озеро-то мелкое. Будь оно метром глубже – покойник потонул бы весь, и ноги бы не торчали, и Шинка не заметила бы их… и так далее.
– Граждане, внемлите гласу народному! – шутливо возвестил Бурский. – А ты, Пухи, раз уж тебя объявили представителем всего народа, порассуждай еще немного, как и когда появилась в этих местах машина убийцы.
– Насколько мне известно, пропавший – столичный житель. Если его везли живым, они могли приехать днем даже из Софии. Если же везли мертвого, то, конечно, ночью. Но даже ночью вряд ли кто решится везти труп в машине больше часа – следовательно, надо включить в наш список все деревни от Асеновграда до Смоляна… Легче найти иголку в стогу сена, правда?.. Ты о чем задумался, Траян? Слышишь?
Бурский отрешенно смотрел вдаль.
– Слышу, слышу. Знаешь, о чем я подумал? К вечеру мы будем в Софии. Вроде бы положено вызвать Кандиларову для опознания. Но как представлю себе… Она ведь думает, что муж в Стамбуле.
– Да-да! И себя она уже тоже представляет на берегах Босфора, – поддакнул Шатев, кивая.
– А мы ведем ее в морг – вот вам, смотрите!.. Нет, друзья, давайте-ка оградим женщину от этого кошмара. Надо бы что-то другое придумать.
– Достаточно отпечатков пальцев, – сказал вдруг сквозь дремоту бай Минчо. – У меня их в Софии – навалом…
12 октября, суббота
Может ли мертвый давать показания? Разумеется. И притом правдивые, всегда объективные, а чаще всего и исчерпывающие. Главное – уметь задавать вопросы и верно истолковывать показания.
Одно время господствовала теория, согласно которой признания подозреваемого было достаточно для вынесения ему обвинительного заключения. Хвала всевышнему, ныне с этим покончено во имя законности и справедливости. И действительно: зачем полагаться, к примеру, на свидетелей, если доказательства проще и надежнее всего получить иным путем – прямо из объективной действительности? Рассказ свидетеля может быть неточным, неполным, неверным – по злому умыслу или без оного, – одним словом, субъективным. Не говоря уж о показаниях потерпевшего, а тем паче преступника (даже если он – пока лишь подозреваемый). Следователь жаждет заполучить объективные вещественные доказательства. Разумеется, и они порою подводят, если он недостаточно сообразителен и не видит дальше собственного носа (и такие, увы, встречаются!). Или когда преступник ловко подбрасывает ему «липу»…
Бурский заканчивал утренний доклад полковнику Цветанову, когда зазвонил телефон.
– Да, он здесь. Передаю трубку, – сказал полковник и искоса посмотрел на Бурского. – Спрашивает тебя этот… живодер.
При этом Цветанов даже не соизволил прикрыть ладонью микрофон, и доктор Брымбаров наверняка услышал про живодера…
– Майор, мы сейчас начнем, – сварливо сказал доктор. – Желаешь лицезреть или снова ты занят чем-то более важным?
Он никогда не упускал случая съязвить: «Мы, медики, делаем для вас всю черную работу, а вы, господа, пыжитесь после, перья распускаете. Спокойно наблюдаете, как режут невинных животных, жрете их мясо (сам он был вегетарианец) – и падаете в обморок у меня в анатомичке!»
Предстоящая аутопсия была не первой и, увы, не последней в практике Бурского. Он и в студенческие годы на занятиях по судебной медицине не падал в обморок, а теперь – тем более, свыкся. Впрочем, нет. Невозможно свыкнуться с этой операцией под названием аутопсия, невозможно быть равнодушным зрителем на вскрытии еще недавно живой человеческой плоти…
– Приду, – ответил он доктору. – Почему ж не прийти. И ничем я «снова» не занят.
Он сказал это безразличным тоном, однако голос его предательски дрогнул, и доктор Брымбаров наверняка понял его состояние. Если не по голосу, то хотя бы по длительной паузе между вопросом и ответом.
В прозекторской все было готово.
– Ну, майор, с какого органа прикажешь начать?
– Ты эту работенку знаешь лучше меня. Начинай с чего положено.
– То-то. Прежде всего тебя интересует причина смерти, верно? Скоро узнаем!
И он взмахнул скальпелем.
Первые десять минут Бурский нарочито сосредоточенно следил за действиями патологоанатома, стараясь не выдать нервное напряжение и усилием воли подавляя отвращение. Потом дурнота прошла – желание узнать истинную причину смерти оказалось сильнее.
Почти три часа продолжалась аутопсия. Наконец Брымбаров снял хирургические доспехи и повел майора в свой кабинет. Там он широко распахнул окна и попросил медсестру приготовить крепкий кофе.
– Два-три глотка – и ты придешь в себя. Тебе это, майор, не помешает, да и мне тоже. Несмотря на то, что я живодер, как изволят выражаться некоторые… – Он закурил. – Теперь можешь задавать вопросы… Правда, подробности выяснятся только после лабораторного анализа.
– Ты ведь знаешь, что меня интересует.
– Так вот: он захлебнулся в воде.
– …поскольку найден с камнем на шее в озере?
– О, святая простота! В который раз тебя прошу: не принижай уровень моих заключений до вашего уголовного образа мыслей. Мы ведь разговариваем после – уяснил? – после аутопсии, а не в пещере. Если помнишь, там я благоразумно молчал.
– Извини! Значит, раны на голове, обезображенное лицо…
– Да, post mortem. Когда его уродовали, он был уже несколько часов мертвым, кровообращение давно прекратилось, кровь свернулась. Потому и нет на лице следов кровоизлияний.
– Post mortem… – в задумчивости повторил Бурский. Такой случай встречался в его практике впервые. Он вздохнул.
– Вот тебе и курорт «Милина вода», и берега Босфора… Неужто его еще раньше утопили?
– Что-то не скоро до тебя доходит сегодня… Пойми, одно дело – захлебнувшийся в воде, точнее, под водой, и совсем другое – брошенный в воду уже мертвым. Это достаточно старая проблема, перед судебной медициной она встала еще в прошлом веке. Она давно решена – окончательно и бесповоротно! Знаешь, как? Когда человек попадает в воду живым – то есть когда он дышит и сердце бьется, – то вода, попадая в легкие, заполняет их, по венам легких проникает в левое предсердие и желудочек, но дальше ей нет пути – ведь сердце остановилось. И мы смотрим: наличествует в желудочке вода – стало быть, человек утонул живым. Если вода лишь в верхушках легких, значит, он попал в воду уже мертвым. Ты сам видел сегодня воду в левом предсердии – так при чем же тут камень на шее и прочие театральные декорации?
– Да, припер ты меня к стенке, придется поверить, – усмехнулся Бурский.
– Мерси!.. Но и припертый к стенке, ты возразишь. Дескать, почему лицо обезображено. Противоречие здесь скорее формальное, кажущееся. Смело можно предположить, что жертву сначала утопили, затем изуродовали, а уж после привезли в пещеру…
– Версия принята, дорогой доктор. Теперь о времени наступления смерти.
– Видишь ли, здесь все сложней, а в нашем случае, может быть, и вообще безнадежно. Выводы можно делать лишь в первые часы после смерти, иногда в первые несколько суток. Для нас этот срок давно миновал. Человека этого утопили, может, неделю назад, а может, и две-три. Поэтому отвечу тебе осторожно, основываясь лишь на процессах разложения: со дня смерти прошла не одна неделя.
14 октября, понедельник
Помимо проблем, вставших перед следствием в связи с хитро замаскированным преступлением, предстояло решить и чисто гуманный вопрос – как уведомить Кандиларову.
– Есть три возможности, – докладывал полковнику Бурский. – Первая, правда, слишком грубая, я бы сказал, антигуманная: ведем вдову в морг и показываем ей тело. Это самый точный ход – кому, как не супруге, опознавать собственного мужа? Для полноты картины можем пригласить и детей Кандиларова от первого брака, сына и дочь, с которыми он годами не виделся после своей второй женитьбы.
Цветанов, до сих пор молчавший, поморщился.
– Вы, собственно, с чем сюда пожаловали? Посоветоваться, узнать мое мнение или в очередной раз подразнить начальника? Проблема изложена так, что за первую «возможность» ухватится разве что закоренелый садист.
– Извините, товарищ полковник. Значит, так… вторая возможность. Сообщаем вдове о смерти Кандиларова. Объясняем: тело в таком состоянии, что ей тяжело будет видеть его и что по завершении исследований мы передадим ей покойного в закрытом гробу.
Полковник молчал. Кажется, и это предложение его не устраивало. Передохнув, Бурский продолжал:
– Третья возможность – вообще не уведомлять бедную женщину. Кандиларова убеждена, что муж в Турции или, может, даже в Австралии, куда и сама, вероятно, надеется упорхнуть. Надо, по-моему, оставить ей все иллюзии и надежды.
– А четвертая? – спросил полковник.
– Какая четвертая?
– Что значит – какая? Нет четвертой возможности?
– Откуда ей взяться? – уныло протянул Бурский. Шатев, до сих пор сидевший молча, поспешил поддержать майора.
– Все вроде бы перебрали, товарищ полковник.
– Ладно, – кивнул Цветанов. – А теперь ответьте положа руку на сердце, по возможности чистосердечно: какую из трех возможностей я, по-вашему, изберу?
Бурский и Шатев только переглянулись.
– Ясно, – продолжал полковник. – Красноречиво и искренне! Спасибо. Полагаете, что первую, угадал? Что, мол, взять с Цветанова: службист, закоснел, одеревенел, как и положено начальнику отдела в серьезном нашем заведении… Да, я вам не Эразм Роттердамский, не обессудьте. И все же остановлюсь я на варианте третьем. Даже не из гуманных, а из оперативно-тактических соображений. Следствие только-только началось. Никто еще не знает, что Кандиларов мертв, что его нашли там-то и там-то. Пусть пока и вдова остается в неведенье, иначе весть разнесется по знакомым, по городу. Это не в наших интересах. Вот доведем следствие до конца, тогда решим. И найдем более или менее приличную форму для сообщения.
Выйдя из кабинета вслед за Бурским и убедившись, что секретарша куда-то отлучилась, Шатев сказал:
– Здорово, да? Прямо по глазам читает. Один – ноль в пользу шефа.
Перелистывая какое-то старое дело, Бурский сидел не поднимая глаз. Скучающий Шатев долго курил, вздыхал и наконец потерял терпение.
– Послушай-ка, что ты думаешь об убийце?
– О каком? – нехотя спросил майор.
– Да об убийце Кандиларова! Не может ведь быть убитого без убийцы.
– Железная логика. Однако что можно о нем думать, если пока абсолютно ничего про него не известно.
– Так уж и ничего! Конечно, паспортных данных у нас нет. Зато психологический портрет постепенно прорисовывается.
– Помоги же и мне его увидеть, о художник.
– Это жестокий, патологически жестокий тип. Я бы сказал, садист. Так обезобразить свою жертву…
– Напомню, что, по словам врача, тело обезобразили… post mortem. Не точнее ли назвать это превентивной мерой?
Шатев не обратил внимания на иронию, а может быть, просто ее не уловил.
– Садист! – повторил он. – И совсем не умен. Уродует лицо, думает, все шито-крыто, однако забывает самое важное: папиллярные линии. Читал ведь он хоть детективные романы.
– Не так все просто. Он мог просто бросить убитого в озеро. Согласись, запоздалая экспедиция спелеологов – чистая случайность. Но даже и в этом случае достаточно было Шинке не осветить фонариком водную поверхность… Или будь озеро поглубже в том месте хотя бы на метр… Нет, расчет был верным. Убийца далеко не так глуп. Из этой посылки нам и надо исходить в дальнейшем.
Шатев не так-то просто уступал в споре. Подумав некоторое время, он снова ринулся в бой:
– Не дает покоя вопрос, зачем ему надо было оттягивать время? Ведь он явно «работал» на то, чтобы расследование, вполне вероятное, происходило не скоро, не сейчас. И тут вырисовываются две версии…
– Не стесняйся, выкладывай, – приободрил его Бурский.
– Одна версия такая: чем позднее вмешается милиция, тем хуже для нее. Свидетели многое забудут, доказательства утратятся, дождь смоет следы. Так или иначе, есть все-таки точка отсчета – тот самый день, когда Кандиларов должен был вернуться с курорта. Срока этого недоставало, и убийца постарался его продлить – открыткой из Стамбула. Что это означает? А то, что четырнадцати «курортных» дней было мало. Для чего? Для того, чтобы что-то содеять, совершить или довершить. Но не с мертвым, тут вся загвоздка, учти. С живым Кандиларовым. Потому я и склонен допустить, что Кандиларова прикончили не в начале курортного срока, а в конце, может, уже после него… Убийце, заметь, он был для чего-то нужен сразу после отъезда из дома. И нужен был на две-три недели… Окончательный ответ дадут лабораторные анализы. Сам увидишь, как станет тогда раскручиваться эта история!
Бурский улыбнулся горячности своего младшего коллеги.
– Для начала, – сказал он, снимая телефонную трубку, – раскручу-ка я это колесико… пора уже. – Привет, доктор!
– Аве, майоре, морти те салютант! – ответил тот.
– Скажи-ка, перед тем как меня приветствовать, мертвые ничего тебе не шепнули?
– Как же, как же! Много интересного. Внимай же: и химический, и микробиологический анализы сошлись… – Брымбаров выдержал паузу и торжественно провозгласил: – Человек захлебнулся в воде!
– Бо-о-же, – протянул Бурский. – Ну и дока же ты!
– Не торопись с издевками, сыщик. Мы исследовали воду в его легких. Она не имеет ничего общего с той, озерной, пещерной. Совершенно другая вода. Озерная жесткая, с кальциевыми компонентами, в ней множество микроорганизмов пещерных. А в легких вода иная – ни кальция, ни пещерных микроорганизмов. Эту действительно потрясающую новость подтвердил радиоактивационный анализ.
– Так какой же водой он захлебнулся?!
– Я постарался вытянуть из воды, которая была в легких, максимум сведений. Сразу скажу главное: она не хлорирована – значит, не из городского водопровода. Легко предположить, что в какой-то софийской квартире наполнили ванну этой водичкой и сунули в нее Кандиларова. Держали, пока не захлебнулся. Но эта версия не проходит. Ты слышал? Вода не побывала в городских очистительных фильтрах и не хлорирована. А так-то она очень чистая, очень мягкая. Похожа на естественную – к примеру, такая вода в горных ручьях, в родниках.
– Еще какую-нибудь зацепку, голубчик! – взмолился Бурский.
– Есть зацепочка, есть, за ней, глядишь, и вся нить потянется. В воде обнаружены следы молибдена, правда, незначительные. Похоже, ручей или река, где утонул Кандиларов, размывает где-то в верховьях небогатое месторождение молибденовой руды. Только не спрашивай – где, ей-богу, не знаю. Попробуй обратиться к геологам. Может, они выручат.
– Неужели это все?
– Ну и аппетиты у тебя! Ладно, подброшу еще кое-что. Исследовали крупицы грунта и мелкие камешки, застрявшие в тканях лица, сравнили со скальной породой в пещере. Идентичны. Отсюда вывод: покойника привезли, заволокли в пещеру и там, прежде чем швырнуть в озеро, били лицом о скалу. Правда, вывод не окончательный, есть противоречие: шейные позвонки в таком случае должны быть повреждены – а они целы. Допускаю другое: по лицу били увесистым камнем. Но именно там, в пещере, обломком той же скалы.
– Такого камня мы там не нашли, – сказал майор.
– Его могли бросить в озеро. Вообще зловещая история. Впечатление такое, что в пещере орудовал злодей-тяжелоатлет – борец, к примеру, или штангист. Не всякий справился бы…
– И еще вопрос, дорогой доктор, последний: нельзя ли уточнить дату смерти?
– В данной ситуации точность исключена. Полагаю, его умертвили дней пятнадцать назад. Это предел точности, и хватит об этом! А сейчас скажи, что делать дальше. Хоронить его не будете? Между прочим, хоронить не в чем, бай Минчо снял с него все – и одежду, и обувь.
– Пожалуйста, подержи беднягу еще несколько дней. Все-таки жена еще в неведенье. Да и нам, глядишь, он может понадобиться. Большое спасибо, доктор! Лично от меня ты заработал огромную коробку конфет.
– Всего-навсего? – изумился Брымбаров. – Разве я не рассказывал тебе, какую табличку вывесил на двери своего кабинета один наш коллега, сельский целитель? Ну-у-у, тогда запомни: «Цветы и конфеты не пьем!»
15 октября, вторник
Под вечер, не постучавшись, в кабинет вошел трассолог Минчо Пырванов. Приход свой он звонком не предварял, а придя, не поздоровался. Остановился на пороге, прижимая к груди объемистый сверток в полиэтиленовом мешке, и оглядел всех многозначительно: майора Бурского, потом с каким-то вызовом – капитана Шатева, наконец стажера Тодорчева (ему он даже подмигнул). Странное поведение гостя удивило лишь стажера, который учтивости ради тоже подмигнул. Бурский же и Шатев хорошо знали эту «стойку» бай Минчо Пырванова: она означала, что трассолог обнаружил нечто чрезвычайно важное, может быть, даже решающее для следствия. Но за сведения свои он хотел получить сполна, и как можно скорее, иначе многозначительное молчание грозило затянуться надолго. Что поделаешь, Бурский, которому были хорошо известны правила игры, подал знак и вместе с Шатевым продекламировал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
– Граждане, внемлите гласу народному! – шутливо возвестил Бурский. – А ты, Пухи, раз уж тебя объявили представителем всего народа, порассуждай еще немного, как и когда появилась в этих местах машина убийцы.
– Насколько мне известно, пропавший – столичный житель. Если его везли живым, они могли приехать днем даже из Софии. Если же везли мертвого, то, конечно, ночью. Но даже ночью вряд ли кто решится везти труп в машине больше часа – следовательно, надо включить в наш список все деревни от Асеновграда до Смоляна… Легче найти иголку в стогу сена, правда?.. Ты о чем задумался, Траян? Слышишь?
Бурский отрешенно смотрел вдаль.
– Слышу, слышу. Знаешь, о чем я подумал? К вечеру мы будем в Софии. Вроде бы положено вызвать Кандиларову для опознания. Но как представлю себе… Она ведь думает, что муж в Стамбуле.
– Да-да! И себя она уже тоже представляет на берегах Босфора, – поддакнул Шатев, кивая.
– А мы ведем ее в морг – вот вам, смотрите!.. Нет, друзья, давайте-ка оградим женщину от этого кошмара. Надо бы что-то другое придумать.
– Достаточно отпечатков пальцев, – сказал вдруг сквозь дремоту бай Минчо. – У меня их в Софии – навалом…
12 октября, суббота
Может ли мертвый давать показания? Разумеется. И притом правдивые, всегда объективные, а чаще всего и исчерпывающие. Главное – уметь задавать вопросы и верно истолковывать показания.
Одно время господствовала теория, согласно которой признания подозреваемого было достаточно для вынесения ему обвинительного заключения. Хвала всевышнему, ныне с этим покончено во имя законности и справедливости. И действительно: зачем полагаться, к примеру, на свидетелей, если доказательства проще и надежнее всего получить иным путем – прямо из объективной действительности? Рассказ свидетеля может быть неточным, неполным, неверным – по злому умыслу или без оного, – одним словом, субъективным. Не говоря уж о показаниях потерпевшего, а тем паче преступника (даже если он – пока лишь подозреваемый). Следователь жаждет заполучить объективные вещественные доказательства. Разумеется, и они порою подводят, если он недостаточно сообразителен и не видит дальше собственного носа (и такие, увы, встречаются!). Или когда преступник ловко подбрасывает ему «липу»…
Бурский заканчивал утренний доклад полковнику Цветанову, когда зазвонил телефон.
– Да, он здесь. Передаю трубку, – сказал полковник и искоса посмотрел на Бурского. – Спрашивает тебя этот… живодер.
При этом Цветанов даже не соизволил прикрыть ладонью микрофон, и доктор Брымбаров наверняка услышал про живодера…
– Майор, мы сейчас начнем, – сварливо сказал доктор. – Желаешь лицезреть или снова ты занят чем-то более важным?
Он никогда не упускал случая съязвить: «Мы, медики, делаем для вас всю черную работу, а вы, господа, пыжитесь после, перья распускаете. Спокойно наблюдаете, как режут невинных животных, жрете их мясо (сам он был вегетарианец) – и падаете в обморок у меня в анатомичке!»
Предстоящая аутопсия была не первой и, увы, не последней в практике Бурского. Он и в студенческие годы на занятиях по судебной медицине не падал в обморок, а теперь – тем более, свыкся. Впрочем, нет. Невозможно свыкнуться с этой операцией под названием аутопсия, невозможно быть равнодушным зрителем на вскрытии еще недавно живой человеческой плоти…
– Приду, – ответил он доктору. – Почему ж не прийти. И ничем я «снова» не занят.
Он сказал это безразличным тоном, однако голос его предательски дрогнул, и доктор Брымбаров наверняка понял его состояние. Если не по голосу, то хотя бы по длительной паузе между вопросом и ответом.
В прозекторской все было готово.
– Ну, майор, с какого органа прикажешь начать?
– Ты эту работенку знаешь лучше меня. Начинай с чего положено.
– То-то. Прежде всего тебя интересует причина смерти, верно? Скоро узнаем!
И он взмахнул скальпелем.
Первые десять минут Бурский нарочито сосредоточенно следил за действиями патологоанатома, стараясь не выдать нервное напряжение и усилием воли подавляя отвращение. Потом дурнота прошла – желание узнать истинную причину смерти оказалось сильнее.
Почти три часа продолжалась аутопсия. Наконец Брымбаров снял хирургические доспехи и повел майора в свой кабинет. Там он широко распахнул окна и попросил медсестру приготовить крепкий кофе.
– Два-три глотка – и ты придешь в себя. Тебе это, майор, не помешает, да и мне тоже. Несмотря на то, что я живодер, как изволят выражаться некоторые… – Он закурил. – Теперь можешь задавать вопросы… Правда, подробности выяснятся только после лабораторного анализа.
– Ты ведь знаешь, что меня интересует.
– Так вот: он захлебнулся в воде.
– …поскольку найден с камнем на шее в озере?
– О, святая простота! В который раз тебя прошу: не принижай уровень моих заключений до вашего уголовного образа мыслей. Мы ведь разговариваем после – уяснил? – после аутопсии, а не в пещере. Если помнишь, там я благоразумно молчал.
– Извини! Значит, раны на голове, обезображенное лицо…
– Да, post mortem. Когда его уродовали, он был уже несколько часов мертвым, кровообращение давно прекратилось, кровь свернулась. Потому и нет на лице следов кровоизлияний.
– Post mortem… – в задумчивости повторил Бурский. Такой случай встречался в его практике впервые. Он вздохнул.
– Вот тебе и курорт «Милина вода», и берега Босфора… Неужто его еще раньше утопили?
– Что-то не скоро до тебя доходит сегодня… Пойми, одно дело – захлебнувшийся в воде, точнее, под водой, и совсем другое – брошенный в воду уже мертвым. Это достаточно старая проблема, перед судебной медициной она встала еще в прошлом веке. Она давно решена – окончательно и бесповоротно! Знаешь, как? Когда человек попадает в воду живым – то есть когда он дышит и сердце бьется, – то вода, попадая в легкие, заполняет их, по венам легких проникает в левое предсердие и желудочек, но дальше ей нет пути – ведь сердце остановилось. И мы смотрим: наличествует в желудочке вода – стало быть, человек утонул живым. Если вода лишь в верхушках легких, значит, он попал в воду уже мертвым. Ты сам видел сегодня воду в левом предсердии – так при чем же тут камень на шее и прочие театральные декорации?
– Да, припер ты меня к стенке, придется поверить, – усмехнулся Бурский.
– Мерси!.. Но и припертый к стенке, ты возразишь. Дескать, почему лицо обезображено. Противоречие здесь скорее формальное, кажущееся. Смело можно предположить, что жертву сначала утопили, затем изуродовали, а уж после привезли в пещеру…
– Версия принята, дорогой доктор. Теперь о времени наступления смерти.
– Видишь ли, здесь все сложней, а в нашем случае, может быть, и вообще безнадежно. Выводы можно делать лишь в первые часы после смерти, иногда в первые несколько суток. Для нас этот срок давно миновал. Человека этого утопили, может, неделю назад, а может, и две-три. Поэтому отвечу тебе осторожно, основываясь лишь на процессах разложения: со дня смерти прошла не одна неделя.
14 октября, понедельник
Помимо проблем, вставших перед следствием в связи с хитро замаскированным преступлением, предстояло решить и чисто гуманный вопрос – как уведомить Кандиларову.
– Есть три возможности, – докладывал полковнику Бурский. – Первая, правда, слишком грубая, я бы сказал, антигуманная: ведем вдову в морг и показываем ей тело. Это самый точный ход – кому, как не супруге, опознавать собственного мужа? Для полноты картины можем пригласить и детей Кандиларова от первого брака, сына и дочь, с которыми он годами не виделся после своей второй женитьбы.
Цветанов, до сих пор молчавший, поморщился.
– Вы, собственно, с чем сюда пожаловали? Посоветоваться, узнать мое мнение или в очередной раз подразнить начальника? Проблема изложена так, что за первую «возможность» ухватится разве что закоренелый садист.
– Извините, товарищ полковник. Значит, так… вторая возможность. Сообщаем вдове о смерти Кандиларова. Объясняем: тело в таком состоянии, что ей тяжело будет видеть его и что по завершении исследований мы передадим ей покойного в закрытом гробу.
Полковник молчал. Кажется, и это предложение его не устраивало. Передохнув, Бурский продолжал:
– Третья возможность – вообще не уведомлять бедную женщину. Кандиларова убеждена, что муж в Турции или, может, даже в Австралии, куда и сама, вероятно, надеется упорхнуть. Надо, по-моему, оставить ей все иллюзии и надежды.
– А четвертая? – спросил полковник.
– Какая четвертая?
– Что значит – какая? Нет четвертой возможности?
– Откуда ей взяться? – уныло протянул Бурский. Шатев, до сих пор сидевший молча, поспешил поддержать майора.
– Все вроде бы перебрали, товарищ полковник.
– Ладно, – кивнул Цветанов. – А теперь ответьте положа руку на сердце, по возможности чистосердечно: какую из трех возможностей я, по-вашему, изберу?
Бурский и Шатев только переглянулись.
– Ясно, – продолжал полковник. – Красноречиво и искренне! Спасибо. Полагаете, что первую, угадал? Что, мол, взять с Цветанова: службист, закоснел, одеревенел, как и положено начальнику отдела в серьезном нашем заведении… Да, я вам не Эразм Роттердамский, не обессудьте. И все же остановлюсь я на варианте третьем. Даже не из гуманных, а из оперативно-тактических соображений. Следствие только-только началось. Никто еще не знает, что Кандиларов мертв, что его нашли там-то и там-то. Пусть пока и вдова остается в неведенье, иначе весть разнесется по знакомым, по городу. Это не в наших интересах. Вот доведем следствие до конца, тогда решим. И найдем более или менее приличную форму для сообщения.
Выйдя из кабинета вслед за Бурским и убедившись, что секретарша куда-то отлучилась, Шатев сказал:
– Здорово, да? Прямо по глазам читает. Один – ноль в пользу шефа.
Перелистывая какое-то старое дело, Бурский сидел не поднимая глаз. Скучающий Шатев долго курил, вздыхал и наконец потерял терпение.
– Послушай-ка, что ты думаешь об убийце?
– О каком? – нехотя спросил майор.
– Да об убийце Кандиларова! Не может ведь быть убитого без убийцы.
– Железная логика. Однако что можно о нем думать, если пока абсолютно ничего про него не известно.
– Так уж и ничего! Конечно, паспортных данных у нас нет. Зато психологический портрет постепенно прорисовывается.
– Помоги же и мне его увидеть, о художник.
– Это жестокий, патологически жестокий тип. Я бы сказал, садист. Так обезобразить свою жертву…
– Напомню, что, по словам врача, тело обезобразили… post mortem. Не точнее ли назвать это превентивной мерой?
Шатев не обратил внимания на иронию, а может быть, просто ее не уловил.
– Садист! – повторил он. – И совсем не умен. Уродует лицо, думает, все шито-крыто, однако забывает самое важное: папиллярные линии. Читал ведь он хоть детективные романы.
– Не так все просто. Он мог просто бросить убитого в озеро. Согласись, запоздалая экспедиция спелеологов – чистая случайность. Но даже и в этом случае достаточно было Шинке не осветить фонариком водную поверхность… Или будь озеро поглубже в том месте хотя бы на метр… Нет, расчет был верным. Убийца далеко не так глуп. Из этой посылки нам и надо исходить в дальнейшем.
Шатев не так-то просто уступал в споре. Подумав некоторое время, он снова ринулся в бой:
– Не дает покоя вопрос, зачем ему надо было оттягивать время? Ведь он явно «работал» на то, чтобы расследование, вполне вероятное, происходило не скоро, не сейчас. И тут вырисовываются две версии…
– Не стесняйся, выкладывай, – приободрил его Бурский.
– Одна версия такая: чем позднее вмешается милиция, тем хуже для нее. Свидетели многое забудут, доказательства утратятся, дождь смоет следы. Так или иначе, есть все-таки точка отсчета – тот самый день, когда Кандиларов должен был вернуться с курорта. Срока этого недоставало, и убийца постарался его продлить – открыткой из Стамбула. Что это означает? А то, что четырнадцати «курортных» дней было мало. Для чего? Для того, чтобы что-то содеять, совершить или довершить. Но не с мертвым, тут вся загвоздка, учти. С живым Кандиларовым. Потому я и склонен допустить, что Кандиларова прикончили не в начале курортного срока, а в конце, может, уже после него… Убийце, заметь, он был для чего-то нужен сразу после отъезда из дома. И нужен был на две-три недели… Окончательный ответ дадут лабораторные анализы. Сам увидишь, как станет тогда раскручиваться эта история!
Бурский улыбнулся горячности своего младшего коллеги.
– Для начала, – сказал он, снимая телефонную трубку, – раскручу-ка я это колесико… пора уже. – Привет, доктор!
– Аве, майоре, морти те салютант! – ответил тот.
– Скажи-ка, перед тем как меня приветствовать, мертвые ничего тебе не шепнули?
– Как же, как же! Много интересного. Внимай же: и химический, и микробиологический анализы сошлись… – Брымбаров выдержал паузу и торжественно провозгласил: – Человек захлебнулся в воде!
– Бо-о-же, – протянул Бурский. – Ну и дока же ты!
– Не торопись с издевками, сыщик. Мы исследовали воду в его легких. Она не имеет ничего общего с той, озерной, пещерной. Совершенно другая вода. Озерная жесткая, с кальциевыми компонентами, в ней множество микроорганизмов пещерных. А в легких вода иная – ни кальция, ни пещерных микроорганизмов. Эту действительно потрясающую новость подтвердил радиоактивационный анализ.
– Так какой же водой он захлебнулся?!
– Я постарался вытянуть из воды, которая была в легких, максимум сведений. Сразу скажу главное: она не хлорирована – значит, не из городского водопровода. Легко предположить, что в какой-то софийской квартире наполнили ванну этой водичкой и сунули в нее Кандиларова. Держали, пока не захлебнулся. Но эта версия не проходит. Ты слышал? Вода не побывала в городских очистительных фильтрах и не хлорирована. А так-то она очень чистая, очень мягкая. Похожа на естественную – к примеру, такая вода в горных ручьях, в родниках.
– Еще какую-нибудь зацепку, голубчик! – взмолился Бурский.
– Есть зацепочка, есть, за ней, глядишь, и вся нить потянется. В воде обнаружены следы молибдена, правда, незначительные. Похоже, ручей или река, где утонул Кандиларов, размывает где-то в верховьях небогатое месторождение молибденовой руды. Только не спрашивай – где, ей-богу, не знаю. Попробуй обратиться к геологам. Может, они выручат.
– Неужели это все?
– Ну и аппетиты у тебя! Ладно, подброшу еще кое-что. Исследовали крупицы грунта и мелкие камешки, застрявшие в тканях лица, сравнили со скальной породой в пещере. Идентичны. Отсюда вывод: покойника привезли, заволокли в пещеру и там, прежде чем швырнуть в озеро, били лицом о скалу. Правда, вывод не окончательный, есть противоречие: шейные позвонки в таком случае должны быть повреждены – а они целы. Допускаю другое: по лицу били увесистым камнем. Но именно там, в пещере, обломком той же скалы.
– Такого камня мы там не нашли, – сказал майор.
– Его могли бросить в озеро. Вообще зловещая история. Впечатление такое, что в пещере орудовал злодей-тяжелоатлет – борец, к примеру, или штангист. Не всякий справился бы…
– И еще вопрос, дорогой доктор, последний: нельзя ли уточнить дату смерти?
– В данной ситуации точность исключена. Полагаю, его умертвили дней пятнадцать назад. Это предел точности, и хватит об этом! А сейчас скажи, что делать дальше. Хоронить его не будете? Между прочим, хоронить не в чем, бай Минчо снял с него все – и одежду, и обувь.
– Пожалуйста, подержи беднягу еще несколько дней. Все-таки жена еще в неведенье. Да и нам, глядишь, он может понадобиться. Большое спасибо, доктор! Лично от меня ты заработал огромную коробку конфет.
– Всего-навсего? – изумился Брымбаров. – Разве я не рассказывал тебе, какую табличку вывесил на двери своего кабинета один наш коллега, сельский целитель? Ну-у-у, тогда запомни: «Цветы и конфеты не пьем!»
15 октября, вторник
Под вечер, не постучавшись, в кабинет вошел трассолог Минчо Пырванов. Приход свой он звонком не предварял, а придя, не поздоровался. Остановился на пороге, прижимая к груди объемистый сверток в полиэтиленовом мешке, и оглядел всех многозначительно: майора Бурского, потом с каким-то вызовом – капитана Шатева, наконец стажера Тодорчева (ему он даже подмигнул). Странное поведение гостя удивило лишь стажера, который учтивости ради тоже подмигнул. Бурский же и Шатев хорошо знали эту «стойку» бай Минчо Пырванова: она означала, что трассолог обнаружил нечто чрезвычайно важное, может быть, даже решающее для следствия. Но за сведения свои он хотел получить сполна, и как можно скорее, иначе многозначительное молчание грозило затянуться надолго. Что поделаешь, Бурский, которому были хорошо известны правила игры, подал знак и вместе с Шатевым продекламировал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17