Когда забивали в ствол заряд, в башню ворвалась горящая стрела и вонзилась в деревянную полку, на которой стояли мешочки с зельем. Стрела стразу вспыхнула вся, затмив слабые огоньки сальных свечей, у Вавилы шевельнулись волосы на голове, он кинулся к полке, обжигая руки, обломил пылающее древко, стал топтать. Вдруг вскрикнул кто-то обиженно и тоненько, Вавила обернулся и увидел сына-приемыша. Расширенными в сумраке глазами он смотрел на оперенную черную стрелу, торчащую под его левой ключицей.
– Ванятка, сынка! – Вавила упал на колени, схватил, почувствовал в руках хрупкость ребячьего тела, еще не веря происшедшему. – Господи, откуда ты? Кто пустил? – Тело ребенка слабело в его руках, глаза закатились, нечесаная голова упала на грудь. – Господи, за что? С матерью-то што будет?
Кто-то наклонился, подавая холстяную полосу, Вавила почувствовал, как мокрое и горячее бежит ему на руку, поддерживающую спину сынишки: стрела прошла насквозь. Он отломил оперение и вынул стрелу за остренькую головку, по ходу ее страшного движения – так, как это надо делать, – потом стал поспешно бинтовать бесчувственного ребенка, повторяя:
– Кто пустил? Кто пустил?
– Рази теперь уследишь за имя? – Голос старого ополченца заглушился грохотом пушки – Беско с помощниками продолжал свое дело. Держа сына на руках, Вавила шагнул к выходу и спохватился:
– Свечи задуть! Одну оставьте, угловую…
Не иначе какой-то вражина пристрелялся к освещенной бойнице горящими стрелами, и теперь каждый миг следовало ждать смертоносную гостью.
В башне наступил дымный сумрак. Вавила окликнул младшего из помощников, передал ему раненого сына:
– Живо – в Чудов!
– Ты б сам, дядя Вавила, уж мы тут…
– Кому говорю?! Беско, Ефим, давайте горшки с зельем – метать пойдем.
Под самой башней во рву ворочалось громоздкое и тяжкое, оттуда сквозь разноголосицу боя неслись визгливые ордынские команды. Стоя на прясле за каменным зубцом, Вавила от факела поджигал фитили зелейных бомб и метал вниз, но то ли глиняные сосуды раскалывались о черепаху тарана, то ли скатывались в воду и фитили гасли – взрывов не было.
Уже шевелящиеся серые тучи степняков проглядывали на сгоревшем посаде – второй грозный рассвет прорезался над Кремлем. Под покровом ночи Орде удалось придвинуть тараны ко всем трем воротам, уже и катапульты, огражденные щитами, стояли за рвом, возле них легко одетые люди разгружали с телег камни, сосуды со смолой и земляным маслом. По ним стреляли лучники, время от времени стегали сечкой и ядрами тюфяки, но вместо побитой тут же являлась новая прислуга.
Поднявшиеся наверх воротники во главе с Гришкой Бычарой принимали на стене дымящийся бочонок, поддетый на крюк журавля. Остро пахло смолой и подгорелым салом – видно, в бочке, только что снятой с огня, смешали живицу с топленым жиром. Вавила предпочел бы греческий огонь, но и смола с жиром тоже не худо. Какой-то носатый человек в бараньей шапке суетился вокруг бочки, хватаясь за ее край одетыми в холст руками.
– Дура! Своих обольешь! – крикнул Вавила, и тот испуганно отскочил. Прежде носатого не было среди воротников, но где-то Вавила встречал его. Видно, взяли помощником. В Кремле теперь, считай, все лица знакомы.
– Тащи длинный черпак, неча таращиться! – Ухватив толстую железную дужку бочонка, крикнул в башню: – Беско! А ну, пужани татарву со всех стволов, пока мы им купель подносим.
Бочку втащили на прясло, и вдруг вся высокая стрельна дрогнула от тупого удара. Орда не теряла мгновения: едва придвинув тараны к стенам, враги начали раскачивать окованные железом бревна двухаршинной толщины и бить в ворота. Черепахи, защищающие тараны, впускали под свой дощатый панцирь до полутора десятков воинов, и сила ударов грозно нарастала, Фроловская башня загудела от основания до вершины. Поток вражеских стрел усилился. Ордынцы пока не шли на приступ, ожидая результатов работы своих стенобитчиков. Плотными рядами стояли они за рвом, готовые немедленно устремиться к обрушенным воротам. Передние линии – на коленях, следующие – в рост, за ними медленно текли вереницы конных, и все до единого размеренно натягивали луки, осыпая железным градом бойницы. Застучали дышла катапульт, неотесанные камни полетели в крепость, поднимая ветер, над стеной прочертили дымные следы первые горшки с пылающей смолой и нефтью. По приказу Олексы запасные сотни стали отводить от самой стены, чтобы напрасно не терять людей, но камнеметчикам и смольникам деваться было некуда, а непрерывная работа не позволяла следить за небом, откуда сваливалась смерть, и люди падали с разбитыми головами, катались по земле, облитые жидким огнем. Их место тотчас заступали ратники запасных сотен, и фрондиболы непрерывно вскидывали журавлиные шеи, посылая врагу ответные гостинцы, подъемники неустанно кланялись, подавая на стену мешки камней и дымящиеся бочки смолы.
Вражеским метальщикам нельзя было отказать в искусстве, зато ордынские тюфенги, перевозимые на верблюдах, лишь несколько раз тявкнули на стену и стыдливо умолкли, едва добросив до нее каменные голыши. Где-нибудь в чистом поле эти вьючные громыхалки могли произвести впечатление, но под стенами крепости, изрыгающей грозное пламя великих пушек, они вызывали только насмешки.
Тараны продолжали греметь во все ворота, но у Набатной башни черепаха уже пылала, облитая греческим огнем; прислуга, оставив попытки потушить адскую смесь, разбегалась. У Фроловских ордынцам вначале удалось сбить пламя жидкой грязью. Вавила, орудуя длинным черпаком, опустошал уже второй бочонок, свергая вниз потоки смрадно дымящей черной жижи. Вычерпав бочонок наполовину, сунул внутрь горящий факел, поднял и перевалил через прясло, обрушив на вражеский таран столб огня. Черепаха воспламенилась с новой силой, горящая смола с жиром потекла в щели, облитые огнем ордынцы выскакивали из укрытия, катались в грязи рва, среди головешек и трупов. Теперь лишь у Никольских ворот бухал таран, но там башенный проход заложили изнутри рядами обожженных кирпичей, слитых крепчайшим раствором.
Между тем на пепелище посада, за линиями конных и пеших стрелков глубокие колонны воинов пришли в движение, и в тот момент, когда умолк таран под Фроловской башней, начался самый мощный штурм Кремля. Под неистовый грохот бубнов, завывание труб и дудок тысячи врагов кинулись к стенам между главными стрельнами. Катапульты заработали во всю силу, словно враг хотел градом камней и лавой огня отсечь защитников укреплений от самого города. Перегретые тюфяки, надорвав свои железные голоса, стали умолкать. Остей приказал заряжать фрондиболы бочонками подожженной смолы и греческого огня, не жалея огнеприпасов, а запасным сотням подниматься на стену. Под смертоносным градом, по горящим лестницам отряды каменщиков, красильщиков, шерстобитов, огородников, ополченцев из числа беженцев устремились на помощь бронникам, плотникам, суконникам, кузнецам и кожевникам, которые под: утро снова были поставлены на стену в предвидении штурма. Монахи с толпами ополченцев вносили наверх священные образы покровителей русской земли и оставались среди бойцов, подавая пращникам камни и пули, лучникам – стрелы, метальщикам – сулицы, принимая бочки с кипятком и горячей смолой.
– Ну, Беско, вы тут и без меня управитесь. Заколачивайте заряды потуже, чешите их в хвост, я же пойду в морду чесать. За сынка посчитаться надо. – Говоря это, Вавила надел стальную мисюрку с бармицами и прямой стрелкой, оберегающей переносье, – дар воеводы Боброка-Волынского за новую пушку, – сбросил полукафтан, под которым была надета байдана из толстых блестящих колец, – вторая половина воеводиного подарка, – взял длинную рогатину с крюком.
Два тюфяка из отданных Вавиле в досмотр стояли слева от башни – как раз там, куда, по-звериному воя, лезли по лестницам степняки. По пути Вавила остановился около мужиков, принимавших снизу медный бочонок с кипящей смолой.
– А ну, подержите копье! – Обхватив бочонок, уверенно поднял. В лицо пахнуло едучим дымом, обожгло руки сквозь кольчужные рукавицы. – Расступи-ись!
Ратники, метавшие вниз камни, отпрянули, Вавила, заслоняясь бочонком, как щитом, шагнул на край стены между зубцами. Одна за другой две стрелы скребнули железо, толкнуло в плечо. В двух локтях от его ног в стену упирались толстые необструганные жерди с суковатыми поперечинами. По лестнице, прикрывая головы и спины круглыми щитами, по двое в ряд ползли вверх квадратные люди в серых кожах. На какое-то мгновение из-под щита глянуло смуглое, искаженное страхом и злобой лицо, сверкнули оскаленные зубы, ордынец угрожающе закричал, и Вавиле послышалось визгливое рычание. В смоляном дыму он уловил острый, отвратительный запах неопрятного зверя. Эти люди шли убивать людей, и сам он стоял здесь, чтобы убивать их. Что же такое случилось, если разумные существа, обыкновенные пастухи, с которыми он два года назад так мирно и дружески беседовал у ночного костра в Диком Поле, уступавшие ему возле огня лучшее место, старавшиеся угостить лучшим куском баранины, – эти самые пастухи превратились в зверей и его самого сделали зверем?..
– Бочку не кидай! – Крик словно подтолкнул Вавилу, он опрокинул бочонок, успев увидеть, как тягучая черная завеса хлынула на щиты и спины, отскочил, присел, размахивая обожженными руками, бочонок со звоном катился по стене.
– Ага, не нравится, крысюги! – кричал молодой ополченец, швыряя вниз камни. Кто-то выдернул стрелу, засевшую в кольчуге.
– Ух, здоров ты, пушкарь!
Вавила, тюфяк порвало, што делать?
– Берите сулицы, камни! Стоять – драться!
Тянуло глянуть на дело собственных рук. Подняв брошенный щит, он снова приблизился к проему между зубцами. Лестница в потеках смолы, люди с нее исчезли, внизу беснуется серая толпа. За рвом полыхают багровые дымные костры, живыми факелами мечутся горящие воины. Жестокий приказ воеводы Остея исполнялся – машины непрерывно метали в гущу врагов горшки и целые бочонки огненной смеси. Рев осаждающих усилился, заглушив бубны и трубы, даже выстрелы тюфяков кажутся хлопками, и только отчаянные визги падающих с лестниц, вопли пронзенных копьями и заживо сгорающих в греческом огне прорезают яростный крик штурмующих. Война сидела в душе Вавилы острой болью от смертельной раны десятилетнего сынишки, и до того был отвратен ее зверский лик, залитый кровью и грязью, покрытый струпьями и язвами ожогов, воняющий мертвечиной, что он даже не мог ее ненавидеть. Он просто не понимал этих людей, несущих войну на своих мечах и копьях. Они позволяли гнать себя на стены, где их убивают, палят и обваривают, как свиней, и они прут на убой только ради того, чтобы потом перебирать чужие окровавленные тряпки, стаскивать перстни с отрубленных пальцев и доспехи с окостеневших мертвецов, считать монеты в чужих кошельках, накидывать путы на женщин и детей. Но даже все это у них отберут, оставив каждому мизерную часть, не покрывающую и сотой доли того ужаса, который они сейчас переживают. А те негодяи, что вызвали войну, кому и перепадет львиная доля военной добычи – ханы, мурзы и торгаши, как раз находятся на расстоянии, недоступном ни одной стреле или пушечному ядру.
Нет, люди на войне похуже зверей. Те хоть поодиночке дерутся за свои охотничьи угодья и почти никогда не доводят дело до смертоубийства: даже сильнейший, вторгнувшись в чужие владения, уважает права старого хозяина и обычно отступает, исполнив ритуал ответных угроз, необходимый для соблюдения достоинства.
…Стрелы стучали в щит, Вавила словно не замечал их. Шагах в тридцати слева, вблизи стрельницы, из которой время от времени извергал клубы дыма короткорылый тюфяк, нападающие установили сдвоенную лестницу. По трое в ряд по ней быстро лезли воины в железных бронях. Их плотно сомкнутые щиты образовали движущуюся черепаху, с которой скатывались пудовые камни. Бойцы там, видно, специально подобраны из ордынских богатуров. Даже кипящая смола, пролившись на черепаху, не остановила ее движения. Может быть, хан бросил сюда своих личных нукеров, а это такие звери, что и в самое пекло полезут по слову владыки.
Схватив рогатину, Вавила кинулся к опасному месту, на ходу крикнул ополченцам, принимавшим очередной бочонок смолы, чтобы тащили за ним следом. Пушкари придвигали заряженный тюфяк к стрельнице, готовясь выпалить, Вавила издали закричал:
– Стой, не пали! Стой!..
Закопченные, потные лица простоволосых пушкарей обратились к подбегающему, он ухватил тюфяк за колоду, оторвал от бойницы, сунул дымящийся витень в руки оглохшему от стрельбы, неведомо как оказавшемуся здесь Дроньке (наверное, Томила прислал его на опасное крыло кузнечан), поволок тюфяк по стене к снятому заборолу, где несколько ополченцев, боязливо подскакивая к проему, бросали вниз камни и тут же шарахались от стрел за надежные зубцы. Суетливость ратников выдавала их малоопытность, а также отсутствие сильной руки и твердой воли десятского начальника. Вот еще почему враг здесь забрался так высоко. Кузнечане сейчас несли самые большие потери, их все время пополняли ратники запасных сотен. Вавила развернул тюфяк, направляя жерло в проем между зубцами. Успеть бы!.. Дронька и какой-то незнакомый парень помогали ему, и все же пушкари не успели. Ополченцы вдруг прянули в стороны, и в проеме возникли квадратные щиты в смоляных потеках, сверкнули синеватые кривые лезвия, леденящий душу визг покрылся общим ревом:
– Хурра-гх!..
Будто с неба свалился длиннорукий Клещ со своими молотобойцами. Вавила лишь мельком увидел его сухое, железного цвета лицо – громадная алебарда кузнецкого старшины надвое распластала щит первого вскочившего на стену врага, и тот, взмахнув мечом, спиной назад рухнул в пустоту. Клещ резким уколом алебарды встретил второго нукера, пытаясь сбросить, но тот, оставив щит на острие, нырнул под алебарду, выбросил меч вперед, и только двухслойный панцирь спас Клеща от смерти – Вавила видел, как острие вражеского клинка рассекло верхний слой кольчуги; Клещ от удара качнулся назад, древком алебарды стал молотить врага по голове. Еще трое закованных в железо ордынцев скрестили оружие с копьями ополченцев, а над стеной появлялись новые щиты и железные шлемы.
Встав над тюфяком, Вавила обеими руками приподнял горячий ствол, в упор направляя жерло на скученных врагов.
– Пали, Пронька, пали!
Теснимые справа копьями кузнечан, враги полезли на левую сторону, быстро расправляясь с малоопытными ополченцами; уже остро отточенная русская сулица, оказавшаяся в руках вислоусого, с налитыми кровью бычьими глазами ордынца, заносилась, угрожая пушкарям, и Вавила, едва удерживая ствол, совсем не думая о том, что может погибнуть от собственного выстрела, самыми страшными словами клял Проньку, требуя подпалить затравку. То ли очумелый пушкарь наконец расслышал, то ли увидел, что выбирать уже не приходится, ибо смерть подступила к ним, – перед зажмуренными глазами Вавилы вдруг разлилось красное, гром и безмолвие слились, ядовитый серный дым ворвался в ноздри, ствол сам выпал из его рук, и он открыл глаза, не зная, какой мир увидит: здешний или преисподнюю – ведь уходя из жизни с проклятиями на устах, какими осыпал он Проньку, можно было как раз угодить в царство дьявола. В белом дыму шаталась, кренилась набок стена, он опустился на камень, чтобы не свалиться. Из дыма выплыл зубец, в проеме было пусто, какие-то красные лохмотья свисали с розового камня. Потом нахлынули ошалелые, потные лица, сверкание топоров и копий, Пронька сидел перед ним на корточках и, ощупывая, заглядывал в глаза, губы его немо шевелились. Вавила догадался, стянул рукавицы, снял шлем, стал ощупывать уши. Их них текло липкое, глянул на руки – пальцы в крови. Пронька дал ему клочок корпии, Вавила заткнул уши, встал, отыскал взглядом Клеща. Прикрытый щитами двух ополченцев, тот лил вниз из бочонка пылающую смолу. Поддерживаемый Пронькой и молодым пушкарем, Вавила шел по зыбкой стене, с удивлением глядя на людей у бойниц, на белокаменные башни и золоченые купола храмов, на пролетающие над стеной каменные ядра, на суетящиеся внизу толпы, и с трудом узнавал онемевший мир. Казалось, люди в этом мире превратились в скоморохов, разыгрывающих перед ним шуточное представление, намертво замкнув рты и залепив уши воском единственному зрителю. Скомороший балаган этот казался нестрашным – в нем махали деревянными мечами и тупыми копьями, жгли огни для потехи и вместо крови лили краску, малюя раны на телах. Но представление разыгрывалось настолько серьезно, что теряло всякий смысл, оно могло показаться жалким, если бы не было кощунственным: в нем по-прежнему пахло настоящей кровью, смрадом разложения и пожарища.
В этот день воины Кутлабуги постарались оправдаться в ханских глазах за неудачи прошлого приступа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Ванятка, сынка! – Вавила упал на колени, схватил, почувствовал в руках хрупкость ребячьего тела, еще не веря происшедшему. – Господи, откуда ты? Кто пустил? – Тело ребенка слабело в его руках, глаза закатились, нечесаная голова упала на грудь. – Господи, за что? С матерью-то што будет?
Кто-то наклонился, подавая холстяную полосу, Вавила почувствовал, как мокрое и горячее бежит ему на руку, поддерживающую спину сынишки: стрела прошла насквозь. Он отломил оперение и вынул стрелу за остренькую головку, по ходу ее страшного движения – так, как это надо делать, – потом стал поспешно бинтовать бесчувственного ребенка, повторяя:
– Кто пустил? Кто пустил?
– Рази теперь уследишь за имя? – Голос старого ополченца заглушился грохотом пушки – Беско с помощниками продолжал свое дело. Держа сына на руках, Вавила шагнул к выходу и спохватился:
– Свечи задуть! Одну оставьте, угловую…
Не иначе какой-то вражина пристрелялся к освещенной бойнице горящими стрелами, и теперь каждый миг следовало ждать смертоносную гостью.
В башне наступил дымный сумрак. Вавила окликнул младшего из помощников, передал ему раненого сына:
– Живо – в Чудов!
– Ты б сам, дядя Вавила, уж мы тут…
– Кому говорю?! Беско, Ефим, давайте горшки с зельем – метать пойдем.
Под самой башней во рву ворочалось громоздкое и тяжкое, оттуда сквозь разноголосицу боя неслись визгливые ордынские команды. Стоя на прясле за каменным зубцом, Вавила от факела поджигал фитили зелейных бомб и метал вниз, но то ли глиняные сосуды раскалывались о черепаху тарана, то ли скатывались в воду и фитили гасли – взрывов не было.
Уже шевелящиеся серые тучи степняков проглядывали на сгоревшем посаде – второй грозный рассвет прорезался над Кремлем. Под покровом ночи Орде удалось придвинуть тараны ко всем трем воротам, уже и катапульты, огражденные щитами, стояли за рвом, возле них легко одетые люди разгружали с телег камни, сосуды со смолой и земляным маслом. По ним стреляли лучники, время от времени стегали сечкой и ядрами тюфяки, но вместо побитой тут же являлась новая прислуга.
Поднявшиеся наверх воротники во главе с Гришкой Бычарой принимали на стене дымящийся бочонок, поддетый на крюк журавля. Остро пахло смолой и подгорелым салом – видно, в бочке, только что снятой с огня, смешали живицу с топленым жиром. Вавила предпочел бы греческий огонь, но и смола с жиром тоже не худо. Какой-то носатый человек в бараньей шапке суетился вокруг бочки, хватаясь за ее край одетыми в холст руками.
– Дура! Своих обольешь! – крикнул Вавила, и тот испуганно отскочил. Прежде носатого не было среди воротников, но где-то Вавила встречал его. Видно, взяли помощником. В Кремле теперь, считай, все лица знакомы.
– Тащи длинный черпак, неча таращиться! – Ухватив толстую железную дужку бочонка, крикнул в башню: – Беско! А ну, пужани татарву со всех стволов, пока мы им купель подносим.
Бочку втащили на прясло, и вдруг вся высокая стрельна дрогнула от тупого удара. Орда не теряла мгновения: едва придвинув тараны к стенам, враги начали раскачивать окованные железом бревна двухаршинной толщины и бить в ворота. Черепахи, защищающие тараны, впускали под свой дощатый панцирь до полутора десятков воинов, и сила ударов грозно нарастала, Фроловская башня загудела от основания до вершины. Поток вражеских стрел усилился. Ордынцы пока не шли на приступ, ожидая результатов работы своих стенобитчиков. Плотными рядами стояли они за рвом, готовые немедленно устремиться к обрушенным воротам. Передние линии – на коленях, следующие – в рост, за ними медленно текли вереницы конных, и все до единого размеренно натягивали луки, осыпая железным градом бойницы. Застучали дышла катапульт, неотесанные камни полетели в крепость, поднимая ветер, над стеной прочертили дымные следы первые горшки с пылающей смолой и нефтью. По приказу Олексы запасные сотни стали отводить от самой стены, чтобы напрасно не терять людей, но камнеметчикам и смольникам деваться было некуда, а непрерывная работа не позволяла следить за небом, откуда сваливалась смерть, и люди падали с разбитыми головами, катались по земле, облитые жидким огнем. Их место тотчас заступали ратники запасных сотен, и фрондиболы непрерывно вскидывали журавлиные шеи, посылая врагу ответные гостинцы, подъемники неустанно кланялись, подавая на стену мешки камней и дымящиеся бочки смолы.
Вражеским метальщикам нельзя было отказать в искусстве, зато ордынские тюфенги, перевозимые на верблюдах, лишь несколько раз тявкнули на стену и стыдливо умолкли, едва добросив до нее каменные голыши. Где-нибудь в чистом поле эти вьючные громыхалки могли произвести впечатление, но под стенами крепости, изрыгающей грозное пламя великих пушек, они вызывали только насмешки.
Тараны продолжали греметь во все ворота, но у Набатной башни черепаха уже пылала, облитая греческим огнем; прислуга, оставив попытки потушить адскую смесь, разбегалась. У Фроловских ордынцам вначале удалось сбить пламя жидкой грязью. Вавила, орудуя длинным черпаком, опустошал уже второй бочонок, свергая вниз потоки смрадно дымящей черной жижи. Вычерпав бочонок наполовину, сунул внутрь горящий факел, поднял и перевалил через прясло, обрушив на вражеский таран столб огня. Черепаха воспламенилась с новой силой, горящая смола с жиром потекла в щели, облитые огнем ордынцы выскакивали из укрытия, катались в грязи рва, среди головешек и трупов. Теперь лишь у Никольских ворот бухал таран, но там башенный проход заложили изнутри рядами обожженных кирпичей, слитых крепчайшим раствором.
Между тем на пепелище посада, за линиями конных и пеших стрелков глубокие колонны воинов пришли в движение, и в тот момент, когда умолк таран под Фроловской башней, начался самый мощный штурм Кремля. Под неистовый грохот бубнов, завывание труб и дудок тысячи врагов кинулись к стенам между главными стрельнами. Катапульты заработали во всю силу, словно враг хотел градом камней и лавой огня отсечь защитников укреплений от самого города. Перегретые тюфяки, надорвав свои железные голоса, стали умолкать. Остей приказал заряжать фрондиболы бочонками подожженной смолы и греческого огня, не жалея огнеприпасов, а запасным сотням подниматься на стену. Под смертоносным градом, по горящим лестницам отряды каменщиков, красильщиков, шерстобитов, огородников, ополченцев из числа беженцев устремились на помощь бронникам, плотникам, суконникам, кузнецам и кожевникам, которые под: утро снова были поставлены на стену в предвидении штурма. Монахи с толпами ополченцев вносили наверх священные образы покровителей русской земли и оставались среди бойцов, подавая пращникам камни и пули, лучникам – стрелы, метальщикам – сулицы, принимая бочки с кипятком и горячей смолой.
– Ну, Беско, вы тут и без меня управитесь. Заколачивайте заряды потуже, чешите их в хвост, я же пойду в морду чесать. За сынка посчитаться надо. – Говоря это, Вавила надел стальную мисюрку с бармицами и прямой стрелкой, оберегающей переносье, – дар воеводы Боброка-Волынского за новую пушку, – сбросил полукафтан, под которым была надета байдана из толстых блестящих колец, – вторая половина воеводиного подарка, – взял длинную рогатину с крюком.
Два тюфяка из отданных Вавиле в досмотр стояли слева от башни – как раз там, куда, по-звериному воя, лезли по лестницам степняки. По пути Вавила остановился около мужиков, принимавших снизу медный бочонок с кипящей смолой.
– А ну, подержите копье! – Обхватив бочонок, уверенно поднял. В лицо пахнуло едучим дымом, обожгло руки сквозь кольчужные рукавицы. – Расступи-ись!
Ратники, метавшие вниз камни, отпрянули, Вавила, заслоняясь бочонком, как щитом, шагнул на край стены между зубцами. Одна за другой две стрелы скребнули железо, толкнуло в плечо. В двух локтях от его ног в стену упирались толстые необструганные жерди с суковатыми поперечинами. По лестнице, прикрывая головы и спины круглыми щитами, по двое в ряд ползли вверх квадратные люди в серых кожах. На какое-то мгновение из-под щита глянуло смуглое, искаженное страхом и злобой лицо, сверкнули оскаленные зубы, ордынец угрожающе закричал, и Вавиле послышалось визгливое рычание. В смоляном дыму он уловил острый, отвратительный запах неопрятного зверя. Эти люди шли убивать людей, и сам он стоял здесь, чтобы убивать их. Что же такое случилось, если разумные существа, обыкновенные пастухи, с которыми он два года назад так мирно и дружески беседовал у ночного костра в Диком Поле, уступавшие ему возле огня лучшее место, старавшиеся угостить лучшим куском баранины, – эти самые пастухи превратились в зверей и его самого сделали зверем?..
– Бочку не кидай! – Крик словно подтолкнул Вавилу, он опрокинул бочонок, успев увидеть, как тягучая черная завеса хлынула на щиты и спины, отскочил, присел, размахивая обожженными руками, бочонок со звоном катился по стене.
– Ага, не нравится, крысюги! – кричал молодой ополченец, швыряя вниз камни. Кто-то выдернул стрелу, засевшую в кольчуге.
– Ух, здоров ты, пушкарь!
Вавила, тюфяк порвало, што делать?
– Берите сулицы, камни! Стоять – драться!
Тянуло глянуть на дело собственных рук. Подняв брошенный щит, он снова приблизился к проему между зубцами. Лестница в потеках смолы, люди с нее исчезли, внизу беснуется серая толпа. За рвом полыхают багровые дымные костры, живыми факелами мечутся горящие воины. Жестокий приказ воеводы Остея исполнялся – машины непрерывно метали в гущу врагов горшки и целые бочонки огненной смеси. Рев осаждающих усилился, заглушив бубны и трубы, даже выстрелы тюфяков кажутся хлопками, и только отчаянные визги падающих с лестниц, вопли пронзенных копьями и заживо сгорающих в греческом огне прорезают яростный крик штурмующих. Война сидела в душе Вавилы острой болью от смертельной раны десятилетнего сынишки, и до того был отвратен ее зверский лик, залитый кровью и грязью, покрытый струпьями и язвами ожогов, воняющий мертвечиной, что он даже не мог ее ненавидеть. Он просто не понимал этих людей, несущих войну на своих мечах и копьях. Они позволяли гнать себя на стены, где их убивают, палят и обваривают, как свиней, и они прут на убой только ради того, чтобы потом перебирать чужие окровавленные тряпки, стаскивать перстни с отрубленных пальцев и доспехи с окостеневших мертвецов, считать монеты в чужих кошельках, накидывать путы на женщин и детей. Но даже все это у них отберут, оставив каждому мизерную часть, не покрывающую и сотой доли того ужаса, который они сейчас переживают. А те негодяи, что вызвали войну, кому и перепадет львиная доля военной добычи – ханы, мурзы и торгаши, как раз находятся на расстоянии, недоступном ни одной стреле или пушечному ядру.
Нет, люди на войне похуже зверей. Те хоть поодиночке дерутся за свои охотничьи угодья и почти никогда не доводят дело до смертоубийства: даже сильнейший, вторгнувшись в чужие владения, уважает права старого хозяина и обычно отступает, исполнив ритуал ответных угроз, необходимый для соблюдения достоинства.
…Стрелы стучали в щит, Вавила словно не замечал их. Шагах в тридцати слева, вблизи стрельницы, из которой время от времени извергал клубы дыма короткорылый тюфяк, нападающие установили сдвоенную лестницу. По трое в ряд по ней быстро лезли воины в железных бронях. Их плотно сомкнутые щиты образовали движущуюся черепаху, с которой скатывались пудовые камни. Бойцы там, видно, специально подобраны из ордынских богатуров. Даже кипящая смола, пролившись на черепаху, не остановила ее движения. Может быть, хан бросил сюда своих личных нукеров, а это такие звери, что и в самое пекло полезут по слову владыки.
Схватив рогатину, Вавила кинулся к опасному месту, на ходу крикнул ополченцам, принимавшим очередной бочонок смолы, чтобы тащили за ним следом. Пушкари придвигали заряженный тюфяк к стрельнице, готовясь выпалить, Вавила издали закричал:
– Стой, не пали! Стой!..
Закопченные, потные лица простоволосых пушкарей обратились к подбегающему, он ухватил тюфяк за колоду, оторвал от бойницы, сунул дымящийся витень в руки оглохшему от стрельбы, неведомо как оказавшемуся здесь Дроньке (наверное, Томила прислал его на опасное крыло кузнечан), поволок тюфяк по стене к снятому заборолу, где несколько ополченцев, боязливо подскакивая к проему, бросали вниз камни и тут же шарахались от стрел за надежные зубцы. Суетливость ратников выдавала их малоопытность, а также отсутствие сильной руки и твердой воли десятского начальника. Вот еще почему враг здесь забрался так высоко. Кузнечане сейчас несли самые большие потери, их все время пополняли ратники запасных сотен. Вавила развернул тюфяк, направляя жерло в проем между зубцами. Успеть бы!.. Дронька и какой-то незнакомый парень помогали ему, и все же пушкари не успели. Ополченцы вдруг прянули в стороны, и в проеме возникли квадратные щиты в смоляных потеках, сверкнули синеватые кривые лезвия, леденящий душу визг покрылся общим ревом:
– Хурра-гх!..
Будто с неба свалился длиннорукий Клещ со своими молотобойцами. Вавила лишь мельком увидел его сухое, железного цвета лицо – громадная алебарда кузнецкого старшины надвое распластала щит первого вскочившего на стену врага, и тот, взмахнув мечом, спиной назад рухнул в пустоту. Клещ резким уколом алебарды встретил второго нукера, пытаясь сбросить, но тот, оставив щит на острие, нырнул под алебарду, выбросил меч вперед, и только двухслойный панцирь спас Клеща от смерти – Вавила видел, как острие вражеского клинка рассекло верхний слой кольчуги; Клещ от удара качнулся назад, древком алебарды стал молотить врага по голове. Еще трое закованных в железо ордынцев скрестили оружие с копьями ополченцев, а над стеной появлялись новые щиты и железные шлемы.
Встав над тюфяком, Вавила обеими руками приподнял горячий ствол, в упор направляя жерло на скученных врагов.
– Пали, Пронька, пали!
Теснимые справа копьями кузнечан, враги полезли на левую сторону, быстро расправляясь с малоопытными ополченцами; уже остро отточенная русская сулица, оказавшаяся в руках вислоусого, с налитыми кровью бычьими глазами ордынца, заносилась, угрожая пушкарям, и Вавила, едва удерживая ствол, совсем не думая о том, что может погибнуть от собственного выстрела, самыми страшными словами клял Проньку, требуя подпалить затравку. То ли очумелый пушкарь наконец расслышал, то ли увидел, что выбирать уже не приходится, ибо смерть подступила к ним, – перед зажмуренными глазами Вавилы вдруг разлилось красное, гром и безмолвие слились, ядовитый серный дым ворвался в ноздри, ствол сам выпал из его рук, и он открыл глаза, не зная, какой мир увидит: здешний или преисподнюю – ведь уходя из жизни с проклятиями на устах, какими осыпал он Проньку, можно было как раз угодить в царство дьявола. В белом дыму шаталась, кренилась набок стена, он опустился на камень, чтобы не свалиться. Из дыма выплыл зубец, в проеме было пусто, какие-то красные лохмотья свисали с розового камня. Потом нахлынули ошалелые, потные лица, сверкание топоров и копий, Пронька сидел перед ним на корточках и, ощупывая, заглядывал в глаза, губы его немо шевелились. Вавила догадался, стянул рукавицы, снял шлем, стал ощупывать уши. Их них текло липкое, глянул на руки – пальцы в крови. Пронька дал ему клочок корпии, Вавила заткнул уши, встал, отыскал взглядом Клеща. Прикрытый щитами двух ополченцев, тот лил вниз из бочонка пылающую смолу. Поддерживаемый Пронькой и молодым пушкарем, Вавила шел по зыбкой стене, с удивлением глядя на людей у бойниц, на белокаменные башни и золоченые купола храмов, на пролетающие над стеной каменные ядра, на суетящиеся внизу толпы, и с трудом узнавал онемевший мир. Казалось, люди в этом мире превратились в скоморохов, разыгрывающих перед ним шуточное представление, намертво замкнув рты и залепив уши воском единственному зрителю. Скомороший балаган этот казался нестрашным – в нем махали деревянными мечами и тупыми копьями, жгли огни для потехи и вместо крови лили краску, малюя раны на телах. Но представление разыгрывалось настолько серьезно, что теряло всякий смысл, оно могло показаться жалким, если бы не было кощунственным: в нем по-прежнему пахло настоящей кровью, смрадом разложения и пожарища.
В этот день воины Кутлабуги постарались оправдаться в ханских глазах за неудачи прошлого приступа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71