И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: немедля отвори ворота!
– А этого хошь? – Баклан показал кукиш. – Может, на щит нас возьмешь со своими грабежниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!
– Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.
– Поди-ка, сами там доворовывают чужое добро, шкуродеры морозовские!
– Живоглоты!
– Ча выпятился, хомяк мордатый?
Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за необычайную жадность и склонность к обжорству – свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.
– Тащите лестницы!
– Погоди, Адам! – На прясле появился пушкарь Вавила. – Ворота сейчас отопрут.
– Я те отопру! – накинулся Баклан на пушкаря. – Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.
Но уже сдвинулся громадный кованый клин в проеме башни, поскрипывая, медленно пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет, ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворенную боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость…
Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но все же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Неужто гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабежное дело? Оставив Красного с дружинниками, он решительно кинулся к знакомому детинушке.
– Адам! Ты на кого это исполчился, Адам?
– Олекса Дмитрия! – Суконник остановился, раскинул руки, как будто хотел заключить воина в объятия. – Слава Спасителю – уж и не чаял тебе застать. Не тати мы, Олексаша, отец ты мой: народным вече посланы звать бояр остатних на Фроловскую площадь. Прости за шум – стража не пускала.
– Фу, дьяволы! – Олекса снял шлем, вытер потный лоб, оглядел сгрудившуюся толпу. – Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И слава богу, што догадались.
– Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмешь булаву али боярин Володимир?
– Вот те раз – из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр – так и зови, кого найдешь. Это ж надо – вече на Москве!
Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и детей боярских, но все народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно – будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей и вовсе ни одного: торговый человек – оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком, тайком.
Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка громко дивился:
– От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак – под белы руки да в воеводы!
– Ты их заимей, белы-то руки!
– Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.
– На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?
– Баба, она – сила! Вон Боброк, нашто молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.
– Говорят – кур доят. Да и женка у Боброка небось иным не чета – сестра государева.
– Вон бы кого в воеводы – Олексу Дмитрича!
Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через прибывающую толпу, заполонившую уже всю площадь. У стремени его шел Адам, о чем-то рассказывая.
– Верно: кричим Олексу!
– Олексу – воеводой!..
Несколько грубых пропитых голосов грянули хором в середине толпы:
– Жирошку – воеводой!
– Жирошку! Жирошку! – долетело в ответ от церковной паперти. – Всех удалея – Жирошка!
– В чужих лабазах он удалец! Олексу-у!..
Бронник Рублев, поднявшись на помост вместе с приведенными, хотел говорить, но ему не дали.
– Олексу – воеводой! – уже многие десятки голосов кричали возле помоста имя молодого сотского, и это имя стала подхватывать толпа: – Олексу! Олексу!..
– Жирошку, сына боярского! – снова пронзительно закричали разом хриплые голоса.
– К черту вора! Он детинец разворует и пропьет! Олексу!..
– Олексу! Олексу воеводой!..
Сидящий верхом Олекса наклонился к Адаму:
– Твои кричат? Ты постарался?
– Помилуй бог, Олекса Дмитрич! – Адам улыбался. – Я лишь угадал, кто нужен нам.
Олекса приподнялся на стременах, снял шлем, стал кланяться на четыре стороны. Площадь затихла.
– Благодарю вас, люди московские, за честь неслыханную. Надо бы теперь спешить к государю, но, видно, сам бог судил мне завернуть в Москву – так и быть: остаюсь с вами! – Крики одобрения оглушили площадь, глаза Олексы схватило слезой. – Останусь с вами, но чести великой не приму. Хотел бы, а не могу, православные. Дайте мне сотню ратников, две сотни, три, даже пять – управлюсь. Честью воинской и богом клянусь: где бы ни поставили меня на стене – там ни один ворог на нее не ступит. А найдутся охотники из ворот выйти да трепануть Орду нечаянным налетом – с радостью поведу их. И ей-же-ей! – волком завоет у меня ханская свора!
– У Олексы завоет, ребята!
– Вот это – боярин, не те курицы! И чего упирается?
– Сотским, как есть, останусь с вами, люди московские, а на воеводство хватки нет у меня. Воеводе осадному не рубиться надо, ему думать – как оборужить войско и крепость, устроить, накормить, обогреть тысячи сидельцев, да не одних ратников – и женок, и стариков, и ребят малых тоже. Воевода – всему хозяйству голова. Бояре тут есть, выборные тоже – они помогут ему управляться. Я же готов воинские заботы взять на себя.
– Кого сам-то хочешь?
– Кто люб тебе – укажи!
Отошедшие от испуга люди на помосте, захваченные настроением толпы, стали подбочениваться, выпячивать груди, каждый норовил выступить вперед, но помост был маловат, кого-то столкнули. Толпа закачалась от хохота. Олекса выждал тишину.
– Я одного человека среди вас знаю. Мог бы он, как иные богатенькие, давно уйти из Москвы. Ан нет, даже семьи не отослал – остался судьбу делить со всеми.
– Да кто ж он, назови?
– Вот он, у мово стремени стоит да помалкивает.
– Адам-суконник! – закричал Рублев, наклоняясь, протягивая Адаму руку. Тот попятился в толпу, но ополченцы подхватили его, поставили на помост. Бояре, будто разом прокиснув, откачнулись, сторонясь Адама.
– Адам – воевода! – загремели голоса.
– Пусти! Расступись! Пусти!.. – К помосту пробивался человек в бобровой шапке, вывалянной в глине, с оторванным воротом, с лицом в набухших синяках. Он ловко взлез на доски, стал рядом со смущенным Адамом.
– Эй, да то ж, никак, боярин Томило!
– Томило-Томило, иде тебя давило?
Послышался смех, но тут же смолк – Томила был известным человеком, да и вид его многих смутил.
– Дурачье! – Боярин яростно топнул, затряс воздетыми руками. – Безумцы окаянные, кого слухаете? Нет князей, нет воеводы, лучшие люди съехали – на кого надеетеся? Нашли себе воеводу – суконника! Ха!
Заволновалась толпа, зароптала, помост качнулся.
– Не стращайте! Уж били меня за правду, а я снова скажу. Жалко мне вас, дураков обманутых. Ваши новые пастыри славы себе ищут, места боярского, готовы они вас в жертву принести аки баранов. Говорю вам: без доброго воеводы, без воев умелых нельзя Кремль боронить. Стены его крепки, да нет таких стен, кои удержали бы Орду. Знаете ли вы, сколько надобно стрел, копий, смолы, ядер да тюфяков и пороков, штобы месяц удерживать этакую крепостищу? А сколько всяких иных припасов? Морозов – вор, он не готовил город к осаде, он пожитки свои тайком отправлял. Вам и дня не выстоять на стенах под стрелами Орды. Побьют вас, порежут, а женок ваших и чад полонят. Этого вы хотите? Да уж лучше растащите остатнее и разбегайтеся по лесам, а кто может – ступайте вослед князьям, станьте в войско. Ты же! – Боярин оборотился к Олексе. – Ты, сотский, известный неслух, за то и бит был, и разжалован. Ныне же, ради славы, пустой надеждой прельщаешь народ, толкаешь на погибель – за то не пред земным, но пред небесным судьей ответишь. – Томила пошел на Адама, тряся растрепанной бородкой. – Прочь, сатана! Прочь все вы, смутьяны, тати нечистые – сгиньте с глаз!
Адам боязливо отступал перед рассвирепевшим боярином, но Олекса уже надвинулся конем на помост, ухватил Томилу за отворот кафтана, повернул к себе и ударом железной перчатки сбросил в толпу – только ахнул боярин.
– Ты чего это, Адам? Тебя народ воеводой крикнул, ты же пятишься перед псом побитым, изменником государевым!
– Да… по привычке, Олекса Дмитрич. – Адам покосился в сторону бояр. – Небось не век воеводой-то хожу.
Громко, облегченно засмеялась толпа. Адам огладил пояс, строго покашлял, заговорил:
– Воеводой крикнули – ладно. Власть давайте. Штоб мог неслухов казнить по воле моей, а усердных – жаловать. Без того не будет воеводства.
– Владей нами, казни и милуй!
– Бронная сотня с тобой, воевода! – Рублев встал рядом с Адамом, и тотчас выборные полезли на помост.
– Кузнецкая с тобой, Адам!
– Оружейная здесь, воевода!
– Гончарная ждет приказаний!
– Бачка-калга, вели кожевникам – башка крутить ворам!
– Так слушай наказ мой, люд московский! Детинец пуст – то дело скверное и опасное: враг у ворот. После веча слободским старшинам Клещу и Рублеву со своими, а также суконной и гончарной сотне войти в Кремль. Воинским начальником крепости назначаю Олексу Дмитрича, он укажет, как расставить людей. Запомните: его власть равна воеводской, он волен в жизни и смерти всякого из вас. Слушаться его беспрекословно.
– Любо, воевода, любо!
– Другим старшинам подойти ко мне после веча. Прибежавшим в Москву мужикам и парням сойтись пополудни здесь, на площади. Дневную стражу в городе на ночь сменят кожевники, а мало их будет, Олекса добавит людей. Так слушайте все, штоб после не сетовать на взыскания. У рогаток стражу держать бессонно, ходить караулами по всем улицам. Без приказа мово либо сотского Олексы ни единого человека ночью не впускать и не выпускать из города. Пьяных шатунов, буянов и прочих охальников нещадно бить палками и, повязав крепко, держать до утра. Утром же судить их принародно. За всякое насилие, грабеж, иную обиду, учиненную жителям, виновных карать смертью на месте.
– Слышим, бачка-калга, – сполним!
– Уж этот сполнит, не сумлевайсь. – В толпе засмеялись, но тут же раздался злой, визгливый крик:
– Пустили волка в овчарню! Он жа – татарин. И кожевники ево, почитай, татарва!
– Молчи, гуляй, тебе ли хаять куликовского ратника?
– Я те покажу гуляя, огрызок собачий! – Послышались удары, толпа заволновалась.
Олекса привстал на стременах, впился взором в кучку мрачноватых людей неподалеку от помоста. Они кого-то затирали, осаживая кулаками. Он заприметил их еще раньше, когда выкрикивали воеводой сына боярского Жирошку, несколько лет назад удаленного от княжеской службы за разбой. Говорили, будто от виселицы спас его родич, заплативший крупную продажу.
– Эй, там, прекратите драку! – зычно крикнул Адам. – Кто смеет охальничать, когда говорит воевода?
– Воевода – без года! – ответил тот же раздраженный голос. – Прежние-то гирями на шее висели, а этот – жерновом норовит. Видали мы этаких гусей напрудских! Бабу свою стращай, а мы и без тебя город устережем, верно, мужики?
– Верно, Бирюк!
– Славно вмазал суконнику, Гришка!
– Воистину – из грязи да в князи! Казнить, вишь, собрался, огрызок собачий. Мы те руки-то повыдергаем!
– Ну, ча стоишь, разинясь? Слезай – Жирошку воеводой выберем!
– Жирошку! Жирошку!..
Толпа роптала словно в оцепенении. Олекса знал силу напористой наглости – кто в обжорном ряду не отступал перед беззастенчивым торгашом-лотошником, всучившим тебе пирог с тухлятиной да и тебя же за то поносящим? А может, Адам перегнул со строгостью в первом наказе? Но ясно другое: либо в эту минуту власть воеводы станет непререкаемой, либо Адам падет и может воцариться власть воровских ватаг, которых немало набилось в посад с уходом князя.
– Расступись! – Олекса уколол жеребца шпорами, толпа раздалась – воинский конь безбоязненно шел на людей. Среди крикунов произошло короткое смятение, там перестали бить человека, он только стонал и охал; буяны попытались затереться среди народа, но опоздали: толпа вдруг уплотнилась, иные напрасно совались в нее, отыскивая щель. Лишь когда Олекса с двумя дружинниками приблизился, толпа раздалась – как бы оттолкнула от себя кучку людей разного возраста, бородатых и обритых, с неуловимо похожими лицами – из тех, что мелькают на торжищах, в корчмах, у церковных папертей.
– Кто учинил смуту? Ты? – Взгляд Олексы уперся в косоплечего высокого парня с одутловатым лицом и бегающими глазами.
– Какая те разница, боярин? Не люб нам суконник, иного воеводу хотим.
– Да не он начал – тот скрылся! Того Бирюком кличут, этот всего лишь Мизгирь.
– Ты слыхал волю народа, Мизгирь?
– Моя воля – лес да поле. Пропадайте вы тут пропадом!
– Взять его! – Олекса перевел взгляд на испитого мужика с синяком во весь глаз. – Ну, вяжите!
Мужик хихикнул, обернулся на других, косоплечий осклабился:
– Руки у нево коротки, боярин, да и у тебя – тож.
С тонким свистом выплеснулся из ножен бледно-синий клинок, замер у стремени всадника. Несколько окружающих подступили было к косоплечему, тот выдернул из-за пояса окованный длинный кистень.
– Я вам повяжу! Очумели, псы, кого слухаете? Бей ево!
Едва уловимо вспыхнул клинок в быстром уколе, снова замер у стремени, с опущенного острия скатилась в пыль алая брусничина. Мизгирь удивленно всхлипнул, подкосился в ногах, из горла его хлынуло ручьем, окрасив рубаху, и он свалился под ноги коня. Олекса развернулся среди онемелой толпы, направился обратно к помосту. Адам сурово заговорил:
– Прежде – о Кариме-кожевнике и иных татарах в его сотне. Они – москвитяне и то доказали кровью на Куликовом поле. А ворвись Орда в Москву, их ждут муки горше наших.
– Верно, воевода!
– Не Каримка напугал нынче ватажников, набившихся в город, и иных гуляев. Напугал их приказ мой – смертью карать грабежников. На беде народной тати ищут корысти, в смуте и безначалии хотят они насильничать и обирать. Многие дома пусты, и не жаль мне добра тех, кто убежал, но грабеж отвратен. Он растлевает, делает человека подобным зверю, пожирающему труп собрата. Допустим ли мы такое в граде нашем славном?
– Нет, воевода, нет!..
– А сколько честных бояр, княжеских воев, ополченцев из посада ушло с полками, оставив на нас старых отцов и матерей, женок и малых чад! Их ли выдадим в лапы разбойников? Ведь случилось уже страшное, позорное для христиан: прошлой ночью в Загорье зарезали старуху с отроком, надругались над женой ополченца, а после убили… Кто сотворил такое? Не те ли самые тати, што учиняют смуту на нашем вече?..
Сорвалось у Адама нечаянно или был умысел в его вопросе, но площадь отозвалась криком бешеной ярости. Только что иные готовы были счесть Олексу жестоким убийцей, страшным орудием власти, которой сами же его облекли, как вдруг слова народного воеводы словно бы молнией озарили смысл происшедшего.
– Смерть насильникам! Смерть!..
Напрасно Олекса размахивал руками и рвал глотку, пытаясь удержать толпу от расправы. Напрасно священник с церковной паперти протягивал руку с крестом, увещевая людей смирить гнев, разобраться, отделить преступников от невиновных – булавы и мечи ополченцев уже крестили ватажников. Пытающихся уползти в толпу по земле топтали ногами и прикалывали кинжалами, гуляев хватали и в других местах площади, где они своей грубой наглостью успели восстановить против себя народ. Скоро лишь прорехи в толпе – там, где лежали побитые, – напоминали о происшедшем.
– Што вы наделали, православные? – крикнул Олекса, едва унялась общая ярость. – Как можно без суда?
– А ты мог?
– Тот за кистень схватился. И мне вы дали власть…
– Мы дали! Стало – мы и есть главный суд. Не жалей, боярин. Волков жалеть – овец не стричь.
Олекса обернулся к Адаму и поразился: тот стоял на помосте спокойный, сложив на груди мощные руки. И заговорил он уверенно, властно, словно уже привык воеводствовать:
– Теперь ступайте по домам, готовьтесь: завтра начнем переселяться в детинец. Всё – конец вечу!
Ведя коня в поводу за Адамом и боярами к воротам Кремля, Олекса хмурился, пряча за напускной суровостью душевную смуту. Не сам ли он подал народу пример к жестокой расправе, в которой, возможно, погибли люди пусть и не ангельского образа жизни, однако и не заслужившие подобной казни? Иные могли бы еще послужить Москве, очиститься перед богом, как очищались многие на Куликовом поле. Ведь вот что вышло – главный-то смутьян, тайный атаман бродяг и татей Жирошка, и тот, с волчьим именем, что вызвал смертоубийство на площади, где-то скрылись, а их злосчастные подручники побиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– А этого хошь? – Баклан показал кукиш. – Может, на щит нас возьмешь со своими грабежниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!
– Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.
– Поди-ка, сами там доворовывают чужое добро, шкуродеры морозовские!
– Живоглоты!
– Ча выпятился, хомяк мордатый?
Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за необычайную жадность и склонность к обжорству – свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.
– Тащите лестницы!
– Погоди, Адам! – На прясле появился пушкарь Вавила. – Ворота сейчас отопрут.
– Я те отопру! – накинулся Баклан на пушкаря. – Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.
Но уже сдвинулся громадный кованый клин в проеме башни, поскрипывая, медленно пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет, ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворенную боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость…
Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но все же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Неужто гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабежное дело? Оставив Красного с дружинниками, он решительно кинулся к знакомому детинушке.
– Адам! Ты на кого это исполчился, Адам?
– Олекса Дмитрия! – Суконник остановился, раскинул руки, как будто хотел заключить воина в объятия. – Слава Спасителю – уж и не чаял тебе застать. Не тати мы, Олексаша, отец ты мой: народным вече посланы звать бояр остатних на Фроловскую площадь. Прости за шум – стража не пускала.
– Фу, дьяволы! – Олекса снял шлем, вытер потный лоб, оглядел сгрудившуюся толпу. – Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И слава богу, што догадались.
– Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмешь булаву али боярин Володимир?
– Вот те раз – из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр – так и зови, кого найдешь. Это ж надо – вече на Москве!
Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и детей боярских, но все народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно – будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей и вовсе ни одного: торговый человек – оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком, тайком.
Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка громко дивился:
– От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак – под белы руки да в воеводы!
– Ты их заимей, белы-то руки!
– Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.
– На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?
– Баба, она – сила! Вон Боброк, нашто молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.
– Говорят – кур доят. Да и женка у Боброка небось иным не чета – сестра государева.
– Вон бы кого в воеводы – Олексу Дмитрича!
Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через прибывающую толпу, заполонившую уже всю площадь. У стремени его шел Адам, о чем-то рассказывая.
– Верно: кричим Олексу!
– Олексу – воеводой!..
Несколько грубых пропитых голосов грянули хором в середине толпы:
– Жирошку – воеводой!
– Жирошку! Жирошку! – долетело в ответ от церковной паперти. – Всех удалея – Жирошка!
– В чужих лабазах он удалец! Олексу-у!..
Бронник Рублев, поднявшись на помост вместе с приведенными, хотел говорить, но ему не дали.
– Олексу – воеводой! – уже многие десятки голосов кричали возле помоста имя молодого сотского, и это имя стала подхватывать толпа: – Олексу! Олексу!..
– Жирошку, сына боярского! – снова пронзительно закричали разом хриплые голоса.
– К черту вора! Он детинец разворует и пропьет! Олексу!..
– Олексу! Олексу воеводой!..
Сидящий верхом Олекса наклонился к Адаму:
– Твои кричат? Ты постарался?
– Помилуй бог, Олекса Дмитрич! – Адам улыбался. – Я лишь угадал, кто нужен нам.
Олекса приподнялся на стременах, снял шлем, стал кланяться на четыре стороны. Площадь затихла.
– Благодарю вас, люди московские, за честь неслыханную. Надо бы теперь спешить к государю, но, видно, сам бог судил мне завернуть в Москву – так и быть: остаюсь с вами! – Крики одобрения оглушили площадь, глаза Олексы схватило слезой. – Останусь с вами, но чести великой не приму. Хотел бы, а не могу, православные. Дайте мне сотню ратников, две сотни, три, даже пять – управлюсь. Честью воинской и богом клянусь: где бы ни поставили меня на стене – там ни один ворог на нее не ступит. А найдутся охотники из ворот выйти да трепануть Орду нечаянным налетом – с радостью поведу их. И ей-же-ей! – волком завоет у меня ханская свора!
– У Олексы завоет, ребята!
– Вот это – боярин, не те курицы! И чего упирается?
– Сотским, как есть, останусь с вами, люди московские, а на воеводство хватки нет у меня. Воеводе осадному не рубиться надо, ему думать – как оборужить войско и крепость, устроить, накормить, обогреть тысячи сидельцев, да не одних ратников – и женок, и стариков, и ребят малых тоже. Воевода – всему хозяйству голова. Бояре тут есть, выборные тоже – они помогут ему управляться. Я же готов воинские заботы взять на себя.
– Кого сам-то хочешь?
– Кто люб тебе – укажи!
Отошедшие от испуга люди на помосте, захваченные настроением толпы, стали подбочениваться, выпячивать груди, каждый норовил выступить вперед, но помост был маловат, кого-то столкнули. Толпа закачалась от хохота. Олекса выждал тишину.
– Я одного человека среди вас знаю. Мог бы он, как иные богатенькие, давно уйти из Москвы. Ан нет, даже семьи не отослал – остался судьбу делить со всеми.
– Да кто ж он, назови?
– Вот он, у мово стремени стоит да помалкивает.
– Адам-суконник! – закричал Рублев, наклоняясь, протягивая Адаму руку. Тот попятился в толпу, но ополченцы подхватили его, поставили на помост. Бояре, будто разом прокиснув, откачнулись, сторонясь Адама.
– Адам – воевода! – загремели голоса.
– Пусти! Расступись! Пусти!.. – К помосту пробивался человек в бобровой шапке, вывалянной в глине, с оторванным воротом, с лицом в набухших синяках. Он ловко взлез на доски, стал рядом со смущенным Адамом.
– Эй, да то ж, никак, боярин Томило!
– Томило-Томило, иде тебя давило?
Послышался смех, но тут же смолк – Томила был известным человеком, да и вид его многих смутил.
– Дурачье! – Боярин яростно топнул, затряс воздетыми руками. – Безумцы окаянные, кого слухаете? Нет князей, нет воеводы, лучшие люди съехали – на кого надеетеся? Нашли себе воеводу – суконника! Ха!
Заволновалась толпа, зароптала, помост качнулся.
– Не стращайте! Уж били меня за правду, а я снова скажу. Жалко мне вас, дураков обманутых. Ваши новые пастыри славы себе ищут, места боярского, готовы они вас в жертву принести аки баранов. Говорю вам: без доброго воеводы, без воев умелых нельзя Кремль боронить. Стены его крепки, да нет таких стен, кои удержали бы Орду. Знаете ли вы, сколько надобно стрел, копий, смолы, ядер да тюфяков и пороков, штобы месяц удерживать этакую крепостищу? А сколько всяких иных припасов? Морозов – вор, он не готовил город к осаде, он пожитки свои тайком отправлял. Вам и дня не выстоять на стенах под стрелами Орды. Побьют вас, порежут, а женок ваших и чад полонят. Этого вы хотите? Да уж лучше растащите остатнее и разбегайтеся по лесам, а кто может – ступайте вослед князьям, станьте в войско. Ты же! – Боярин оборотился к Олексе. – Ты, сотский, известный неслух, за то и бит был, и разжалован. Ныне же, ради славы, пустой надеждой прельщаешь народ, толкаешь на погибель – за то не пред земным, но пред небесным судьей ответишь. – Томила пошел на Адама, тряся растрепанной бородкой. – Прочь, сатана! Прочь все вы, смутьяны, тати нечистые – сгиньте с глаз!
Адам боязливо отступал перед рассвирепевшим боярином, но Олекса уже надвинулся конем на помост, ухватил Томилу за отворот кафтана, повернул к себе и ударом железной перчатки сбросил в толпу – только ахнул боярин.
– Ты чего это, Адам? Тебя народ воеводой крикнул, ты же пятишься перед псом побитым, изменником государевым!
– Да… по привычке, Олекса Дмитрич. – Адам покосился в сторону бояр. – Небось не век воеводой-то хожу.
Громко, облегченно засмеялась толпа. Адам огладил пояс, строго покашлял, заговорил:
– Воеводой крикнули – ладно. Власть давайте. Штоб мог неслухов казнить по воле моей, а усердных – жаловать. Без того не будет воеводства.
– Владей нами, казни и милуй!
– Бронная сотня с тобой, воевода! – Рублев встал рядом с Адамом, и тотчас выборные полезли на помост.
– Кузнецкая с тобой, Адам!
– Оружейная здесь, воевода!
– Гончарная ждет приказаний!
– Бачка-калга, вели кожевникам – башка крутить ворам!
– Так слушай наказ мой, люд московский! Детинец пуст – то дело скверное и опасное: враг у ворот. После веча слободским старшинам Клещу и Рублеву со своими, а также суконной и гончарной сотне войти в Кремль. Воинским начальником крепости назначаю Олексу Дмитрича, он укажет, как расставить людей. Запомните: его власть равна воеводской, он волен в жизни и смерти всякого из вас. Слушаться его беспрекословно.
– Любо, воевода, любо!
– Другим старшинам подойти ко мне после веча. Прибежавшим в Москву мужикам и парням сойтись пополудни здесь, на площади. Дневную стражу в городе на ночь сменят кожевники, а мало их будет, Олекса добавит людей. Так слушайте все, штоб после не сетовать на взыскания. У рогаток стражу держать бессонно, ходить караулами по всем улицам. Без приказа мово либо сотского Олексы ни единого человека ночью не впускать и не выпускать из города. Пьяных шатунов, буянов и прочих охальников нещадно бить палками и, повязав крепко, держать до утра. Утром же судить их принародно. За всякое насилие, грабеж, иную обиду, учиненную жителям, виновных карать смертью на месте.
– Слышим, бачка-калга, – сполним!
– Уж этот сполнит, не сумлевайсь. – В толпе засмеялись, но тут же раздался злой, визгливый крик:
– Пустили волка в овчарню! Он жа – татарин. И кожевники ево, почитай, татарва!
– Молчи, гуляй, тебе ли хаять куликовского ратника?
– Я те покажу гуляя, огрызок собачий! – Послышались удары, толпа заволновалась.
Олекса привстал на стременах, впился взором в кучку мрачноватых людей неподалеку от помоста. Они кого-то затирали, осаживая кулаками. Он заприметил их еще раньше, когда выкрикивали воеводой сына боярского Жирошку, несколько лет назад удаленного от княжеской службы за разбой. Говорили, будто от виселицы спас его родич, заплативший крупную продажу.
– Эй, там, прекратите драку! – зычно крикнул Адам. – Кто смеет охальничать, когда говорит воевода?
– Воевода – без года! – ответил тот же раздраженный голос. – Прежние-то гирями на шее висели, а этот – жерновом норовит. Видали мы этаких гусей напрудских! Бабу свою стращай, а мы и без тебя город устережем, верно, мужики?
– Верно, Бирюк!
– Славно вмазал суконнику, Гришка!
– Воистину – из грязи да в князи! Казнить, вишь, собрался, огрызок собачий. Мы те руки-то повыдергаем!
– Ну, ча стоишь, разинясь? Слезай – Жирошку воеводой выберем!
– Жирошку! Жирошку!..
Толпа роптала словно в оцепенении. Олекса знал силу напористой наглости – кто в обжорном ряду не отступал перед беззастенчивым торгашом-лотошником, всучившим тебе пирог с тухлятиной да и тебя же за то поносящим? А может, Адам перегнул со строгостью в первом наказе? Но ясно другое: либо в эту минуту власть воеводы станет непререкаемой, либо Адам падет и может воцариться власть воровских ватаг, которых немало набилось в посад с уходом князя.
– Расступись! – Олекса уколол жеребца шпорами, толпа раздалась – воинский конь безбоязненно шел на людей. Среди крикунов произошло короткое смятение, там перестали бить человека, он только стонал и охал; буяны попытались затереться среди народа, но опоздали: толпа вдруг уплотнилась, иные напрасно совались в нее, отыскивая щель. Лишь когда Олекса с двумя дружинниками приблизился, толпа раздалась – как бы оттолкнула от себя кучку людей разного возраста, бородатых и обритых, с неуловимо похожими лицами – из тех, что мелькают на торжищах, в корчмах, у церковных папертей.
– Кто учинил смуту? Ты? – Взгляд Олексы уперся в косоплечего высокого парня с одутловатым лицом и бегающими глазами.
– Какая те разница, боярин? Не люб нам суконник, иного воеводу хотим.
– Да не он начал – тот скрылся! Того Бирюком кличут, этот всего лишь Мизгирь.
– Ты слыхал волю народа, Мизгирь?
– Моя воля – лес да поле. Пропадайте вы тут пропадом!
– Взять его! – Олекса перевел взгляд на испитого мужика с синяком во весь глаз. – Ну, вяжите!
Мужик хихикнул, обернулся на других, косоплечий осклабился:
– Руки у нево коротки, боярин, да и у тебя – тож.
С тонким свистом выплеснулся из ножен бледно-синий клинок, замер у стремени всадника. Несколько окружающих подступили было к косоплечему, тот выдернул из-за пояса окованный длинный кистень.
– Я вам повяжу! Очумели, псы, кого слухаете? Бей ево!
Едва уловимо вспыхнул клинок в быстром уколе, снова замер у стремени, с опущенного острия скатилась в пыль алая брусничина. Мизгирь удивленно всхлипнул, подкосился в ногах, из горла его хлынуло ручьем, окрасив рубаху, и он свалился под ноги коня. Олекса развернулся среди онемелой толпы, направился обратно к помосту. Адам сурово заговорил:
– Прежде – о Кариме-кожевнике и иных татарах в его сотне. Они – москвитяне и то доказали кровью на Куликовом поле. А ворвись Орда в Москву, их ждут муки горше наших.
– Верно, воевода!
– Не Каримка напугал нынче ватажников, набившихся в город, и иных гуляев. Напугал их приказ мой – смертью карать грабежников. На беде народной тати ищут корысти, в смуте и безначалии хотят они насильничать и обирать. Многие дома пусты, и не жаль мне добра тех, кто убежал, но грабеж отвратен. Он растлевает, делает человека подобным зверю, пожирающему труп собрата. Допустим ли мы такое в граде нашем славном?
– Нет, воевода, нет!..
– А сколько честных бояр, княжеских воев, ополченцев из посада ушло с полками, оставив на нас старых отцов и матерей, женок и малых чад! Их ли выдадим в лапы разбойников? Ведь случилось уже страшное, позорное для христиан: прошлой ночью в Загорье зарезали старуху с отроком, надругались над женой ополченца, а после убили… Кто сотворил такое? Не те ли самые тати, што учиняют смуту на нашем вече?..
Сорвалось у Адама нечаянно или был умысел в его вопросе, но площадь отозвалась криком бешеной ярости. Только что иные готовы были счесть Олексу жестоким убийцей, страшным орудием власти, которой сами же его облекли, как вдруг слова народного воеводы словно бы молнией озарили смысл происшедшего.
– Смерть насильникам! Смерть!..
Напрасно Олекса размахивал руками и рвал глотку, пытаясь удержать толпу от расправы. Напрасно священник с церковной паперти протягивал руку с крестом, увещевая людей смирить гнев, разобраться, отделить преступников от невиновных – булавы и мечи ополченцев уже крестили ватажников. Пытающихся уползти в толпу по земле топтали ногами и прикалывали кинжалами, гуляев хватали и в других местах площади, где они своей грубой наглостью успели восстановить против себя народ. Скоро лишь прорехи в толпе – там, где лежали побитые, – напоминали о происшедшем.
– Што вы наделали, православные? – крикнул Олекса, едва унялась общая ярость. – Как можно без суда?
– А ты мог?
– Тот за кистень схватился. И мне вы дали власть…
– Мы дали! Стало – мы и есть главный суд. Не жалей, боярин. Волков жалеть – овец не стричь.
Олекса обернулся к Адаму и поразился: тот стоял на помосте спокойный, сложив на груди мощные руки. И заговорил он уверенно, властно, словно уже привык воеводствовать:
– Теперь ступайте по домам, готовьтесь: завтра начнем переселяться в детинец. Всё – конец вечу!
Ведя коня в поводу за Адамом и боярами к воротам Кремля, Олекса хмурился, пряча за напускной суровостью душевную смуту. Не сам ли он подал народу пример к жестокой расправе, в которой, возможно, погибли люди пусть и не ангельского образа жизни, однако и не заслужившие подобной казни? Иные могли бы еще послужить Москве, очиститься перед богом, как очищались многие на Куликовом поле. Ведь вот что вышло – главный-то смутьян, тайный атаман бродяг и татей Жирошка, и тот, с волчьим именем, что вызвал смертоубийство на площади, где-то скрылись, а их злосчастные подручники побиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71