– Дело сделано, Дэн, и его нельзя переделать. Сделка состоялась, акции выпущены, и все уже завертелось. Я не могу повернуть назад, даже если бы захотел. Почему бы тебе не взять чек хотя бы ради Хенни, если сам ты так к этому относишься? Просто перепиши его на ее имя, только и всего.
Дэн покачал головой.
– Не собираюсь изображать из себя святого, Альфи, но Хенни моя жена. Мы с ней одно, – Дэн накрыл ее ладонь своей.
Она почувствовала прилив необычайной гордости и силы.
– Я согласна с Дэном, – прозвенел ее голос, – и не собираюсь наживаться на войне. Не сердись на нас, пожалуйста, Альфи. Мы любим тебя… но у нас с тобой разный взгляд на вещи.
Альфи поднялся.
– Ты дурак, Дэн. Не буду ничего говорить о сестре; как-никак она женщина и плохо знает жизнь. Но ты-то должен понимать, что может наступить день, когда ты, не дай Бог, заболеешь, и уж конечно наступит день, когда ты станешь слишком стар, чтобы работать. Тогда ты об этом пожалеешь. Богатство само плывет тебе в руки, оно даст тебе покой, свободу от всяческих тревог за будущее.
– Мы справимся, Альфи. Мы всегда справлялись. Нам хватает тех денег, что у нас есть.
Хенни увидела, как брат окинул взглядом маленькую тесную кухню и заглянул сквозь открытую дверь в скромную гостиную. Скорее всего, взгляд его был неосознанным, так как он несомненно всегда внутренне содрогался при мысли о необходимости жить в таком тесном и убогом месте, как это.
– Двадцать тысяч долларов, Дэн! Неужели это тебя не впечатляет? – взмолился Альфи.
– Помнишь тот разговор, пару лет назад, когда я сказал тебе, что с радостью отдал бы все свои изобретения, если бы жизнь на земле стала от этого лучше? Мне не нужно богатство. Не представляю, что я делал бы с ним, если бы оно у меня было.
– Подумай еще раз, Дэн. Это лишь первая выплата. В среднем ты будешь получать двадцать тысяч в год, а потом, возможно, и еще больше. Это процветающая фирма и они весьма заинтересованы в твоей работе…
– Прости, что снова тебя прерываю, – произнес Дэн с нескрываемым раздражением, – но мой ответ по-прежнему «нет» и всегда будет таким. Ты берешь чек?
Чек лежал на столе, желтая хрустящая бумага с аккуратно выведенными на ней черными буквами. Лия взяла его, чтобы рассмотреть поближе, и тут же положила назад.
– Я просто потрясен, – произнес Альфи, переводя взгляд с Дэна на Хенни и обратно. – Потрясен. Никто никогда бы этому не поверил, если бы не слышал этого собственными ушами. При всех твоих знаниях, а они временами вызывают во мне настоящий трепет, ты дурак, Дэн. Наивный дурак. Ты все видишь в искаженном свете.
– Ты берешь чек, Альфи? – спокойно проговорил Дэн.
Альфи схватил чек.
– Да, клянусь Богом, я возьму его! Вне всякого сомнения!
– Не сердись, Альфи, – повторила Хенни, когда он направился к двери.
– Сердиться? Нет, я просто поражен и мне жаль всех вас. – Он вновь окинул взглядом комнату. – Ладно, тут, видно, ничего не поделаешь. Доброй ночи, Хенни, – он поцеловал сестру и вышел.
– Полагаю, ты тоже считаешь меня сумасшедшим? – спросил Дэн Лию.
– Да, – ответила она откровенно. – Вы сами хотели знать мое мнение, поэтому я вам и говорю это.
Дэн улыбнулся.
– Все в порядке. Я не сомневался, что ты так думаешь.
– Мне жаль Альфи, – проговорила Хенни. – Он выглядел таким расстроенным.
– Я знаю, – Дэн поднялся. – Возьмите кто-нибудь Хэнка, он заснул. Альфи хороший парень. Мне он нравится, хотя, как иногда мне кажется, я встретил бы большее понимание у эскимоса.
В один из апрельских дней, когда в воздухе веяло прохладой и ветер, раскачивая цветущие вишневые деревья, разбрасывал лепестки по всему приливному бассейну реки, в Капитолии, на совместном заседании обеих палат, выступил Вудро Вильсон:
– Сейчас, когда угроза нависла над всем миром, – сказал он, – нейтралитет более не представляется возможным или желательным… Ужасно ввергать эту великую мирную нацию в войну… Мы будем бороться за то, что всегда было дорого нашим сердцам, за демократию… за права и свободы малых народов… Настал день, – закончил он торжественным тоном, – когда Америке предстоит своей кровью и мощью доказать приверженность тем идеалам, которые привели к ее возникновению и благоденствию… Бог на ее стороне, и она не может поступить иначе…
Шестого апреля Америка вступила в войну.
Весь этот день Хенни бродила по городу. Проходя по знакомым улицам с расположенными на них лавками и магазинчиками, она не могла отделаться от мысли, что всем им грозит великий ужасный холод. Близился новый ледниковый период, и с каждым часом глыбы льда подползали все ближе и ближе, чтобы сокрушить их всех: детей в школьных дворах, толстого бакалейщика, старуху, несущую в корзинке больного кота… Всех их, всех нас…
Ей вспомнились мирные радостные встречи, проходившие годы назад здесь, в городе, и у озера Мохонк, где учителя и квакеры собирались под сонной летней листвой поговорить о будущем, непоколебимо уверенные в том, что с годами мир станет намного лучше. Все это навсегда теперь кануло в Лету.
Бесцельно шагая по улицам, она случайно вышла на авеню, где в приюте для престарелых доживал свои последние дни дядя Дэвид. Она не была у него уже несколько месяцев, поглощенная делами, из которых и складывалась ее повседневная жизнь: работой по дому, заботой о Хэнке, борьбой за мир, ставшей сейчас окончательно бессмысленной. Но главное, постоянный страх за Фредди, тщательно скрываемый ею от Дэна и Лии, совершенно вытеснил из ее головы мысли о дяде Дэвиде. Чувство вины из-за подобной забывчивости, как и внезапное непонятное желание поговорить со стариком, память о тех годах, когда он был человеком, которому она доверяла больше всех в жизни, заставило ее повернуться и направиться ко входу в грязно-белое здание.
– Он читает у себя в комнате, – сказала ей сидящая за столиком у входа медсестра. – Он много времени проводит сейчас за чтением.
Книга лежала на столе у кресла, в котором сидел дядя Дэвид. Она была закрыта; он не читал. Он сидел, уставясь в окно, в котором виднелись лишь мрачные серые крыши.
Когда он с искрой интереса в глазах спросил ее, что происходит в мире, она ответила ему правду: Америка вступила в войну.
– Да-да, война, – проговорил он с отсутствующей улыбкой. – Я был на ней с парнями в синем, ты знаешь? Я показывал тебе свою фотографию?
У его кровати на столике стояла старая пожелтевшая фотография, на которой он был запечатлен стоящим перед армейской палаткой где-то в Теннесси.
– Ты видела ее? – его улыбка была гордой.
– Да, дядя Дэвид, я ее видела.
Она совершила глупость, придя сюда в надежде встретить прежнее понимание, с тем, чтобы поговорить с ним о Фредди и о своем отчаянии, охватившем ее из-за этой войны; она рассчитывала обрести в разговоре с ним утешение и ту силу, которую всегда ей давало общение с ним. Но это было давно. Она опоздала на годы.
– Парни в синем, – дрожащим голосом он начал напевать военный марш, но тут же сбился и замолчал, закрыв глаза.
– Ты устал, дядя Дэвид?
– Да, уже полночь и тебе давно пора быть дома. Что ты тут делаешь? Ступай домой.
Она вышла на улицу, где, по-прежнему, сиял яркий солнечный день, лишенный, однако, в ее глазах всех своих красок, и медленно побрела домой.
Через несколько дней пришел прощаться Пол.
– Я записался добровольцем и мне присвоили офицерское звание. Мобилизация все равно неизбежна, так что выжидать нет никакого смысла.
Интересно, мелькнула у Хенни мысль, что действительно чувствует мужчина, в чем он стыдится признаться, думая о том аде, в котором ему вскоре предстоит очутиться? Она вспомнила Фредди и то, как он сидел здесь тогда, преисполненный уверенности, и говорил о славе и чести, и жертвенности. По лицу Пола, однако, ничего нельзя было прочесть.
– Твой отец с его связями мог несомненно получить для тебя работу в военном министерстве в Вашингтоне, не так ли? – вдруг спросила она. И когда он в ответ лишь удивленно приподнял брови, поспешно добавила: – Я понимаю, что в этом мало чести, но разве много ее в том, чтобы взять в руки оружие и отправиться убивать?
– Я по натуре конформист. Я делаю всегда лишь то, что требуется от меня в данный момент. Я никогда не брал до этой минуты в руки оружие, но думаю, мне в конечном итоге придется этому научиться, – проговорил Пол задумчиво и добавил: – Во мне нет ни капли того чувства, Бог свидетель, с каким уходил на фронт Фредди. Я просто иду и все… Кстати, что он пишет?
– Могу только сказать, что его письма сейчас совсем не те, что были раньше. Он видел мертвых немцев, он написал нам, и они, по его словам, «такие же, как мы». Полагаю, это было для него ударом; в конечном итоге, они оказались обычными людьми, а не дьяволами или недочеловеками, как он считал прежде. Его последние письма даже и письмами трудно назвать. По существу, это проштампованные открытки, знаешь, такие, где надо лишь вычеркнуть то, что к тебе не относится: «я болен и нахожусь в госпитале», «я ранен» или «я здоров». Судя по всему, он сейчас на передовой, и это все, что нам о нем известно.
Пол ничего на это не ответил.
– Подумать только, что ребенок уже ходит, а Фредди даже его не видел! – воскликнула Хенни должно быть в сотый раз.
– Могу я взглянуть на него?
– Да, конечно. Он заснул, но он спит как убитый, так что мы его не потревожим.
Ребенок лежал на животике, уткнувшись лицом в подушку, и им была видна лишь копна темных спутанных волос. Вокруг него на постельке были разложены тряпичные игрушки: мишка, розовый кролик, белая собачка и овечка с бантиком и колокольчиком на шее.
Несколько мгновений Пол стоял, молча глядя на малыша, затем, вернувшись вместе с Хенни в гостиную, сказал:
– Хотелось бы мне иметь такого же. Вероятно, уходя вот так, как я сейчас, начинаешь понимать, что желаешь этого больше, чем думал.
Они с Мими были женаты уже четыре года, подумала Хенни. И с того самого дня, перед самой его помолвкой, когда он пришел к ней, охваченный отчаянием и обезумевший от горя – это был отвратительный день, припомнила она, с сильным холодным дождем, – с тех самых пор они с ним ни разу не говорили о его браке.
Она решила поговорить с ним об этом сейчас:
– Пол, скажи мне, у вас с Мариан все в порядке? Не возражаешь, что я спрашиваю?
– У нас с ней все в полном порядке. Мими хорошая женщина.
Едва ли исчерпывающий ответ! И Хенни решила попытаться вызвать его на откровенность.
– Да, конечно. На нее всегда можно положиться. Она никогда ничего не напутает, не доставит тебе огорчения или беспокойства и не вызовет каких-либо подозрений.
– Только не Мими.
Внезапно Хенни охватило страстное, непреодолимое желание раскрыть душу, поделиться с кем-нибудь своими страхами и сомнениями и, позабыв на мгновение о всякой осторожности, она сказала:
– Прекрасно, должно быть, чувствовать себя так покойно и уютно с кем-то.
– Ну, я уверен, ты и сама отлично это знаешь. Ответ Пола заставил ее вернуться на более твердую почву. О чем она только думает?! Собирается поведать другому о своих глупых подозрениях в отношении собственного мужа, предать соединяющее их чувство, признать хотя бы на мгновение, что их прекрасная совместная жизнь не столь уж совершенна?.. Она поспешно проговорила:
– Да-да, конечно. Я думала о тебе.
В общем-то это было правдой. Пол несомненно заслуживал самого лучшего. А его супружеская жизнь началась так неудачно. Можно было только надеяться, что со временем все утрясется.
– Я не собираюсь совать нос в чужие дела… – заговорила она необычайно мягко, стараясь пробиться к его сердцу и заставить его быть с ней более откровенным. Но он ничего не ответил. Она даже не могла поймать его взгляд. Встревожившись, она решила проявить настойчивость. В конце концов она помогла ему появиться на свет! Она ему все равно что вторая мать!
– А эта, другая… Анна?
Он резко поднял на нее глаза.
– Что ты хочешь сказать о ней?
– Я лишь хотела спросить… ты ничего о ней не слышал?
– Нет. С чего ты решила, что я должен был что-то о ней слышать?
– Не знаю, – Хенни смутилась. – Я ничего не имела в виду. Разумеется, ты не мог о ней слышать. Извини.
– Ничего, все в порядке.
Совершенно ясно, что ему не хотелось говорить о личном, как и ей самой. И кажется в первый раз, насколько она могла припомнить, Хенни почувствовала себя с Полом неловко. Лихорадочно она искала, что бы такое сказать ему, и выпалила первое, что пришло ей в голову:
– Вероятно, Альфи сказал тебе, что Дэн отказался от крупного заказа военного министерства?
– Да, и он считает, что Дэн совершил невероятную глупость.
– Ты тоже так считаешь?
– Даже не знаю, что тебе и ответить. Думаю, здесь каждый поступает так, как подсказывает ему его совесть. Знаю лишь, что союзникам сейчас приходится весьма нелегко. И потом, скажу тебе честно, я не желаю, чтобы немцы победили, поэтому наша фирма с самого начала финансировала закупки союзников. Я согласен с тобой, война отвратительна, но сейчас она с нами и на неизбежных при этом закупках мы делаем деньги. – Он вдруг рассмеялся: – Нашим старым родственникам лучше сейчас не говорить на улицах по-немецки, если они не хотят попасть в какую-нибудь неприятность.
– Они в этом не виноваты, – сказала Хенни. – Мне жаль их, жаль всех и особенно Мариан и твою мать, которым предстоит сейчас разлука с тобой. Я много думаю в последнее время о твоей матери, Пол.
Он замер на мгновение, затем произнес:
– Во всем этом нет никакого смысла, ни в ссорах, ни в войнах… Но с моими женщинами все в порядке, они держатся молодцом. Знаешь, Мими во многом похожа на маму. Вероятно, поэтому они так прекрасно и ладят друг с другом.
– Я рада этому, – сказала Хенни совершенно искренне.
Пол поднялся.
– Тебе не хотелось бы взглянуть, как мы будем уходить? Прощальный парад Двадцать седьмой дивизии состоится тридцатого. Ты могла бы встать где-нибудь в сторонке и посмотреть. Может, тебе даже удастся увидеть меня! Подумай об этом? – Пол криво усмехнулся.
– Я предпочла бы увидеть тебя где-нибудь в другом месте, но я, конечно, приду. Благослови тебя Бог, Пол, – добавила она, когда он ее поцеловал.
Она стояла на лестничной площадке, провожая его глазами, пока он сбегал вниз по ступеням. Внезапно ее охватило жуткое чувство, что она никогда его больше не увидит. Странно, подумала она, глотая слезы, у меня не было такого чувства, когда я провожала Фредди. Я знаю, что увижу Фредди снова, я уверена в этом.
По сверкающей под августовским солнцем Пятой авеню шла, чеканя шаг, Двадцать седьмая дивизия. Флаги украшали окна домов и маленькие флажки развевались в руках тысяч зрителей. Оркестр играл «Звездные полосы навсегда» и «Боевой гимн республики», и тысячи обутых в краги ног поднимались и опускались в такт. Каждый с ружьем через левое плечо и высоко поднятой головой, они маршировали вслед за гарцующей впереди кавалерией под барабанный бой и гром оркестра. Тысячная толпа начала подпевать: «Там, там… янки идут, янки идут… и мы не вернемся домой, пока все не закончится, там, там…»
Показался хвост колонны, Хенни так и не увидела Пола, но зная, что он прошел мимо нее, она молча попрощалась с ним и со всей Двадцать седьмой дивизией, уходившей от нее по сверкающей на солнце мостовой. Затем, остро чувствуя свою чужеродность среди всех этих находящихся в радостном возбуждении людей вокруг нее, которые, весело насвистывая, начали расходиться, она направилась домой.
ГЛАВА 2
Страна настроилась на серьезный лад. Все заводы, не производящие военную продукцию, были закрыты в целях экономии угля. За этим последовали переход на «летнее время», понедельники без хлеба, четверги без мяса и дни без газа. На каждой свободной стене красовался плакат: «СПРОСИ ЕГО МАТЬ, СКОЛЬКО ОБЛИГАЦИЙ ТЫ ДОЛЖЕН КУПИТЬ».
Хенни с Дэном не покупали никаких облигаций. Вместо этого они делали пожертвования, более щедрые, чем могли себе позволить, Красному Кресту. Они даже пошли взглянуть на президента Вильсона, когда он, возглавляя кампанию Красного Креста по сбору средств, прошел в цилиндре и фраке в колонне демонстрантов по Пятой авеню.
– Способствовать производству пуль – это одно дело, – мрачно замечал Дэн, – а помогать раненым в госпиталях – совсем другое.
Однако он осмеливался говорить так лишь в компании немногих близких друзей. В остальных случаях самым разумным было молчать. Никто не рисковал теперь заявлять вслух, что на свете существуют такие создания, как «хорошие немцы». Любой немец был теперь «варваром», «гунном», всячески поносимым в фильмах и прессе. Чуть дальше по улице, где жили Роты, висел на стене еще один плакат, на который неизменно натыкался их взгляд, как только они открывали парадную дверь. На нем была изображена огромная рука, с которой капала кровь, и надпись под ней гласила: «ПЕЧАТЬ ГУННА. УНИЧТОЖЬ ЕЕ С ПОМОЩЬЮ ОБЛИГАЦИЙ СВОБОДЫ». Словоохотливый мясник Шульц, обеспечивавший жителей квартала котлетами и мясной вырезкой в течение последних тридцати лет, стал называть себя шведом и сменил фамилию на Свенсен, подобно Баттенбергам в Англии, превратившимся сейчас в Маунтбаттенов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54