А взяли они нас опять же колдовством, снова набросили на нас свою долбаную сеть, да еще и подвесили в ней на сучок, словно в сетке-авоське. Вот и висим мы с Вереском, как приклеенные друг к другу. Кровь течет, чувствую, по спине, а чья — моя или Вереска — не пойму. А корявни своих в кучку собирают — хоронить, что ли, собрались? Мне в голову мысль одна пришла:
— Слышь, Вереск, у нас с тобой кровь смешалась. В моем мире обычай был: чтобы судьбы связать, братством или супружеством, кровь смешивали. Правда, его уже забывать стали.
— У нас такой обычай тоже есть, и не забыт. Видно, богам угодно наше побратимство. А я этого не понял, прости. Теперь ты сестра мне старшая, а я брат твой. Зовут меня… — И шепнул мне на ухо свое имя тайное. — Клянусь жизнь свою за тебя и твою честь отдать. И слышат клятву мою Великие Кедры!
И такая сила, и такая торжественность в его голосе была, что у меня мурашки по коже. Мама дорогая, не слишком ли я легко к этому отнеслась? Это ведь не мой двадцать первый циничный век! И жить-то нам осталось, похоже, недолго. И что-то дрогнуло в моей озябшей душе:
— Клянусь, что буду тебе хорошей сестрой и чести твоей не посрамлю. И слышат меня Великие Кедры и мой Всевышний — Отец мой, существующий везде!
Так вот и стали мы с Вереском братом и сестрой на самом краю гибели. Но умереть нам в тот раз не дали.
* * *
День был как день. Самый обычный. Я возвращался домой из тайного дозора. Ну, на заставе у нас так принято. Каждый день выходит конный дозор или на восток до самой Бурной, или на запад вдоль Гиблой топи. Осматривают места на подступах к заставе да охотятся по дороге. Надо ж чем-то гарнизону кормиться, обозы теперь и половину потребного провианта не привозят. А я и еще пара наших хлопцев ходим тайными тропами до самой Степи. Уходим на три-пять дней. За Степью присматриваем, как бы степичи за старые набеги не принялись, за лесом, как бы какая чудь из-за Гиблых топей не вылезла. Последнее время подобное частенько случаться стало. Ходим мы по одному — нас таких разведчиков немного, зато взять нас в лесу ни человеку, ни зверю не получится, да и от нелюди сумеем схорониться.
Дар у нас такой от Великих Кедров. Или от Создателя, как говорит Нана.
Ну вот иду я домой на заставу, близко уже — к вечеру доберусь. Я уж и таиться почти не таюсь — места вовсе свои. Пошел прямо по дороге, что к заставе от Степи идет. Дорога здесь одна — места такие. К западу Заповедный лес, туда не сунешься. От него к северу до самых Неприступных гор лежат Гиблые топи. А топи эти и болотом не назовешь, болотами назвать — кикимор обидеть. Просто сплошная топь да грязь, там даже и не растет ничего путного. По краю еще хоть что-то чахлое, но на деревья и кусты похожее встретить можно. А дальше уж совсем несуразное из грязи торчит. Я на сосну высоко залезал — видел.
На северо-востоке лежат Великие болота, тоже топкие, но они более-менее нормальные. Там и кикиморы живут. Не люблю я их — кикимор этих, злые они. Да они и сами-то себя не любят. К ним в болото сунься, так утопят за милую душу, и не откупишься. А на востоке из болот вытекает Бурная. Она с самых неприступных гор течет через все наше Полесовье и Великие болота, а потом по Степи. Степичи ее Великой называют. А она и есть и великая, и бурная. В болотах она круто-круто забирает на запад и из болот вытекает через полдня пути от нашей заставы. Ну вот между этими болотами пролегает проезжая полоса земли из Степи в Полесовье. И в одном месте полоса эта до того узкая, что в три прыжка перескочить можно, как горло у фляжки. В этом горле и находится наша застава, как пробка. Не пройти ни кому, пока пробку не выбьешь. Много раз пробовали, да ничего не вышло. У нас такие ребята, что каждый семерых стоит.
Вот иду я, значит, и вижу, что на дороге след появился ниоткуда. След вроде человеческий и свежий совсем, а откуда взялся — не понять. Ни слева, ни справа от дороги никакого следка и позади тоже. Или кто-то шел — таился, таился, а потом нарочно стал такой чет кий след оставлять? А зачем? И ведь вокруг никого нет, на засаду непохоже. Пошел я чуть побыстрее, а сам кругом поглядываю, слушаю — никого! А потом чую — впереди кто-то топает и не таится нисколько, как по своей избе ходит. Потом и увидел я это чудо, что впереди меня перло.
Шагает впереди меня парень, одет чудно! Штаны чуть ли не в обтяжку, рубаха пестрая какая-то не подпоясана, шляпа диковинная, в руках несет мех какой-то, оружия на виду нет. Кто же так по лесу ходит! Идет — не озирается, я уж совсем близко подошел, окликнуть хотел, а парень вдруг остановился чего-то. Что он там углядел, не знаю, а только вдруг попятился-попятился и развернулся назад. И едва в меня не уткнулся. Глаза вытаращил и говорит: «Ты чего честных девушек пугаешь?»
Тут уж я глаза вытаращил. А ведь и впрямь девка! Да такая пригожая! Меня чуток постарше будет. Вот только волосы острижены коротко, как степичи рабыням стригут. Может, из гарема сбежала? У нас, у полесичей, жен силой не берут. Последнее дело — насильно женщину взять, за такое свои же в отхожем месте утопят. Это степичи беззаконные жен в гаремах держат, до десяти даже. Покупают рабынь на торгу. И своих, степянок, и других народов, из набегов привезенных. Бывало, что такие рабыни сбегали к нам — полесичам, мы их обратно не отдаем. Каждый человек сам себе хозяин, никто не может против его воли над ним хозяином стать. Если человек сам себя за долги в рабство не отдаст. Или кровную месть чтобы собой закрыть. Тут уж что хочешь, то с ним и делай. Но только у нас подобное редко бывает. И ни кто таких рабов за скотину не держит.
Вот и спрашиваю я ее — чего, мол, попятилась-то? А она мне говорит, что полянка там уж больно красивая, так что она даже напугалась. Пошел я глянуть, чего это она испугалась — а там бучило! Свеженькое, недавно поселилось да прямо среди дороги! Неладно это! И повел я ее в обход, кружной дорогой. А сам назад поглядываю — остается ли за ней след? Остается! По лесу она ходить не умеет, это точно. Так откуда же она на дороге-то взялась? И бучила испугалась, а говорит, что никогда о них не слышала. И ведь не врет! Я неправду, даже самую малую, в любом человеке прознаю. Просто у человека над головой будто сполох из огня взмелькнет, если он хоть чуть слукавит. Я даже и с закрытыми глазами это вижу. Она не врала.
Вот и подумал я, что на заставу ее пока не поведу. Надо разобраться, что к чему. Не след, кого ни попадя в крепостцу приводить. И привел я ее в одно место, где частенько ночевать доводилось. Местечко потаенное, со стороны не просто углядеть, подкрасться незаметно не возможно. Место чистое, на кедровом взгорке, там никакая нечисть не сможет поселиться. Я костерок развел и сварил похлебку с особыми травками, которые мне Нана указала. Нечисть от этой травки сворачивает сразу. Если на меня морок наводят, то после такой похлебки само все откроется. А я еще и в костер незаметно той травки подкинул. Нана — она из древних, мудрая, а в травах понимает столько, что любую немочь или колдовство какое травами враз оси лит. И нас на заставе многому обучила.
Но ничего, девица моя только все задумчивая сидела, а похлебку с таким аппетитом уплетала, что любо-дорого посмотреть. После еды и вовсе повеселела, заулыбалась. А и хороша же девица, хоть и не похожа ни на полесичей, ни на степичей, ни на поморичей. Ото всех понемногу есть: волосы с рыжиной, как у поморичей, глаза черные, как у степичей, а по разрезу глаз и по всему остальному — наша она, из полесичей. Стала рассказывать — откуда и как она тут появилась, так уж тут у меня от удивления рот открылся. Великие Кедры, чудны дела ваши! И ведь не врет она! Ни в чем! По всему вы ходило, что попала она к нам из какого-то другого мира. И что Великие Кедры ее из злых рук выдернули, к нам послали. Великие Кедры детям своим зла не причинят. Вот и выходило, что зря я девицу обидел недоверием.
А потом удивила она меня еще больше: назвалась своим ИСТИННЫМ именем!
Такое имя знает только мать родная, муж или жена да побратим. А она мне вот так запросто и назвала! Это что же за мир у них такой, что и бояться зла не надо, и злых людей опасаться уже не нужно! Если она зла не приемлет, то понятно, что Великие Кедры ей так благоволят. Зря, выходит, я ее не повел на заставу. Ну да ничего — ночи не холодные, место безопасное — переночуем, а завтра к обеду и придем. Это я так думал, дурак самонадеянный.
А девица решила, что зваться ей в нашем мире — Татой. А что, хорошее имя получилось. Тата уснула мгновенно, ничего, что на земле. Молодец, она мне все больше нравилась. Проснулась она рано, едва светать начало. Сказала, что-то ее встревожило, но я как ни прислушивался — ничего не смог уловить. Думаю, ей что-то во сне привиделось.
И снова я дураком оказался. Спустились мы с пригорка и аккурат корявням в сети и угодили. Тата их никогда не видела и не слышала о них, потому и не испугалась. Тащим мы валежины под коряжьими пиками, а она, хоть и пыхтит от тяжести, давай меня расспрашивать — куда нас ведут да зачем с этими бревнами. «Жарить, что ли, нас будут?» — спрашивает. Ну, я ей и рассказал, как мы однажды их капище выследили и что там увидели. Мне до сих пор по ночам снится, какие муки там принимают люди, сетями их колдовскими к валежинам привязанные.
И тут Тата как взвоет дурным голосом да как бросит свою валежину прямо на корявня, что рядом шел, так его же сразу и прибила насмерть. Схватила пику у этого корявня — и в атаку! Я, конечно, не отстал. Нет, молодец она все-таки. Никогда бы не подумал, что такая боевая! А уж как она завывала — кикиморы позавидуют! Корявни шарахались! Славно мы с ней поразмялись. С десяток корявней положи ли, если бы не их сеть колдовская — не взяли бы они нас, уж живыми-то точно.
Подвесили они нас в сетке на сук, а сами своих убитых собирать стали да раненых добивать — такой уж у них обычай. Одно слово — чужь. Поранили-то нас изрядно. Прижаты мы друг к другу оказались так, что и кровь смешалась. Не поймешь, чья кровь каплет на землю, или уже общая? А Тата вдруг и говорит, Что у них обычай был — кровь смешивают, что бы побрататься. Тут до меня и дошло, что не спроста мне Кедры встречу с Татой устроили! Я же еще вчера догадаться должен был, а не сумел! Если сам не додумался, так Кедры таким вот образом побратимство нам устроили. Ох, и бестолочь же я! Короче, шепнул я Тате свое истинное имя и клятву произнес на побратимство. И она своим Богом поклялась быть мне сестрой.
Вот у меня и сестра появилась. Я же совсем безродный — родители померли, когда я еще и ходить не мог. Меня бездетная соседка растила, пока ее корявни не поймали и на свое капище не уволокли. Так что у меня к ним особый счет. А теперь выходит, услышали Beликие Кедры мою мечту заветную и дали мне сестрицу. И до того мне вдруг хорошо стало, и сразу поверилось, что спасемся мы. Не может же быть, чтобы мечта исполнилась, а мы бы погибли. А Татка — сестрица моя — давай вдруг песни петь. Другая бы только плакала, с жизнью прощаясь, эта же поет во всю глотку песни какие-то чудные, из своего мира, наверное. Она так громко пела, орала просто, что наш дозор конный издалека услышал и свернул посмотреть, что за чудеса происходят?
Такая вот у меня сестра появилась. И спасибо Великим Кедрам, о лучшей я и мечтать не мог. Боевая, не боится ничего — как настоящий воин! Да и, по правде говоря, если бы не она — не быть бы мне живу. Я не догадался бы песни перед смертью петь. И не нашел бы тогда нас конный дозор. А Татка охрипла, потом шепотом говорила. И крови много потеряла от ран, домой ее Стоян на своей лошади вез, она без сознания была. Знали бы вы, как я теперь радуюсь, когда домой возвращаюсь, а меня сестрица улыбкой встречает!
* * *
Болтались мы в той авоське, наверное, не меньше часа, пока эти красавчики — гибрид лошади Пржевальского и болотной кикиморы — собирали своих дохляков в кучку и заваливали хворостом и ветками. Раненых они попросту добивали. Ага, чтоб не мучились, наверное. От такого гуманизма у меня завтрак зашевелился в желудке. Ну а уж когда они стали обедать одним из своих соратников… Я закрыла глаза. Чтобы не слышать этот омерзительный хруст и чавканье, во всю глотку заорала: «Смело, товарищи, в ногу!» Ничего другого просто в голову не пришло!
Я успела спеть и «Там, вдали за рекой», и «Наш паровоз, вперед лети», и «Варяг», и «По танку вдарила болванка», когда Вереск восторженно завопил:
— Братья! Стоян! Бей их!
Я открыла глаза. На поляну въехала на лошадях группа воинов (я насчитала шестерых) в. блестящих на солнце кольчугах и шлемах, с копьями и мечами. Прямо как в кино! И за каких-то минут десять прикончила этих монстриков. А мы с Вереском орали и свистели, как на хоккейном матче: «Давай-давай!! Бей!» и «Шайбу-шайбу!» Последнее — орала я. А они — спасители наши — потом с полчаса бились с сетью, не хотела она нас отпускать. Пока один из пришедших на помощь не вытащил откуда-то из кустов уцелевшего корявня. Пару раз тряхнули его хорошенько, он чего-то похрюкал, щупальцами пошевелил — и сеть на конец-то исчезла.
Мы с Вереском свалились вниз, как мешки с картошкой. Если бы нас не поймали, крепко бы приложились к земле-матушке — ноги-то затекли, да и сил почему-то не осталось. А я к тому же голос сорвала, ну еще бы, после такого-то вокала. Затем началась кутерьма. Кто-то таскал хворост, чтобы сжечь эту мразь. Кто-то кипятил воду и заваривал травку, чтобы промыть и перевязать нам с Вереском боевые раны. Кто-то эту самую травку искал под деревьями. Вереск объяснял старшему, он называл его Стояном, кто я такая, особенно напирая на то, что мы стали побратимами в бою. Краем уха я слышала, как он расписывал мою находчивость и бесстрашие. Стоян внимательно слушал, не менее внимательно разглядывая меня. И пояснял Вереску, что до них донеслись мои вопли и они поторопились прямехонько сюда, а не то гнить бы нам с Вереском на корявневом капище.
Мне же было не до знакомства. Ковыляя по поляне и стараясь не наступать в лужицы бурой жижи — корявьей крови, я искала свою сумку. Корявни — придурки не сумели открыть «молнию», так что содержимое не пострадало. На верное, это было следствие психологического шока: я слонялась по поляне, тупо разыскивая свои вещи. Пока неожиданно не отыскала в кустах все: сумку, шубу и даже шляпу. Потом я поняла, что смертельно хочу пить. Я подошла к Вереску, прохрипела ему что-то о воде и тихо упала в обморок.
Остальное я помню почему-то отрывками — меня отпаивали водой, перевязывали, везли куда-то на лошади. У меня здорово кружилась голова, временами я вообще выпадала из действительности. Похоже, я просто потеряла много крови, меня знобило. В конце концов меня посадили на лошадь впереди Стояна, потому что самостоятельно ехать я не могла — все норовила выпасть из седла. И я просто уснула на широкой мужской груди. Ленка бы обзавидовалась, если бы узнала. А я свой звездный час попросту проспала.
Вообще-то я очень долго могу обходиться без сна. Но и уснуть могу в любом положении — даже стоя, честно! Этакая защитная реакция организма от стрессов, боли и физических перегрузок. Чем сильнее стресс или боль, тем крепче сон и дольше. Ну вроде как верблюд в пустыне: месяц не пьет, идет себе и идет, колючек каких-нибудь несъедобных пожует и дальше идет, но уж доберется до воды — озеро выдует и не лопнет. Я подозреваю, что пустыни на земле оттого и образовались, что верблюдов много развелось.
Вот и спала я на широкой мужской груди, и было мне глубоко наплевать, где я сплю. Главное — в безопасности. Ленка бы в жизни не простила мне такое наплевательство, уж она-то в такой ситуации под угрозой смерти не уснула бы. Притворялась бы только, делала бы вид, томно вздыхала. А кончилось бы все тем, что до места пришлось бы ей добираться пешком. Нет, она вообще-то баба умная, с деловой хват кой, и товарищ хороший. Только озабоченная слегка, и на этой почве у нее крыша покосилась — клеит всех мужиков подряд. А с ее внешностью и напором это на мужиков действует пострашнее, чем ДЭТА на комаров.
Смутно помню, что приехали наконец куда-то, что меня сняли с лошади и завели в какой-то домишко, встретила нас натуральная Баба-яга и довела меня до постели. Потом она, кажется, меня осматривала, что-то кому-то говорила, чем-то меня поила и мазала. Но мне хотелось только одного — СПАТЬ!
До сих пор не знаю — сколько я спала. Когда проснулась, солнце стояло еще невысоко. Чувствовала я себя распрекрасно, ничего не болело, и настроение, на удивление, тоже было отличным. Я лежала на узкой лежанке у стены на мягкой постели с льняными простынями и меховым одеялом. Изба была просторной и чистенькой. В одном углу русская печь с лежанкой, в другом стол под вышитой скатертью, под порогом широкая лавка. У противоположной стены под окном — другая. А у четвертой стены — я на лежанке и сундук ближе к порогу. На сундуке моя одежда, судя по виду, выстиранная и заштопанная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Слышь, Вереск, у нас с тобой кровь смешалась. В моем мире обычай был: чтобы судьбы связать, братством или супружеством, кровь смешивали. Правда, его уже забывать стали.
— У нас такой обычай тоже есть, и не забыт. Видно, богам угодно наше побратимство. А я этого не понял, прости. Теперь ты сестра мне старшая, а я брат твой. Зовут меня… — И шепнул мне на ухо свое имя тайное. — Клянусь жизнь свою за тебя и твою честь отдать. И слышат клятву мою Великие Кедры!
И такая сила, и такая торжественность в его голосе была, что у меня мурашки по коже. Мама дорогая, не слишком ли я легко к этому отнеслась? Это ведь не мой двадцать первый циничный век! И жить-то нам осталось, похоже, недолго. И что-то дрогнуло в моей озябшей душе:
— Клянусь, что буду тебе хорошей сестрой и чести твоей не посрамлю. И слышат меня Великие Кедры и мой Всевышний — Отец мой, существующий везде!
Так вот и стали мы с Вереском братом и сестрой на самом краю гибели. Но умереть нам в тот раз не дали.
* * *
День был как день. Самый обычный. Я возвращался домой из тайного дозора. Ну, на заставе у нас так принято. Каждый день выходит конный дозор или на восток до самой Бурной, или на запад вдоль Гиблой топи. Осматривают места на подступах к заставе да охотятся по дороге. Надо ж чем-то гарнизону кормиться, обозы теперь и половину потребного провианта не привозят. А я и еще пара наших хлопцев ходим тайными тропами до самой Степи. Уходим на три-пять дней. За Степью присматриваем, как бы степичи за старые набеги не принялись, за лесом, как бы какая чудь из-за Гиблых топей не вылезла. Последнее время подобное частенько случаться стало. Ходим мы по одному — нас таких разведчиков немного, зато взять нас в лесу ни человеку, ни зверю не получится, да и от нелюди сумеем схорониться.
Дар у нас такой от Великих Кедров. Или от Создателя, как говорит Нана.
Ну вот иду я домой на заставу, близко уже — к вечеру доберусь. Я уж и таиться почти не таюсь — места вовсе свои. Пошел прямо по дороге, что к заставе от Степи идет. Дорога здесь одна — места такие. К западу Заповедный лес, туда не сунешься. От него к северу до самых Неприступных гор лежат Гиблые топи. А топи эти и болотом не назовешь, болотами назвать — кикимор обидеть. Просто сплошная топь да грязь, там даже и не растет ничего путного. По краю еще хоть что-то чахлое, но на деревья и кусты похожее встретить можно. А дальше уж совсем несуразное из грязи торчит. Я на сосну высоко залезал — видел.
На северо-востоке лежат Великие болота, тоже топкие, но они более-менее нормальные. Там и кикиморы живут. Не люблю я их — кикимор этих, злые они. Да они и сами-то себя не любят. К ним в болото сунься, так утопят за милую душу, и не откупишься. А на востоке из болот вытекает Бурная. Она с самых неприступных гор течет через все наше Полесовье и Великие болота, а потом по Степи. Степичи ее Великой называют. А она и есть и великая, и бурная. В болотах она круто-круто забирает на запад и из болот вытекает через полдня пути от нашей заставы. Ну вот между этими болотами пролегает проезжая полоса земли из Степи в Полесовье. И в одном месте полоса эта до того узкая, что в три прыжка перескочить можно, как горло у фляжки. В этом горле и находится наша застава, как пробка. Не пройти ни кому, пока пробку не выбьешь. Много раз пробовали, да ничего не вышло. У нас такие ребята, что каждый семерых стоит.
Вот иду я, значит, и вижу, что на дороге след появился ниоткуда. След вроде человеческий и свежий совсем, а откуда взялся — не понять. Ни слева, ни справа от дороги никакого следка и позади тоже. Или кто-то шел — таился, таился, а потом нарочно стал такой чет кий след оставлять? А зачем? И ведь вокруг никого нет, на засаду непохоже. Пошел я чуть побыстрее, а сам кругом поглядываю, слушаю — никого! А потом чую — впереди кто-то топает и не таится нисколько, как по своей избе ходит. Потом и увидел я это чудо, что впереди меня перло.
Шагает впереди меня парень, одет чудно! Штаны чуть ли не в обтяжку, рубаха пестрая какая-то не подпоясана, шляпа диковинная, в руках несет мех какой-то, оружия на виду нет. Кто же так по лесу ходит! Идет — не озирается, я уж совсем близко подошел, окликнуть хотел, а парень вдруг остановился чего-то. Что он там углядел, не знаю, а только вдруг попятился-попятился и развернулся назад. И едва в меня не уткнулся. Глаза вытаращил и говорит: «Ты чего честных девушек пугаешь?»
Тут уж я глаза вытаращил. А ведь и впрямь девка! Да такая пригожая! Меня чуток постарше будет. Вот только волосы острижены коротко, как степичи рабыням стригут. Может, из гарема сбежала? У нас, у полесичей, жен силой не берут. Последнее дело — насильно женщину взять, за такое свои же в отхожем месте утопят. Это степичи беззаконные жен в гаремах держат, до десяти даже. Покупают рабынь на торгу. И своих, степянок, и других народов, из набегов привезенных. Бывало, что такие рабыни сбегали к нам — полесичам, мы их обратно не отдаем. Каждый человек сам себе хозяин, никто не может против его воли над ним хозяином стать. Если человек сам себя за долги в рабство не отдаст. Или кровную месть чтобы собой закрыть. Тут уж что хочешь, то с ним и делай. Но только у нас подобное редко бывает. И ни кто таких рабов за скотину не держит.
Вот и спрашиваю я ее — чего, мол, попятилась-то? А она мне говорит, что полянка там уж больно красивая, так что она даже напугалась. Пошел я глянуть, чего это она испугалась — а там бучило! Свеженькое, недавно поселилось да прямо среди дороги! Неладно это! И повел я ее в обход, кружной дорогой. А сам назад поглядываю — остается ли за ней след? Остается! По лесу она ходить не умеет, это точно. Так откуда же она на дороге-то взялась? И бучила испугалась, а говорит, что никогда о них не слышала. И ведь не врет! Я неправду, даже самую малую, в любом человеке прознаю. Просто у человека над головой будто сполох из огня взмелькнет, если он хоть чуть слукавит. Я даже и с закрытыми глазами это вижу. Она не врала.
Вот и подумал я, что на заставу ее пока не поведу. Надо разобраться, что к чему. Не след, кого ни попадя в крепостцу приводить. И привел я ее в одно место, где частенько ночевать доводилось. Местечко потаенное, со стороны не просто углядеть, подкрасться незаметно не возможно. Место чистое, на кедровом взгорке, там никакая нечисть не сможет поселиться. Я костерок развел и сварил похлебку с особыми травками, которые мне Нана указала. Нечисть от этой травки сворачивает сразу. Если на меня морок наводят, то после такой похлебки само все откроется. А я еще и в костер незаметно той травки подкинул. Нана — она из древних, мудрая, а в травах понимает столько, что любую немочь или колдовство какое травами враз оси лит. И нас на заставе многому обучила.
Но ничего, девица моя только все задумчивая сидела, а похлебку с таким аппетитом уплетала, что любо-дорого посмотреть. После еды и вовсе повеселела, заулыбалась. А и хороша же девица, хоть и не похожа ни на полесичей, ни на степичей, ни на поморичей. Ото всех понемногу есть: волосы с рыжиной, как у поморичей, глаза черные, как у степичей, а по разрезу глаз и по всему остальному — наша она, из полесичей. Стала рассказывать — откуда и как она тут появилась, так уж тут у меня от удивления рот открылся. Великие Кедры, чудны дела ваши! И ведь не врет она! Ни в чем! По всему вы ходило, что попала она к нам из какого-то другого мира. И что Великие Кедры ее из злых рук выдернули, к нам послали. Великие Кедры детям своим зла не причинят. Вот и выходило, что зря я девицу обидел недоверием.
А потом удивила она меня еще больше: назвалась своим ИСТИННЫМ именем!
Такое имя знает только мать родная, муж или жена да побратим. А она мне вот так запросто и назвала! Это что же за мир у них такой, что и бояться зла не надо, и злых людей опасаться уже не нужно! Если она зла не приемлет, то понятно, что Великие Кедры ей так благоволят. Зря, выходит, я ее не повел на заставу. Ну да ничего — ночи не холодные, место безопасное — переночуем, а завтра к обеду и придем. Это я так думал, дурак самонадеянный.
А девица решила, что зваться ей в нашем мире — Татой. А что, хорошее имя получилось. Тата уснула мгновенно, ничего, что на земле. Молодец, она мне все больше нравилась. Проснулась она рано, едва светать начало. Сказала, что-то ее встревожило, но я как ни прислушивался — ничего не смог уловить. Думаю, ей что-то во сне привиделось.
И снова я дураком оказался. Спустились мы с пригорка и аккурат корявням в сети и угодили. Тата их никогда не видела и не слышала о них, потому и не испугалась. Тащим мы валежины под коряжьими пиками, а она, хоть и пыхтит от тяжести, давай меня расспрашивать — куда нас ведут да зачем с этими бревнами. «Жарить, что ли, нас будут?» — спрашивает. Ну, я ей и рассказал, как мы однажды их капище выследили и что там увидели. Мне до сих пор по ночам снится, какие муки там принимают люди, сетями их колдовскими к валежинам привязанные.
И тут Тата как взвоет дурным голосом да как бросит свою валежину прямо на корявня, что рядом шел, так его же сразу и прибила насмерть. Схватила пику у этого корявня — и в атаку! Я, конечно, не отстал. Нет, молодец она все-таки. Никогда бы не подумал, что такая боевая! А уж как она завывала — кикиморы позавидуют! Корявни шарахались! Славно мы с ней поразмялись. С десяток корявней положи ли, если бы не их сеть колдовская — не взяли бы они нас, уж живыми-то точно.
Подвесили они нас в сетке на сук, а сами своих убитых собирать стали да раненых добивать — такой уж у них обычай. Одно слово — чужь. Поранили-то нас изрядно. Прижаты мы друг к другу оказались так, что и кровь смешалась. Не поймешь, чья кровь каплет на землю, или уже общая? А Тата вдруг и говорит, Что у них обычай был — кровь смешивают, что бы побрататься. Тут до меня и дошло, что не спроста мне Кедры встречу с Татой устроили! Я же еще вчера догадаться должен был, а не сумел! Если сам не додумался, так Кедры таким вот образом побратимство нам устроили. Ох, и бестолочь же я! Короче, шепнул я Тате свое истинное имя и клятву произнес на побратимство. И она своим Богом поклялась быть мне сестрой.
Вот у меня и сестра появилась. Я же совсем безродный — родители померли, когда я еще и ходить не мог. Меня бездетная соседка растила, пока ее корявни не поймали и на свое капище не уволокли. Так что у меня к ним особый счет. А теперь выходит, услышали Beликие Кедры мою мечту заветную и дали мне сестрицу. И до того мне вдруг хорошо стало, и сразу поверилось, что спасемся мы. Не может же быть, чтобы мечта исполнилась, а мы бы погибли. А Татка — сестрица моя — давай вдруг песни петь. Другая бы только плакала, с жизнью прощаясь, эта же поет во всю глотку песни какие-то чудные, из своего мира, наверное. Она так громко пела, орала просто, что наш дозор конный издалека услышал и свернул посмотреть, что за чудеса происходят?
Такая вот у меня сестра появилась. И спасибо Великим Кедрам, о лучшей я и мечтать не мог. Боевая, не боится ничего — как настоящий воин! Да и, по правде говоря, если бы не она — не быть бы мне живу. Я не догадался бы песни перед смертью петь. И не нашел бы тогда нас конный дозор. А Татка охрипла, потом шепотом говорила. И крови много потеряла от ран, домой ее Стоян на своей лошади вез, она без сознания была. Знали бы вы, как я теперь радуюсь, когда домой возвращаюсь, а меня сестрица улыбкой встречает!
* * *
Болтались мы в той авоське, наверное, не меньше часа, пока эти красавчики — гибрид лошади Пржевальского и болотной кикиморы — собирали своих дохляков в кучку и заваливали хворостом и ветками. Раненых они попросту добивали. Ага, чтоб не мучились, наверное. От такого гуманизма у меня завтрак зашевелился в желудке. Ну а уж когда они стали обедать одним из своих соратников… Я закрыла глаза. Чтобы не слышать этот омерзительный хруст и чавканье, во всю глотку заорала: «Смело, товарищи, в ногу!» Ничего другого просто в голову не пришло!
Я успела спеть и «Там, вдали за рекой», и «Наш паровоз, вперед лети», и «Варяг», и «По танку вдарила болванка», когда Вереск восторженно завопил:
— Братья! Стоян! Бей их!
Я открыла глаза. На поляну въехала на лошадях группа воинов (я насчитала шестерых) в. блестящих на солнце кольчугах и шлемах, с копьями и мечами. Прямо как в кино! И за каких-то минут десять прикончила этих монстриков. А мы с Вереском орали и свистели, как на хоккейном матче: «Давай-давай!! Бей!» и «Шайбу-шайбу!» Последнее — орала я. А они — спасители наши — потом с полчаса бились с сетью, не хотела она нас отпускать. Пока один из пришедших на помощь не вытащил откуда-то из кустов уцелевшего корявня. Пару раз тряхнули его хорошенько, он чего-то похрюкал, щупальцами пошевелил — и сеть на конец-то исчезла.
Мы с Вереском свалились вниз, как мешки с картошкой. Если бы нас не поймали, крепко бы приложились к земле-матушке — ноги-то затекли, да и сил почему-то не осталось. А я к тому же голос сорвала, ну еще бы, после такого-то вокала. Затем началась кутерьма. Кто-то таскал хворост, чтобы сжечь эту мразь. Кто-то кипятил воду и заваривал травку, чтобы промыть и перевязать нам с Вереском боевые раны. Кто-то эту самую травку искал под деревьями. Вереск объяснял старшему, он называл его Стояном, кто я такая, особенно напирая на то, что мы стали побратимами в бою. Краем уха я слышала, как он расписывал мою находчивость и бесстрашие. Стоян внимательно слушал, не менее внимательно разглядывая меня. И пояснял Вереску, что до них донеслись мои вопли и они поторопились прямехонько сюда, а не то гнить бы нам с Вереском на корявневом капище.
Мне же было не до знакомства. Ковыляя по поляне и стараясь не наступать в лужицы бурой жижи — корявьей крови, я искала свою сумку. Корявни — придурки не сумели открыть «молнию», так что содержимое не пострадало. На верное, это было следствие психологического шока: я слонялась по поляне, тупо разыскивая свои вещи. Пока неожиданно не отыскала в кустах все: сумку, шубу и даже шляпу. Потом я поняла, что смертельно хочу пить. Я подошла к Вереску, прохрипела ему что-то о воде и тихо упала в обморок.
Остальное я помню почему-то отрывками — меня отпаивали водой, перевязывали, везли куда-то на лошади. У меня здорово кружилась голова, временами я вообще выпадала из действительности. Похоже, я просто потеряла много крови, меня знобило. В конце концов меня посадили на лошадь впереди Стояна, потому что самостоятельно ехать я не могла — все норовила выпасть из седла. И я просто уснула на широкой мужской груди. Ленка бы обзавидовалась, если бы узнала. А я свой звездный час попросту проспала.
Вообще-то я очень долго могу обходиться без сна. Но и уснуть могу в любом положении — даже стоя, честно! Этакая защитная реакция организма от стрессов, боли и физических перегрузок. Чем сильнее стресс или боль, тем крепче сон и дольше. Ну вроде как верблюд в пустыне: месяц не пьет, идет себе и идет, колючек каких-нибудь несъедобных пожует и дальше идет, но уж доберется до воды — озеро выдует и не лопнет. Я подозреваю, что пустыни на земле оттого и образовались, что верблюдов много развелось.
Вот и спала я на широкой мужской груди, и было мне глубоко наплевать, где я сплю. Главное — в безопасности. Ленка бы в жизни не простила мне такое наплевательство, уж она-то в такой ситуации под угрозой смерти не уснула бы. Притворялась бы только, делала бы вид, томно вздыхала. А кончилось бы все тем, что до места пришлось бы ей добираться пешком. Нет, она вообще-то баба умная, с деловой хват кой, и товарищ хороший. Только озабоченная слегка, и на этой почве у нее крыша покосилась — клеит всех мужиков подряд. А с ее внешностью и напором это на мужиков действует пострашнее, чем ДЭТА на комаров.
Смутно помню, что приехали наконец куда-то, что меня сняли с лошади и завели в какой-то домишко, встретила нас натуральная Баба-яга и довела меня до постели. Потом она, кажется, меня осматривала, что-то кому-то говорила, чем-то меня поила и мазала. Но мне хотелось только одного — СПАТЬ!
До сих пор не знаю — сколько я спала. Когда проснулась, солнце стояло еще невысоко. Чувствовала я себя распрекрасно, ничего не болело, и настроение, на удивление, тоже было отличным. Я лежала на узкой лежанке у стены на мягкой постели с льняными простынями и меховым одеялом. Изба была просторной и чистенькой. В одном углу русская печь с лежанкой, в другом стол под вышитой скатертью, под порогом широкая лавка. У противоположной стены под окном — другая. А у четвертой стены — я на лежанке и сундук ближе к порогу. На сундуке моя одежда, судя по виду, выстиранная и заштопанная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23