– Разжалобил только бабу, а на ней – дети».
В тот день дымы пожаров торчали в небе особенно часто, и от них горючая копоть оседала на душу. Ярость сменялась недоумением: почему прозевали врага? Кто виноват? Прежде, бывало, корили рязанцев и нижегородцев, когда ордынские набеги заставали тех на печи, сами же вставали ратями на Оке, и откатывались от московского порубежья полчища Тогая, Арапши, Сары-Хожи, иных грабежников. Бегича перехватили на Воже, Мамая – еще дальше, на Непрядве. Что случилось теперь?
Верстах в пяти от убежища отряд выехал на открытое поле. Стали так, чтобы малинник и бузина скрывали коней. Копыто был одет по-воински – в стальной кольчуге и шлеме, опоясан мечом, сидел он на сильной молодой лошади из боярской конюшни. Пятеро остальных – в нагрудных кожаных бронях из лосиных шкур, в островерхих, плотно набитых пенькой шапках; крестьянские тяжеловатые кони под мужиками тоже были защищены лосиными и медвежьими шкурами. За спиной у всех – саадаки, к седлам приторочены боевые топоры и сулицы в чехлах, трое опоясаны трофейными кривыми мечами, привезенными с Куликова поля. Роман воскликнул:
– Вот оно как: был Стреха – да весь вышел!
– Какой Стреха?
– Там вон жил. – Роман указал на середину поля. За белой полоской несжатого овса зеленело несколько яблонь и слив.
– Что-то вроде чернеет?
– Нынче одно везде чернеет – угольки. Жил на открытом месте, как на ладони, татарин, конешно, сразу приметил и налетел коршуном.
– Глянуть надо. Ты, Касьян, поедешь со мной, а ты, Роман, будь за старшего. – Копыто поскакал к яблоням через поле. Дохнуло гарью, с плетня, недовольно горланя, взлетели серые вороны, сердито застрекотала сорока в пустом саду, усеянном обитыми недозрелыми яблоками.
– Ишь как потешились, ироды клятые, – вполголоса сказал Касьян. Копыто проследил взгляд мужика и содрогнулся. Сколько перевидал смертей, а к такой нельзя привыкнуть. Не горшки торчали на кольях плетня – человеческие головы. Одна – седобородого старика, другая – длинноволосой седой женщины. Глаза выклеваны птицами, попорчены лица. А поодаль, на том же плетне… У Касьяна вырвался жалобный стон, Копыто, стиснув зубы, вцепился в рукоять меча. Голое тельце ребенка животом насажено на острый кол, безглазая головка запрокинулась, чернел раскрытый рот, словно младенец зашелся в крике.
– Эх, дядька Стреха! – Касьян размазал по щеке слезу. – Чего в дому-то сидел, неуж зарева не видал? Жадность проклятая, видно, сгубила: жалел хозяйство бросать, на бога понадеялся…
Копыто поднял глаза к небу:
– Клянусь тебе, господи, – не помру я, пока десяток псов поганых вот этой рукой не вобью в грязь! Жену не обниму, дитя свово не привечу. А убьют – подыми меня из могилы, господи: зубами рвать их стану, кровью упиваться до Страшного суда!
Мужик, крестясь, с испугом смотрел на начальника.
Объехали пепелище, между сгоревшими строениями нашли обезглавленные тела старика и старухи.
– Похоронить бы, – сказал Касьян.
– Нет! Пусть так. Пусть видят русские люди! Похороним, когда Орду вышибем.
– Стреха-то жил с сыном, дочерьми и зятем, – рассказывал Касьян. – Внуки тож были. Да, слышно, и старшая дочь гостевала у нево с ребенком. Штой-то у ней там с мужем не сладилось, будто бы поп их даже развел, она и приехала к родителю. Уж не ее ли дитё?.. Остальных, видно, в полон увели.
Копыто молчал. Он был вторым после Городецкого попа, кто знал случившееся с Тупиком и Настеной.
– Овощ пропадает, нарву, однако, мужикам огурцов да репы. – Касьян слез с лошади, отвязал суму, пошел в огород. И тогда Ивану померещилось: будто насаженный на кол ребенок заплакал. Плач едва доносился, но был так близок и жалостлив, что Иван зажал уши, боясь надорвать сердце. А когда разжал, по спине у него заходил мороз: жалобный детский плач по-прежнему сочился откуда-то, словно из-под земли.
– Касьян! Ты ничего не слышишь?
– Нет. А што такое?
В тишине не слышалось даже птиц и ветра. Иван, спрыгнув с седла, медленно пошел по скрюченной от огня муравке подворья к тому месту, откуда долетали странные звуки. Он вдруг увидел обложенное обгорелыми поленьями творило, бросился к погребу, распахнул его. Из сумерек донеслось сдавленное: «Уа-уа…» – как будто плачущему ребенку зажимали рот.
– Кто там есть, выходи!
В ответ звучал лишь тот же сдавленный плач. Копыто нырнул в погреб, стал осматриваться. В углу, между кадками, затаилась маленькая фигурка со свертком на руках, из сумерек испуганно поблескивали глаза.
– Ты кто?
– Васька я, Васюха, – ответил дрожащий голосок. – Дяденька, не убивай меня, я больше не буду…
Из горла Ивана вырвался странный звук, он опустился на колени перед мальчишкой:
– Што ты, сынка, што ты! Свой я, свой, православнай…
Он прижал к себе мальчишку с плачущим ребенком, поднял на руки, шагнул к лестнице:
– Касьян, помоги…
Почуяв руки взрослого, младенец затих. Наверху белоголовый парнишка лет семи, перемазанный золой и глиной, давясь слезами, рассказал, как тетя Настена дала ему ребенка поводиться, пока поливала огород, и он ушел с полугодовалым братишкой за ригу, в овсы, рвать цветочки. Тогда-то и налетели лихие люди. Васька слышал чужой страшный визг, крики женщин, видел, как избы занимались огнем, и забился в самую гущу овсов. Голодный ребенок стал плакать, но Васька осмелился подойти к сгоревшему дому только вечером, когда одни головешки дымились на пепелище. Поплакав над убитыми бабкой и дедом, он накормил голодного братишку пережеванным маком с репой, натаскал соломы в погреб и дрожал всю ночь, боясь, что придут волки. Но волки не пришли, и утром он решил жить дома, дожидаясь пропавших отца с матерью или родичей. В огороде были овощи, в поле – колоски, и совсем близко пробегал родниковый ручей.
Младенец снова заплакал, парнишка вынул из сумы головку спелого мака и яблоко, стал жевать. Касьян достал сухари.
– Пожуй-ка хлебца, Васюха, сытнее будет, да и сам поешь.
Нажевав еды, мальчишка завернул ее в клочок рединки, сунул соску братишке в рот, и тот затих, зачмокал.
Найденышей оставлять было нельзя. Копыто решил изменить свой путь и до выхода на серпуховской тракт побывать у пастухов, чтобы оставить им ребятишек.
Удача полюбила сотника Куремсу с тех пор, как могущественный эмир Крыма и всей Таврии темник Кутлабуга приметил его благосклонным взором. Словно верная собака, не щадя себя и своих воинов, бросался Куремса исполнять приказы Кутлабуги еще в те годы, когда темник был тысячником, а Куремса только начал командовать десятком. Во всех походах под знаменами Мамая Куремса приказывал своим воинам выкладывать на смотрах военную добычу вплоть до медного пула и железной пуговицы, чтобы начальник мог отобрать нужную долю для себя и повелителя, дарил начальнику полоненных девственниц и здоровых мальчиков, за которых в крымских городах платят звонким металлом, дорогим оружием, роскошной утварью и одеждой. Заметил Кутлабуга преданность и бескорыстие Куремсы, приблизил к себе и оставил в Крыму, когда оберегал родовой улус Мамая во время его злосчастного похода на Москву. Степные звери и птицы давно уж растащили кости многих славнейших воинов, с которыми Куремса еще три года назад не мечтал и поравняться, а он, тридцатилетний сотник, теперь в такой чести, что и сорокалетние десятники сами готовы чистить его лошадей. Вчера поздно вечером Кутлабуга самолично послал Куремсу разграбить большое село недалеко от московской дороги.
Участвовать в нынешнем походе – великая удача. Правда, идти скрытно, почти не отдыхая неделями, теснясь у редких огней в часы привалов, было тяжело. Зато теперь нигде и намека нет на сильное вражеское войско – крымчаки видели только сигнальные дымы русских дозоров, – а обозы тумена уже полнятся рабами и хлебом, мехами и тканями, воском и медом, в сумах воинов позванивают серебряные мониста, браслеты, перстни и серьги, сорванные с русских красавиц, драгоценные оклады с икон и церковных книг, чеканенные московские рубли и денги, украшения и утварь из разграбленных боярских теремов.
Велик хан Тохтамыш. Не то что враг – свои-то не знали до последнего часа, куда направляет он быстрых степных коней. Слышно, великий князь Димитрий бежал в северные непроходимые леса, его столица со всеми сокровищами осталась без защиты, а крымский тумен идет впереди войска – то-то будет пожива! Значит, и сам Кутлабуга выкладывает перед ханом добычу до последней денги, иначе разве хан пустил бы его первым? Надо уметь угождать владыкам. Куремса всегда потешался над теми, кто, добыв первую беличью шкурку в походе, норовил запрятать ее в собственные штаны. Своих он беспощадно порол за такую глупость.
Полусотня ворвалась в село на заре, когда люди еще не разбрелись по работам. С шакальим визгом и завыванием лохматые всадники промчались по улице и в удивлении смолкли, удерживая лошадей: село стояло пустое. Распахнуты ворота подворий, зияет растворенной дверью церковь, посреди улицы задрал оглоблю опрокинутый рыдван, но нигде – ни звука, даже собаки не брешут, и ни один дымок не курится над избой.
– Бежали, шайтаны! – выругался сотник со злобой, словно жители села посулили ему райское блаженство и коварно обманули. Он спрыгнул с седла, покачиваясь на кривых ногах, вошел на подворье большого дома, потянул носом запах остывшей крови – недавно здесь резали скотину, – отбросил ногой с пути старый хомут, рванул незапертую дверь. В сумрачной пустоте избы тревожно всплакнула половица, кто-то метнулся от печки, заставив сотника схватиться за оружие. Он громко выругался, услышав шорох кошки, нырнувшей в подполье. Голые стены, голые столы и лавки, раскрытые пустые сундуки. Сотник выбежал на двор, охваченный яростью. Воины шныряли в клетях и пустом хлеву, протыкали соломенные кучи заершенными щупами, искали в огороде свежие покопы. Из погребов выволакивали кадки с соленьями, лагунки и кувшины с деревенским питьем. Село и вправду было большое, застроенное добрыми избами; в таких бывает много ценного имущества, здоровых детей, крепких юношей, мастеровитых мужиков, молодых женщин и девок. Куремса чувствовал себя обворованным.
– Искать следы! – рявкнул он в лицо оказавшемуся перед ним десятнику. – Надо переловить избяных тарбаганов, они близко.
Десятник осторожно ответил:
– Старый харабарчи говорит: уже день и ночь, как люди ушли отсюда. Они, наверное, теперь в Москве.
Куремса и сам видел, что село оставлено не два часа назад – собаки разбрелись и не охраняли свои дворы, – но поблизости не было другого большого селения, а подальше рыщут такие же добытчики. Как явиться на глаза эмиру без подношений?
– Ищите следы! – Сотник затопал ногами. – Землю носами изройте, а следы найдите!
Куремса бросился на упругую травку подворья и закрыл усталые после бессонной ночи глаза. Одни воины продолжали обшаривать постройки, другие, повалив плетень, загоняли коней в огород, третьи опорожняли турсуки с водой и наливали в них русское хмельное питье. Куремса предупредил, не открывая глаз:
– Кто хлебнет вина или меда, утоплю в первом болоте.
Прошел час. Металлический звон спугнул дрему Куремсы, и он мгновенно вскочил. Молодой воин выкладывал из мешка кузнечную снасть. Сотник стал перебирать молотки, хитрые клещи и обжимы, тиски, напильники, бородки, зубила и подбойники, щелкал языком. Русы – великие мастера в железном деле, равных им нет в окрестных землях. Родич в далеком степном улусе просил Куремсу добыть при случае русскую кузнечную снасть, и вот она в руках. Возить ее тяжело, но как не уважить богатого родича, который ведет дела с купцами из Сурожа и Кафы, а в обмен за кузнечный инструмент сулил отару рунных овец и двух верблюжат?
– Сложи обратно в мешок и навьючь на свою лошадь!
В дальнем углу подворья шла запрещенная игра в кости, но Куремса делал вид, что не замечает.
– Наян, – окликнул один из десятников, – не пора ли нам погреться от урусутских изб?
– Подожди холодов, Сондуг. – Куремса ухмыльнулся. – Не забывай: нам еще возвращаться.
Куремсу не зря учили в Орде грабежным хитростям. Если войско пойдет обратно тем же путем, можно добрать то, что ускользнет из рук теперь. Надо выжигать мелкие деревни, оставляя кое-где большие села. В холодное время эти опустевшие села станут хорошей приманкой для попрятавшихся урусов, особенно для женщин с детьми. Набьются в избы, как тараканы, и уж тогда-то Куремса постарается ворваться сюда первым.
Десятник прискакал часа через два.
– Наян! Мы нашли след стада – это большое стадо коров, овец и коз, которых русы угнали в лес.
– Я велел тебе искать урусов, а не их коров и коз!
– Но следы телег разбегаются по всем тропам, как распуганные зайцы. Скотом урусы дорожат, со стадом ушло много людей, есть большие следы и маленькие. Мужики там, где их коровы.
– Ты не так глуп, Орка, как я думал. Возьмем десяток воинов и посмотрим, куда приведут твои коровы.
Куремса приказал старшему десятнику оставить в селе пяток всадников, остальных разослать по дорогам и тропам, чтобы разграбить и выжечь деревни, какие остались.
Хитрость сельских пастухов, прогнавших стадо через пастбище, не обманула старого ордынского волка. Встретив сотника у начала коровьей тропы, уводящей в дубраву по берегу большого озера, он молча протянул ему свежесломленную хворостину, неосторожно потерянную каким-нибудь подпаском. Сморщенное, как запеченное яблоко, лицо разведчика не выражало ни удовольствия, ни сомнения, в узких щелочках глаз, словно в черной торфяной воде, равнодушно отражались деревья. В кожаной безрукавке шерстью наружу и лохматой островерхой шапке, в крепких дерюжных шароварах и сыромятных сапогах без шпор, вооруженный лишь луком, ножом и топором, сунутым за пояс, он был одинаково неприметен в лесу и в поле, мог по виду сойти и за степняка, и за жителя лесной стороны.
– Ступай вперед!
Разведчик не стал садиться на лошадь, повел ее в поводу, и скоро сам Куремса, проклиная дубовые сучья, так и норовившие ткнуть в глаз, сошел с седла, начал злобно стегать деревья плетью. Лесные демоны, наверное, не хотят пускать его в свои владения, но Куремса не боится их козней. Пусть выглянут – он с помощью великого аллаха изрубит их в щепки. Услышав щелчки плети, разведчик оборотился и укоризненно покачал головой. Куремсу взбесил этот молчаливый укор, однако он промолчал: харабарчи прислан в тумен от самого хана, с ним опасно ссориться. Непривычно и тяжело кривым ногам наездника ступать по корням и кочкам, перешагивать пни и валежины – хорошо еще, что коровы набили тропу, – но если ты хочешь на войне чего-нибудь достигнуть, терпи и терпи. Тропа то взбегала на сухие угоры, то ныряла в сырые низины, вилась в кустарниках, растекалась ручейками следов в редколесьях, выводила на солнечные травянистые поляны и снова ныряла во влажный сумрак зарослей. Через час пути Куремса сильно устал и начал тревожиться: тропа казалась бесконечной, к тому же ее не раз пересекали другие, ничем не отличающиеся. Куда ведет их проклятый табунщик, чего ищут они в царстве зеленых демонов? Разве способен человек прожить здесь больше двух дней? Может, эти тропы набили дикие звери? Сотнику начало казаться, что солнце переместилось в небе и светит теперь с другой стороны. Он со злобой посматривал в лохматую спину разведчика, до изумления похожую на серые лишаи, свисающие со старых деревьев, шипел и плевался, больно ударяясь ногами о корни. Да уж не подменил ли шайтан их человека каким-нибудь лесным дивом, чтобы увести отряд в свои гиблые болота? Вдруг подмененный проводник сейчас обернется, и вместо его лица увидит Куремса оскаленную рогатую морду! Горячий пот заливал спину, и сотник шел вперед из одной боязни обнаружить перед воинами свое малодушие. Внезапно разведчик остановился, остерегающе поднял руку. Лес впереди заметно посветлел, и Куремса, будто очнувшись, вдруг почуял своим хищным нюхом горечь кострового дыма. Разведчик набросил на морду лошади тряпку и завязал, знаком велел сделать то же и остальным. Скоро увидели за деревьями небольшое озерцо со следами водопоев на камышовых берегах, за озерцом лежала широкая старая вырубка. Среди низкорослого березняка и осинничка паслось небольшое стадо, вместе с коровами и козами бродили овцы. Людей не виделось. Разведчик приложил палец к губам и, держась в глубине леса, повел отряд в обход озера. Где-то взлаяла собака и смолкла – ветер тянул на ордынцев, запах дыма становился сильнее. Вдруг на опушке поляны за кустами появился жердяной загон, рядом стояли шалаши из хвойных веток. Перед шалашами чадил костер, возле него сидели двое мужиков в серых зипунах. Из балагана вышла девка с деревянным ведром, направилась к озеру, длинная коса колыхалась на ее широкой, стройной спине, доставая почти до колен. В стороне стада снова взлаяла собака, щелкнул кнут, долетел крик мальчишки или подростка, ему отозвался другой юный голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
В тот день дымы пожаров торчали в небе особенно часто, и от них горючая копоть оседала на душу. Ярость сменялась недоумением: почему прозевали врага? Кто виноват? Прежде, бывало, корили рязанцев и нижегородцев, когда ордынские набеги заставали тех на печи, сами же вставали ратями на Оке, и откатывались от московского порубежья полчища Тогая, Арапши, Сары-Хожи, иных грабежников. Бегича перехватили на Воже, Мамая – еще дальше, на Непрядве. Что случилось теперь?
Верстах в пяти от убежища отряд выехал на открытое поле. Стали так, чтобы малинник и бузина скрывали коней. Копыто был одет по-воински – в стальной кольчуге и шлеме, опоясан мечом, сидел он на сильной молодой лошади из боярской конюшни. Пятеро остальных – в нагрудных кожаных бронях из лосиных шкур, в островерхих, плотно набитых пенькой шапках; крестьянские тяжеловатые кони под мужиками тоже были защищены лосиными и медвежьими шкурами. За спиной у всех – саадаки, к седлам приторочены боевые топоры и сулицы в чехлах, трое опоясаны трофейными кривыми мечами, привезенными с Куликова поля. Роман воскликнул:
– Вот оно как: был Стреха – да весь вышел!
– Какой Стреха?
– Там вон жил. – Роман указал на середину поля. За белой полоской несжатого овса зеленело несколько яблонь и слив.
– Что-то вроде чернеет?
– Нынче одно везде чернеет – угольки. Жил на открытом месте, как на ладони, татарин, конешно, сразу приметил и налетел коршуном.
– Глянуть надо. Ты, Касьян, поедешь со мной, а ты, Роман, будь за старшего. – Копыто поскакал к яблоням через поле. Дохнуло гарью, с плетня, недовольно горланя, взлетели серые вороны, сердито застрекотала сорока в пустом саду, усеянном обитыми недозрелыми яблоками.
– Ишь как потешились, ироды клятые, – вполголоса сказал Касьян. Копыто проследил взгляд мужика и содрогнулся. Сколько перевидал смертей, а к такой нельзя привыкнуть. Не горшки торчали на кольях плетня – человеческие головы. Одна – седобородого старика, другая – длинноволосой седой женщины. Глаза выклеваны птицами, попорчены лица. А поодаль, на том же плетне… У Касьяна вырвался жалобный стон, Копыто, стиснув зубы, вцепился в рукоять меча. Голое тельце ребенка животом насажено на острый кол, безглазая головка запрокинулась, чернел раскрытый рот, словно младенец зашелся в крике.
– Эх, дядька Стреха! – Касьян размазал по щеке слезу. – Чего в дому-то сидел, неуж зарева не видал? Жадность проклятая, видно, сгубила: жалел хозяйство бросать, на бога понадеялся…
Копыто поднял глаза к небу:
– Клянусь тебе, господи, – не помру я, пока десяток псов поганых вот этой рукой не вобью в грязь! Жену не обниму, дитя свово не привечу. А убьют – подыми меня из могилы, господи: зубами рвать их стану, кровью упиваться до Страшного суда!
Мужик, крестясь, с испугом смотрел на начальника.
Объехали пепелище, между сгоревшими строениями нашли обезглавленные тела старика и старухи.
– Похоронить бы, – сказал Касьян.
– Нет! Пусть так. Пусть видят русские люди! Похороним, когда Орду вышибем.
– Стреха-то жил с сыном, дочерьми и зятем, – рассказывал Касьян. – Внуки тож были. Да, слышно, и старшая дочь гостевала у нево с ребенком. Штой-то у ней там с мужем не сладилось, будто бы поп их даже развел, она и приехала к родителю. Уж не ее ли дитё?.. Остальных, видно, в полон увели.
Копыто молчал. Он был вторым после Городецкого попа, кто знал случившееся с Тупиком и Настеной.
– Овощ пропадает, нарву, однако, мужикам огурцов да репы. – Касьян слез с лошади, отвязал суму, пошел в огород. И тогда Ивану померещилось: будто насаженный на кол ребенок заплакал. Плач едва доносился, но был так близок и жалостлив, что Иван зажал уши, боясь надорвать сердце. А когда разжал, по спине у него заходил мороз: жалобный детский плач по-прежнему сочился откуда-то, словно из-под земли.
– Касьян! Ты ничего не слышишь?
– Нет. А што такое?
В тишине не слышалось даже птиц и ветра. Иван, спрыгнув с седла, медленно пошел по скрюченной от огня муравке подворья к тому месту, откуда долетали странные звуки. Он вдруг увидел обложенное обгорелыми поленьями творило, бросился к погребу, распахнул его. Из сумерек донеслось сдавленное: «Уа-уа…» – как будто плачущему ребенку зажимали рот.
– Кто там есть, выходи!
В ответ звучал лишь тот же сдавленный плач. Копыто нырнул в погреб, стал осматриваться. В углу, между кадками, затаилась маленькая фигурка со свертком на руках, из сумерек испуганно поблескивали глаза.
– Ты кто?
– Васька я, Васюха, – ответил дрожащий голосок. – Дяденька, не убивай меня, я больше не буду…
Из горла Ивана вырвался странный звук, он опустился на колени перед мальчишкой:
– Што ты, сынка, што ты! Свой я, свой, православнай…
Он прижал к себе мальчишку с плачущим ребенком, поднял на руки, шагнул к лестнице:
– Касьян, помоги…
Почуяв руки взрослого, младенец затих. Наверху белоголовый парнишка лет семи, перемазанный золой и глиной, давясь слезами, рассказал, как тетя Настена дала ему ребенка поводиться, пока поливала огород, и он ушел с полугодовалым братишкой за ригу, в овсы, рвать цветочки. Тогда-то и налетели лихие люди. Васька слышал чужой страшный визг, крики женщин, видел, как избы занимались огнем, и забился в самую гущу овсов. Голодный ребенок стал плакать, но Васька осмелился подойти к сгоревшему дому только вечером, когда одни головешки дымились на пепелище. Поплакав над убитыми бабкой и дедом, он накормил голодного братишку пережеванным маком с репой, натаскал соломы в погреб и дрожал всю ночь, боясь, что придут волки. Но волки не пришли, и утром он решил жить дома, дожидаясь пропавших отца с матерью или родичей. В огороде были овощи, в поле – колоски, и совсем близко пробегал родниковый ручей.
Младенец снова заплакал, парнишка вынул из сумы головку спелого мака и яблоко, стал жевать. Касьян достал сухари.
– Пожуй-ка хлебца, Васюха, сытнее будет, да и сам поешь.
Нажевав еды, мальчишка завернул ее в клочок рединки, сунул соску братишке в рот, и тот затих, зачмокал.
Найденышей оставлять было нельзя. Копыто решил изменить свой путь и до выхода на серпуховской тракт побывать у пастухов, чтобы оставить им ребятишек.
Удача полюбила сотника Куремсу с тех пор, как могущественный эмир Крыма и всей Таврии темник Кутлабуга приметил его благосклонным взором. Словно верная собака, не щадя себя и своих воинов, бросался Куремса исполнять приказы Кутлабуги еще в те годы, когда темник был тысячником, а Куремса только начал командовать десятком. Во всех походах под знаменами Мамая Куремса приказывал своим воинам выкладывать на смотрах военную добычу вплоть до медного пула и железной пуговицы, чтобы начальник мог отобрать нужную долю для себя и повелителя, дарил начальнику полоненных девственниц и здоровых мальчиков, за которых в крымских городах платят звонким металлом, дорогим оружием, роскошной утварью и одеждой. Заметил Кутлабуга преданность и бескорыстие Куремсы, приблизил к себе и оставил в Крыму, когда оберегал родовой улус Мамая во время его злосчастного похода на Москву. Степные звери и птицы давно уж растащили кости многих славнейших воинов, с которыми Куремса еще три года назад не мечтал и поравняться, а он, тридцатилетний сотник, теперь в такой чести, что и сорокалетние десятники сами готовы чистить его лошадей. Вчера поздно вечером Кутлабуга самолично послал Куремсу разграбить большое село недалеко от московской дороги.
Участвовать в нынешнем походе – великая удача. Правда, идти скрытно, почти не отдыхая неделями, теснясь у редких огней в часы привалов, было тяжело. Зато теперь нигде и намека нет на сильное вражеское войско – крымчаки видели только сигнальные дымы русских дозоров, – а обозы тумена уже полнятся рабами и хлебом, мехами и тканями, воском и медом, в сумах воинов позванивают серебряные мониста, браслеты, перстни и серьги, сорванные с русских красавиц, драгоценные оклады с икон и церковных книг, чеканенные московские рубли и денги, украшения и утварь из разграбленных боярских теремов.
Велик хан Тохтамыш. Не то что враг – свои-то не знали до последнего часа, куда направляет он быстрых степных коней. Слышно, великий князь Димитрий бежал в северные непроходимые леса, его столица со всеми сокровищами осталась без защиты, а крымский тумен идет впереди войска – то-то будет пожива! Значит, и сам Кутлабуга выкладывает перед ханом добычу до последней денги, иначе разве хан пустил бы его первым? Надо уметь угождать владыкам. Куремса всегда потешался над теми, кто, добыв первую беличью шкурку в походе, норовил запрятать ее в собственные штаны. Своих он беспощадно порол за такую глупость.
Полусотня ворвалась в село на заре, когда люди еще не разбрелись по работам. С шакальим визгом и завыванием лохматые всадники промчались по улице и в удивлении смолкли, удерживая лошадей: село стояло пустое. Распахнуты ворота подворий, зияет растворенной дверью церковь, посреди улицы задрал оглоблю опрокинутый рыдван, но нигде – ни звука, даже собаки не брешут, и ни один дымок не курится над избой.
– Бежали, шайтаны! – выругался сотник со злобой, словно жители села посулили ему райское блаженство и коварно обманули. Он спрыгнул с седла, покачиваясь на кривых ногах, вошел на подворье большого дома, потянул носом запах остывшей крови – недавно здесь резали скотину, – отбросил ногой с пути старый хомут, рванул незапертую дверь. В сумрачной пустоте избы тревожно всплакнула половица, кто-то метнулся от печки, заставив сотника схватиться за оружие. Он громко выругался, услышав шорох кошки, нырнувшей в подполье. Голые стены, голые столы и лавки, раскрытые пустые сундуки. Сотник выбежал на двор, охваченный яростью. Воины шныряли в клетях и пустом хлеву, протыкали соломенные кучи заершенными щупами, искали в огороде свежие покопы. Из погребов выволакивали кадки с соленьями, лагунки и кувшины с деревенским питьем. Село и вправду было большое, застроенное добрыми избами; в таких бывает много ценного имущества, здоровых детей, крепких юношей, мастеровитых мужиков, молодых женщин и девок. Куремса чувствовал себя обворованным.
– Искать следы! – рявкнул он в лицо оказавшемуся перед ним десятнику. – Надо переловить избяных тарбаганов, они близко.
Десятник осторожно ответил:
– Старый харабарчи говорит: уже день и ночь, как люди ушли отсюда. Они, наверное, теперь в Москве.
Куремса и сам видел, что село оставлено не два часа назад – собаки разбрелись и не охраняли свои дворы, – но поблизости не было другого большого селения, а подальше рыщут такие же добытчики. Как явиться на глаза эмиру без подношений?
– Ищите следы! – Сотник затопал ногами. – Землю носами изройте, а следы найдите!
Куремса бросился на упругую травку подворья и закрыл усталые после бессонной ночи глаза. Одни воины продолжали обшаривать постройки, другие, повалив плетень, загоняли коней в огород, третьи опорожняли турсуки с водой и наливали в них русское хмельное питье. Куремса предупредил, не открывая глаз:
– Кто хлебнет вина или меда, утоплю в первом болоте.
Прошел час. Металлический звон спугнул дрему Куремсы, и он мгновенно вскочил. Молодой воин выкладывал из мешка кузнечную снасть. Сотник стал перебирать молотки, хитрые клещи и обжимы, тиски, напильники, бородки, зубила и подбойники, щелкал языком. Русы – великие мастера в железном деле, равных им нет в окрестных землях. Родич в далеком степном улусе просил Куремсу добыть при случае русскую кузнечную снасть, и вот она в руках. Возить ее тяжело, но как не уважить богатого родича, который ведет дела с купцами из Сурожа и Кафы, а в обмен за кузнечный инструмент сулил отару рунных овец и двух верблюжат?
– Сложи обратно в мешок и навьючь на свою лошадь!
В дальнем углу подворья шла запрещенная игра в кости, но Куремса делал вид, что не замечает.
– Наян, – окликнул один из десятников, – не пора ли нам погреться от урусутских изб?
– Подожди холодов, Сондуг. – Куремса ухмыльнулся. – Не забывай: нам еще возвращаться.
Куремсу не зря учили в Орде грабежным хитростям. Если войско пойдет обратно тем же путем, можно добрать то, что ускользнет из рук теперь. Надо выжигать мелкие деревни, оставляя кое-где большие села. В холодное время эти опустевшие села станут хорошей приманкой для попрятавшихся урусов, особенно для женщин с детьми. Набьются в избы, как тараканы, и уж тогда-то Куремса постарается ворваться сюда первым.
Десятник прискакал часа через два.
– Наян! Мы нашли след стада – это большое стадо коров, овец и коз, которых русы угнали в лес.
– Я велел тебе искать урусов, а не их коров и коз!
– Но следы телег разбегаются по всем тропам, как распуганные зайцы. Скотом урусы дорожат, со стадом ушло много людей, есть большие следы и маленькие. Мужики там, где их коровы.
– Ты не так глуп, Орка, как я думал. Возьмем десяток воинов и посмотрим, куда приведут твои коровы.
Куремса приказал старшему десятнику оставить в селе пяток всадников, остальных разослать по дорогам и тропам, чтобы разграбить и выжечь деревни, какие остались.
Хитрость сельских пастухов, прогнавших стадо через пастбище, не обманула старого ордынского волка. Встретив сотника у начала коровьей тропы, уводящей в дубраву по берегу большого озера, он молча протянул ему свежесломленную хворостину, неосторожно потерянную каким-нибудь подпаском. Сморщенное, как запеченное яблоко, лицо разведчика не выражало ни удовольствия, ни сомнения, в узких щелочках глаз, словно в черной торфяной воде, равнодушно отражались деревья. В кожаной безрукавке шерстью наружу и лохматой островерхой шапке, в крепких дерюжных шароварах и сыромятных сапогах без шпор, вооруженный лишь луком, ножом и топором, сунутым за пояс, он был одинаково неприметен в лесу и в поле, мог по виду сойти и за степняка, и за жителя лесной стороны.
– Ступай вперед!
Разведчик не стал садиться на лошадь, повел ее в поводу, и скоро сам Куремса, проклиная дубовые сучья, так и норовившие ткнуть в глаз, сошел с седла, начал злобно стегать деревья плетью. Лесные демоны, наверное, не хотят пускать его в свои владения, но Куремса не боится их козней. Пусть выглянут – он с помощью великого аллаха изрубит их в щепки. Услышав щелчки плети, разведчик оборотился и укоризненно покачал головой. Куремсу взбесил этот молчаливый укор, однако он промолчал: харабарчи прислан в тумен от самого хана, с ним опасно ссориться. Непривычно и тяжело кривым ногам наездника ступать по корням и кочкам, перешагивать пни и валежины – хорошо еще, что коровы набили тропу, – но если ты хочешь на войне чего-нибудь достигнуть, терпи и терпи. Тропа то взбегала на сухие угоры, то ныряла в сырые низины, вилась в кустарниках, растекалась ручейками следов в редколесьях, выводила на солнечные травянистые поляны и снова ныряла во влажный сумрак зарослей. Через час пути Куремса сильно устал и начал тревожиться: тропа казалась бесконечной, к тому же ее не раз пересекали другие, ничем не отличающиеся. Куда ведет их проклятый табунщик, чего ищут они в царстве зеленых демонов? Разве способен человек прожить здесь больше двух дней? Может, эти тропы набили дикие звери? Сотнику начало казаться, что солнце переместилось в небе и светит теперь с другой стороны. Он со злобой посматривал в лохматую спину разведчика, до изумления похожую на серые лишаи, свисающие со старых деревьев, шипел и плевался, больно ударяясь ногами о корни. Да уж не подменил ли шайтан их человека каким-нибудь лесным дивом, чтобы увести отряд в свои гиблые болота? Вдруг подмененный проводник сейчас обернется, и вместо его лица увидит Куремса оскаленную рогатую морду! Горячий пот заливал спину, и сотник шел вперед из одной боязни обнаружить перед воинами свое малодушие. Внезапно разведчик остановился, остерегающе поднял руку. Лес впереди заметно посветлел, и Куремса, будто очнувшись, вдруг почуял своим хищным нюхом горечь кострового дыма. Разведчик набросил на морду лошади тряпку и завязал, знаком велел сделать то же и остальным. Скоро увидели за деревьями небольшое озерцо со следами водопоев на камышовых берегах, за озерцом лежала широкая старая вырубка. Среди низкорослого березняка и осинничка паслось небольшое стадо, вместе с коровами и козами бродили овцы. Людей не виделось. Разведчик приложил палец к губам и, держась в глубине леса, повел отряд в обход озера. Где-то взлаяла собака и смолкла – ветер тянул на ордынцев, запах дыма становился сильнее. Вдруг на опушке поляны за кустами появился жердяной загон, рядом стояли шалаши из хвойных веток. Перед шалашами чадил костер, возле него сидели двое мужиков в серых зипунах. Из балагана вышла девка с деревянным ведром, направилась к озеру, длинная коса колыхалась на ее широкой, стройной спине, доставая почти до колен. В стороне стада снова взлаяла собака, щелкнул кнут, долетел крик мальчишки или подростка, ему отозвался другой юный голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71