– Мёрёй неправильно сосчитал, потому что ноги-то две, если одну в битве не отрубят. Вот и получится четыре дюжины. Мне самому столько годков. Охо-хо, старость не радость, – притворно закряхтел он, – спина не гнётся, зубов полдюжины да один, глаза совсем слепые, ноги не стоят, про третью и не говорю… Ладно, ровесники мои, соратники боевые, раз уж и третья нога перебита, разве ж это жизнь? Может, прав Джору?
Ветераны призадумались. Самые старшие такими и были, как описал Сотон. А хан бился в притворных рыданиях, почуяв, что именно такое поведение даёт ему какой-то шанс склонить стариков на свою сторону. Пожалеют – поддержат.
– Забадай сказал, что не согласен жить по мерке Эсеге, мол, я ещё поживу. А Джору и говорит: с вас, стариков, никакого проку. Даром сыновний хлеб заедаете. Мол, стану ханом, всех и казню. Из-за тех слов промеж них пря и вышла. И сказал мне Забадай, собираясь в дорогу: возьму свою боевую пару, поеду и первый казню сопляка, пока он ханом не стал. Поехал и не вернулся. Вы понимаете?
Старики опять призадумались.
– Оно конечно, – сказал Имай-пластун. – И ноги не стоят, все три, и зубов мало. Трудно это жизнью назвать. Но! Я пока что сам себя прокормить могу, потому что гончар хороший. Рано меня казнить.
– Джору так не считает, – гнул своё Сотон. – Говорит: четыре дюжины прожил? Ступай под пик Сардыкова. Там твоё место – под тяжёлым камнем.
– Ох и сволочь же этот ханский ублюдок! – разозлился вдруг Чечуш-костровой.
– А то! – обрадовался поддержке Сотон. – Хуже не бывает! Приезжает к нему Забадай, ничего плохого не делает, собирается казнить по справедливости. Тот будто ни о чём не догадывается, гостей встречает, за стол сажает, бодрящим отваром потчует. А сам в отвар болиголова коварно набуровил. У стариков голова и разболелась. Вскоре и померли, много ли старому надо?
– А почему тройка не померла на месте, на Краснобровой поляне? Как они, отравленные, до Смородинового ручья добрались? – спросил Мамай-сечевик.
– Отравленные и добрались. Сидят на конях – в глазах темно. Отравил, говорят, нас проклятый Джору. Не успели мы его казнить. Рухнули с седла. Тут Джору из кустов вылезает. Ага, говорит, попались! Казнить меня хотели? Против закона Эсеге Малана пошли? Подождал, пока сами помрут, и давай рубить. А те, хоть и старые, сами его в топоры. Испугался Джору и, истекая кровью, бросился наутёк. Доскакал до Краснобровой поляны и помёр. И старики померли, истекли кровью.
– Так они ещё раньше померли, – заметил несуразность истории Тадак-сбруйщик.
– Чуть раньше, чуть позже – какая тебе разница? – возмутился Сотон. – Клянусь, что всё именно так и было.
– Как же его убитые могли в топоры взять? – настаивал на своём Тадак. – Может, они сперва болиголова в охотку попили, думали – славный какой настойчик, ещё бы попить, а потом Джору и казнили. Видят – помер. И поехали домой. Маленько не доехали, с коней – бряк! И откинули ноги…
– А кто же тогда мёртвых порубил? – спросил Какай, лошадиный лекарь.
– Джору и порубил, – во всю сочинял Сотон. – Они его, видать, не до конца казнили. Тюкнули пару-другую разиков обушком по черепу, а какие удары у старого? Как у малого. Вот он прочухался, настиг сечевиков, только хотел зарубить, а они сами помереть успели. Тогда Джору рассердился: зачем раньше померли? Схватил меч…
– А откуда у него меч? – спросил Такай-сапёр.
– От верблюда! Слышал же, что он в стране Инь побывал! Про то любой сопляк в Юртауне знает, один ты не слыхал. Тетеря ты глухая, пора, значит, тебе под пик Сардыкова. Украл у желтопузых ублюдок Чонов золотого коня, жену, верблюда и меч.
– А кто тот меч видел? – не верил Такай.
– Забадай видел. Жаловался мне, хочу, говорит, Джору убить, но сильно меча боюсь. Правильно боялся. Кабы не тот меч, жил бы себе да жил.
– От яда Забадай помер, не от меча, – вспомнил Тадак.
– Что в лоб, что по лбу. Помер от яда, а его потом ещё и мечом порубили. Без меча-то хоть и мёртвый, а всё-таки целый, не так обидно, понимаете.
С этим доводом старики согласились.
– А Джору, видать, порубил тройку и назад вернулся. Жив, нет ли – скоро узнаем. Если жив, то его тройка Хабала привезёт.
– Если хоть чуть-чуть жив, – важно сказал Сотон, будто и впрямь был тут главным, – предадим его казни лютой. А ежели уж совсем помер, тогда подвесим на сосне, пускай вороны клюют.
Завязался долгий спор, какой казни достоин убийца тройки сечевиков. Некоторые говорили, что вообще никакой казни быть не может.
– За что казнить, – спросил Тадак, – если сечевики первыми на него напали, башку издолбили? Тогда с его стороны была месть справедливая.
– А если те его казнили за то, что отравил? Тогда их месть правильная, – сказал Такай.
– А не успел бы первым отравить, тройка его до конца бы убила. Вот он и рассердился, – сказал Какай-коновал. – Догнал, а они сами первые умерли. Тут не выдержало сердце ретивое, схватил меч и давай кромсать!
– Нельзя над мёртвыми измываться, – сказал Кыстай-лучник. – За это положено на дереве вешать.
– Хватит зря языками молоть! – рассердился Гонгор-бригадир. – Завтра Хабал вернётся, всё и узнаем. С ним Мучиря-следопыт поехал, его не обманешь. Уж он-то расскажет всё, как было на самом деле. Утром и решим. А пока – разойдись!
Бригадира послушали. Всё-таки большой начальник в полку был. Считай, третий человек после полковника и стратега. Или пятый – в полку три бригады.
Всю ночь старики-ветераны мучились: что из сказанного на площади правда, что – ложь? Жив Джору или помер? А если жив-здоров и закон Эсеге взаправду утвердить собрался? Тогда всем ветеранам смерть.
Многие среди ночи искали мечи и топоры, точили. Другие натягивали охотничьи луки. Боевых не сохранилось, понятно. Ни один десяток лет прошёл, как в Мундарге остановились. Третьи готовили арканы, четвёртые копья, пятые – рогатины. Приличная армия собиралась. Ждали утра…
Отряд из четырёх конных и женщины на верблюдице встречала выстроившаяся за околицей шеренга стариков. Цепь щетинилась копьями и рогатинами, блестели топоры и обнажённые мечи. Лучники стояли готовые к любому исходу. У Гессера ухнуло сердце: неужели в родной посёлок придётся врываться с боем? Ничего плохого от стариков-ветеранов он не видел, наоборот – баловали юного сынка командира. Учили держаться верхом, махать деревянным мечом, колоть пикой. Такай показывал, как делаются ловчие ямы, Тадак обучал обращаться с упряжью, Чечуш – костры разводить…
Как же быть? – думал сын Чоны. Не рубиться же с ветеранами. Да мне и рубиться нечем, даже топора нет, не говоря уж про меч. Про очир и подумать страшно: перебьёт полшеренги…
– Соратники! – закричал Мучиря. – Я всё выяс…
Просвистела стрела и оборвала крик на полуслове.
Все застыли. Стояли мечники и копейщики, лучники и арканщики, бойцы с боевыми топорами и охотничьими рогатинами, остановились всадники – Джору и Хабал, Сазнай открывал рот, силясь что-то сказать, но не издавал ни звука, Другмо на верблюдице таращила узкие чёрные глаза и не шевелилась. И только Мучиря медленно-медленно валился из седла. Вот он ударился о землю и вытянулся.
– Кто стрелял? – закричал Гессер. – За что вы его убили?
– Отец! – оттолкнув приготовившихся к бою ветеранов, вперёд выскочили три парня; одного из них Джору знал – они с Аком были ровесники, второй, кажется, звался Чочай, а третьего он не помнил.
– Взять убийцу Джору! – прозвучал приказ, и всё сразу пришло в движение.
Цепь ветеранов разом шагнула к всадникам.
Гессер никак не мог решить, что же ему делать. Драться со стариками не хотелось, но и то, что его сейчас могут разорвать голыми руками – ни за что, просто потому, что протянутых рук слишком много, а в мозгах ветеранов царит неразбериха, он прекрасно понимал. Да ладно бы его одного, могли нечаянно обидеть и возлюбленную Другмо!
Вне себя от грозящей супруге опасности, Джору схватил первое, что попалось под руку: волшебную плётку, которую небесный отец отправил ему вместе с конём. Этой плёткой мужчина огрел первого, до кого смог дотянуться. Затем второго, третьего, четвёртого… С людьми, которых коснулся хлыстом, происходили странные перемены. Они вдруг светлели лицом, выкрикивали нечто вроде приветствия и клятвы в верной службе, разворачивались к прочим соратникам, словно готовясь разить их направо и налево. Всё это Гессер видел краем глаза и не фиксировал в сознании. Он и себя-то не помнил, носился вдоль почти сомкнувшейся в кольцо цепи и хлестал, хлестал старых мужчин, которых в детстве боялся и любил, которыми восхищался и чьей боевой юности страшно завидовал.
Конь под ним мчался так быстро, что казалось, будто исчезает в одном месте и возникает в другом, а может, находится сразу там и там. Богатур не осознавал своих действий, зато Эсеге Малан наверху громко радовался и удовлетворённо потирал руки. Сынок разгадал все секреты небесных подарков. Умница, весь в папашу!
Конечно, плётка именно для того и предназначена, чтобы любых существ – живых или мёртвых! – делать покорными. И звонок Шаргай использовал по прямому назначению – для беспроволочной связи.
Жаль только, что небесный конь – главный подарок, которому прочие служили бесплатным приложением, – сломал ногу при пересылке на землю. Мог же пролететь полмира за одно биение сердца, а теперь скачет в сто раз медленней, да ещё и по кривой дорожке. И всё потому, что не нашлось под руками верёвки попрочней.
А всему виной жена – Эхе Юрен. На кой ляд она тем вервиём связывала пьяненького божка? Разве он хоть раз свершил что-либо божьего дела недостойное? Глупостей не творил, не считая мелочей. Как-то сдуру сунул вытягивающуюся до бесконечности руку в мусорно-прицельный люк и вцепился в Зеландию! Оторвал кусок, глянул на результаты и назвал её Новой.
В другой раз приспичило оторвать Африку от Евразии. В районе Пиренеев она отделилась, образовав Срединное море, а к Аравии словно прикипела. Там оторвать не сумел, точнее, не успел, потому что Юрен примотала его к трону. И дело не доделал, и верёвка лишний раз порвалась.
А случай с Америкой? Сидел Малан тихо-мирно, никого не трогал. Со скуки хватил Америку за концы и потянул из края в край. Растянулась она хорошо, но когда отпустил, то снова съёжилась и издала смешной звук «пук!». Эсеге засмеялся: земля пердит! Растянул ещё разок, отпустил – пукнула. Смешно.
Хохоча-заливаясь, Малан растягивал континент. Его левая рука непроизвольно забегала по отрывающимся от большой земли островам, как бы по басам, а правая – по клавишам гор и долин.
– Ак-кор-деон! – вскричал, поражённый мелодичностью звуков, музыкант прихотью божьей.
В переводе на южноармейский это значило «благоуханные звуки», а на североармейский – «вонючие цветы». Цветов Эсеге не любил по простой причине – он любил запах мяса. Шашлыков, бастурмы, постромы, кастромы…
– Тьфу ты! – Божок запутался во времени и еле отплевался. Им, богам, трудно разбираться в хронологии, потому что живут они вдоль времени, а не поперёк, как добрые люди. Малан растягивал, загибая вниз, концы материка и громко пел:
– Тянет всяк, кто не ленив,
время на работе.
Некто тянет, прислонив
пятницу к субботе.
Кто-то тянет – с бабой спать,
вместо – чтобы бабу.
А другой их тянет вспять,
но про это – табу!
Тянут – кто аперитив,
ну а кто – тянучку.
Тянут репку, напустив
бабку, внучку, сучку.
Если тянет кто козу –
это неприлично,
если ж из носу козу –
негигиенично.
Если тянешь на себя,
значит, одеяло.
Ну, а если ты – тебя,
рукоблуд ты, малый.
Если тянешь разговор,
значит, ты зануда.
Оттянулся, как забор,
значит, песня – чудо!..
– Кого ты, – спросила, бесцеремонно врываясь в тронный зал, супруга Юрен, – на этот раз оттянул? Опять не меня! – И грубо махнула рукой на востоко-запад, как приблизительно определил направление ничего не смыслящий в географии отец всех богов.
– Тяну Америку! – похвастался Эсеге. – Могу и тебя взад-вперёд вытянуть!
– А вперёд-назад можешь? – ехидно спросила Эхе.
– Это что в лоб, что по лбу, – осадил супругу Малан.
– Не согласна категорически, – сказала Юрен. Истина её не интересовала, лишь бы поперёк сказать. – В лоб – больно, а по лбу – приятно, ласково.
– Молчи, баба, – велел Эсеге, – юркни вон!
– Я? – грозно спросила Юрен, ухватила под-вселенный медный котёл за дужку и навернула им пьяницу-супруга по голове. Тот брякнулся, задрав ноги.
Звенело долго, а супруга тем временем деловито вязала мужа.
– Проспись и пой, – посоветовала напоследок и только тогда юркнула вон.
Проспавшись, божок смутно припомнил свои последние фокусы, порвал путы и с опаской глянул на результаты. Оказалось, что, пока он растягивал континент изо всей божественной дурацкой мочи, многим обитателям Запада пришлось худо. Например, бизонам. Или лошадям, которых он, размахивая руками, нечаянно перенёс из Азии в прерии и пампасы. Кони обожают овёс, а индейцы предлагали отведать кукурузы. От непривычной пищи лошади заболели, и Малан просто вынужден был их лечить.
Когда все леченные им животные сдохли, Эсеге понял, что он – великий целитель. Не было в Америке лошадей, так и нечего тащить на далёкий материк всякую непривычную для окружающей среды и её обитателей живность.
– Пусть индейцы ездят верхом на бизонах! – решил божок. – Или пусть разведут приличную конскую пищу, вот тогда, я…
– Это хороший тост – перебил Эсеге Малана. – Выпьем же за овёс! А кукуруза хороша – воздушная! Пам-пам-пам-пам-пам-тра-та-та!
Выпили. Спели про воздушную кукурузу. Эсеге привычно растягивал Америку сверху донизу и голосил что-то вовсе несуразное:
– Девки в лес тащили факел.
Отгадайте, кто их fackal?
Материк до того растянулся, что готов был разорваться пополам. Малан даже отгадал, в каком месте разорвётся: в районе будущего Панамского канала.
– Я – канал! – гордо заявил он.
Никто из девяноста девяти обитателей верхнего мира возражать не осмелился. Наоборот – поддержали отца всех богов.
– Канай дальше, – посоветовали ему. – А кто станет спорить, тому пасть порвём.
Эсеге продолжил. На сей раз он не занёс на континент никаких чуждых ему форм жизни и никакой заразы не вынес оттуда на прочие материки, зато когда проспался и в очередной раз разорвал смирительное вервие, то магическим образом подсчитал, что рвал путы ровно девяносто восемь раз. А вот Америка не разорвалась, но, растянутая лишний раз, уже больше не съёжилась до прежних размеров, делясь теперь на Северную и Южную с длиннющим перешейком Центральной Америки.
Глядя вниз на своего разумного сына Шаргая, папаша припомнил всего три случая, когда верёвка не выдержала божьей силы и воли. Остальные девяносто пять разрывов произошли, когда Эсеге и Малан привязали Евразию за её восточный и западный концы и резко дёрнули. Вервие лопнуло на девяносто шесть кусков и упало вниз в форме странной фигуры. Любой землянин такую фигуру легко узнает и может при случае показать другому.
Эх… Жили бы земляне любо-дорого, кабы не пьяница наверху. Сколько бы несчастий не случилось!.. Везувий бы не выжег обитателей Помпеи, чума и холера не опустошали бы континенты. Даже Тунгусский метеорит не сам по себе упал.
Сидел Эсеге наверху, вдыхал запах мяса (мужики шашлык жарили и уже по стаканчикам разлили), а любимый бард небрежно трогал струны гитары и негромко, не беспокоясь, расслышат или не расслышат его случайные люди, которые пригласили на этот лишний в его жизни пикник, напевал хриплым голосом:
– Боги тоже убоги.
«Воронок» – на дороге,
и конвой на пороге
Вот такое кино.
На базаре – барыги,
на отвале – булыги,
а в подвале – ханыги
дуют ваше вино.
Поднимите мне веки,
рявкну я: «Человеки!
Вы ж вольняжки – не зеки,
без решёток в очах!
А ворвутся с конвоем,
не встречайте их воем –
мы их сами уроем,
раз башка на плечах!»
Боги тоже убоги.
Глупых дурят в итоге,
умных душат налоги,
мудрецам – наплевать.
Лодырь с мягкой подушкой,
бабник – с чьей-то подружкой,
ну а пьяница – с кружкой
лезут в вашу кровать.
Поднимите мне члены,
разомкните колены,
в свои жалкие вены
влейте жаркую кровь…
И тут на веко барда сел комар. Эсеге так рассердился, что схватил не то у среднего сынка очир, не то у Яшила метеорит, да как навернёт тварь кровососную! Комара и три тысячи квадратных километров тайги как корова языком слизала. Что от барда любимого осталось, сами понимаете…
А Гессер всё носился и носился по полю, пока не убедился, что врагов не осталось.
Победителя подняли на руки и унесли в родимую юрту.
– Я хан или не хан? – спросил Джору.
– Хан, – сказали чонавцы.
– Так приведите мне любимого дядю Сотона, я его расцелую.
ГЛАВА 11
Ложный хан, Минусинская котловина
Единожды солгавши, кто тебе поверит?
Солженицын
Сотон, услышав страшный приказ, понял сразу: вот теперь-то и пришли кранты. Ползком докрался до конюшни, попытался украсть золотого коня, получил от него в лоб и двинулся осмотреть светлую верблюдицу, шатаясь от опасений – вот-вот нагрянут ханские нукеры да как скажут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Ветераны призадумались. Самые старшие такими и были, как описал Сотон. А хан бился в притворных рыданиях, почуяв, что именно такое поведение даёт ему какой-то шанс склонить стариков на свою сторону. Пожалеют – поддержат.
– Забадай сказал, что не согласен жить по мерке Эсеге, мол, я ещё поживу. А Джору и говорит: с вас, стариков, никакого проку. Даром сыновний хлеб заедаете. Мол, стану ханом, всех и казню. Из-за тех слов промеж них пря и вышла. И сказал мне Забадай, собираясь в дорогу: возьму свою боевую пару, поеду и первый казню сопляка, пока он ханом не стал. Поехал и не вернулся. Вы понимаете?
Старики опять призадумались.
– Оно конечно, – сказал Имай-пластун. – И ноги не стоят, все три, и зубов мало. Трудно это жизнью назвать. Но! Я пока что сам себя прокормить могу, потому что гончар хороший. Рано меня казнить.
– Джору так не считает, – гнул своё Сотон. – Говорит: четыре дюжины прожил? Ступай под пик Сардыкова. Там твоё место – под тяжёлым камнем.
– Ох и сволочь же этот ханский ублюдок! – разозлился вдруг Чечуш-костровой.
– А то! – обрадовался поддержке Сотон. – Хуже не бывает! Приезжает к нему Забадай, ничего плохого не делает, собирается казнить по справедливости. Тот будто ни о чём не догадывается, гостей встречает, за стол сажает, бодрящим отваром потчует. А сам в отвар болиголова коварно набуровил. У стариков голова и разболелась. Вскоре и померли, много ли старому надо?
– А почему тройка не померла на месте, на Краснобровой поляне? Как они, отравленные, до Смородинового ручья добрались? – спросил Мамай-сечевик.
– Отравленные и добрались. Сидят на конях – в глазах темно. Отравил, говорят, нас проклятый Джору. Не успели мы его казнить. Рухнули с седла. Тут Джору из кустов вылезает. Ага, говорит, попались! Казнить меня хотели? Против закона Эсеге Малана пошли? Подождал, пока сами помрут, и давай рубить. А те, хоть и старые, сами его в топоры. Испугался Джору и, истекая кровью, бросился наутёк. Доскакал до Краснобровой поляны и помёр. И старики померли, истекли кровью.
– Так они ещё раньше померли, – заметил несуразность истории Тадак-сбруйщик.
– Чуть раньше, чуть позже – какая тебе разница? – возмутился Сотон. – Клянусь, что всё именно так и было.
– Как же его убитые могли в топоры взять? – настаивал на своём Тадак. – Может, они сперва болиголова в охотку попили, думали – славный какой настойчик, ещё бы попить, а потом Джору и казнили. Видят – помер. И поехали домой. Маленько не доехали, с коней – бряк! И откинули ноги…
– А кто же тогда мёртвых порубил? – спросил Какай, лошадиный лекарь.
– Джору и порубил, – во всю сочинял Сотон. – Они его, видать, не до конца казнили. Тюкнули пару-другую разиков обушком по черепу, а какие удары у старого? Как у малого. Вот он прочухался, настиг сечевиков, только хотел зарубить, а они сами помереть успели. Тогда Джору рассердился: зачем раньше померли? Схватил меч…
– А откуда у него меч? – спросил Такай-сапёр.
– От верблюда! Слышал же, что он в стране Инь побывал! Про то любой сопляк в Юртауне знает, один ты не слыхал. Тетеря ты глухая, пора, значит, тебе под пик Сардыкова. Украл у желтопузых ублюдок Чонов золотого коня, жену, верблюда и меч.
– А кто тот меч видел? – не верил Такай.
– Забадай видел. Жаловался мне, хочу, говорит, Джору убить, но сильно меча боюсь. Правильно боялся. Кабы не тот меч, жил бы себе да жил.
– От яда Забадай помер, не от меча, – вспомнил Тадак.
– Что в лоб, что по лбу. Помер от яда, а его потом ещё и мечом порубили. Без меча-то хоть и мёртвый, а всё-таки целый, не так обидно, понимаете.
С этим доводом старики согласились.
– А Джору, видать, порубил тройку и назад вернулся. Жив, нет ли – скоро узнаем. Если жив, то его тройка Хабала привезёт.
– Если хоть чуть-чуть жив, – важно сказал Сотон, будто и впрямь был тут главным, – предадим его казни лютой. А ежели уж совсем помер, тогда подвесим на сосне, пускай вороны клюют.
Завязался долгий спор, какой казни достоин убийца тройки сечевиков. Некоторые говорили, что вообще никакой казни быть не может.
– За что казнить, – спросил Тадак, – если сечевики первыми на него напали, башку издолбили? Тогда с его стороны была месть справедливая.
– А если те его казнили за то, что отравил? Тогда их месть правильная, – сказал Такай.
– А не успел бы первым отравить, тройка его до конца бы убила. Вот он и рассердился, – сказал Какай-коновал. – Догнал, а они сами первые умерли. Тут не выдержало сердце ретивое, схватил меч и давай кромсать!
– Нельзя над мёртвыми измываться, – сказал Кыстай-лучник. – За это положено на дереве вешать.
– Хватит зря языками молоть! – рассердился Гонгор-бригадир. – Завтра Хабал вернётся, всё и узнаем. С ним Мучиря-следопыт поехал, его не обманешь. Уж он-то расскажет всё, как было на самом деле. Утром и решим. А пока – разойдись!
Бригадира послушали. Всё-таки большой начальник в полку был. Считай, третий человек после полковника и стратега. Или пятый – в полку три бригады.
Всю ночь старики-ветераны мучились: что из сказанного на площади правда, что – ложь? Жив Джору или помер? А если жив-здоров и закон Эсеге взаправду утвердить собрался? Тогда всем ветеранам смерть.
Многие среди ночи искали мечи и топоры, точили. Другие натягивали охотничьи луки. Боевых не сохранилось, понятно. Ни один десяток лет прошёл, как в Мундарге остановились. Третьи готовили арканы, четвёртые копья, пятые – рогатины. Приличная армия собиралась. Ждали утра…
Отряд из четырёх конных и женщины на верблюдице встречала выстроившаяся за околицей шеренга стариков. Цепь щетинилась копьями и рогатинами, блестели топоры и обнажённые мечи. Лучники стояли готовые к любому исходу. У Гессера ухнуло сердце: неужели в родной посёлок придётся врываться с боем? Ничего плохого от стариков-ветеранов он не видел, наоборот – баловали юного сынка командира. Учили держаться верхом, махать деревянным мечом, колоть пикой. Такай показывал, как делаются ловчие ямы, Тадак обучал обращаться с упряжью, Чечуш – костры разводить…
Как же быть? – думал сын Чоны. Не рубиться же с ветеранами. Да мне и рубиться нечем, даже топора нет, не говоря уж про меч. Про очир и подумать страшно: перебьёт полшеренги…
– Соратники! – закричал Мучиря. – Я всё выяс…
Просвистела стрела и оборвала крик на полуслове.
Все застыли. Стояли мечники и копейщики, лучники и арканщики, бойцы с боевыми топорами и охотничьими рогатинами, остановились всадники – Джору и Хабал, Сазнай открывал рот, силясь что-то сказать, но не издавал ни звука, Другмо на верблюдице таращила узкие чёрные глаза и не шевелилась. И только Мучиря медленно-медленно валился из седла. Вот он ударился о землю и вытянулся.
– Кто стрелял? – закричал Гессер. – За что вы его убили?
– Отец! – оттолкнув приготовившихся к бою ветеранов, вперёд выскочили три парня; одного из них Джору знал – они с Аком были ровесники, второй, кажется, звался Чочай, а третьего он не помнил.
– Взять убийцу Джору! – прозвучал приказ, и всё сразу пришло в движение.
Цепь ветеранов разом шагнула к всадникам.
Гессер никак не мог решить, что же ему делать. Драться со стариками не хотелось, но и то, что его сейчас могут разорвать голыми руками – ни за что, просто потому, что протянутых рук слишком много, а в мозгах ветеранов царит неразбериха, он прекрасно понимал. Да ладно бы его одного, могли нечаянно обидеть и возлюбленную Другмо!
Вне себя от грозящей супруге опасности, Джору схватил первое, что попалось под руку: волшебную плётку, которую небесный отец отправил ему вместе с конём. Этой плёткой мужчина огрел первого, до кого смог дотянуться. Затем второго, третьего, четвёртого… С людьми, которых коснулся хлыстом, происходили странные перемены. Они вдруг светлели лицом, выкрикивали нечто вроде приветствия и клятвы в верной службе, разворачивались к прочим соратникам, словно готовясь разить их направо и налево. Всё это Гессер видел краем глаза и не фиксировал в сознании. Он и себя-то не помнил, носился вдоль почти сомкнувшейся в кольцо цепи и хлестал, хлестал старых мужчин, которых в детстве боялся и любил, которыми восхищался и чьей боевой юности страшно завидовал.
Конь под ним мчался так быстро, что казалось, будто исчезает в одном месте и возникает в другом, а может, находится сразу там и там. Богатур не осознавал своих действий, зато Эсеге Малан наверху громко радовался и удовлетворённо потирал руки. Сынок разгадал все секреты небесных подарков. Умница, весь в папашу!
Конечно, плётка именно для того и предназначена, чтобы любых существ – живых или мёртвых! – делать покорными. И звонок Шаргай использовал по прямому назначению – для беспроволочной связи.
Жаль только, что небесный конь – главный подарок, которому прочие служили бесплатным приложением, – сломал ногу при пересылке на землю. Мог же пролететь полмира за одно биение сердца, а теперь скачет в сто раз медленней, да ещё и по кривой дорожке. И всё потому, что не нашлось под руками верёвки попрочней.
А всему виной жена – Эхе Юрен. На кой ляд она тем вервиём связывала пьяненького божка? Разве он хоть раз свершил что-либо божьего дела недостойное? Глупостей не творил, не считая мелочей. Как-то сдуру сунул вытягивающуюся до бесконечности руку в мусорно-прицельный люк и вцепился в Зеландию! Оторвал кусок, глянул на результаты и назвал её Новой.
В другой раз приспичило оторвать Африку от Евразии. В районе Пиренеев она отделилась, образовав Срединное море, а к Аравии словно прикипела. Там оторвать не сумел, точнее, не успел, потому что Юрен примотала его к трону. И дело не доделал, и верёвка лишний раз порвалась.
А случай с Америкой? Сидел Малан тихо-мирно, никого не трогал. Со скуки хватил Америку за концы и потянул из края в край. Растянулась она хорошо, но когда отпустил, то снова съёжилась и издала смешной звук «пук!». Эсеге засмеялся: земля пердит! Растянул ещё разок, отпустил – пукнула. Смешно.
Хохоча-заливаясь, Малан растягивал континент. Его левая рука непроизвольно забегала по отрывающимся от большой земли островам, как бы по басам, а правая – по клавишам гор и долин.
– Ак-кор-деон! – вскричал, поражённый мелодичностью звуков, музыкант прихотью божьей.
В переводе на южноармейский это значило «благоуханные звуки», а на североармейский – «вонючие цветы». Цветов Эсеге не любил по простой причине – он любил запах мяса. Шашлыков, бастурмы, постромы, кастромы…
– Тьфу ты! – Божок запутался во времени и еле отплевался. Им, богам, трудно разбираться в хронологии, потому что живут они вдоль времени, а не поперёк, как добрые люди. Малан растягивал, загибая вниз, концы материка и громко пел:
– Тянет всяк, кто не ленив,
время на работе.
Некто тянет, прислонив
пятницу к субботе.
Кто-то тянет – с бабой спать,
вместо – чтобы бабу.
А другой их тянет вспять,
но про это – табу!
Тянут – кто аперитив,
ну а кто – тянучку.
Тянут репку, напустив
бабку, внучку, сучку.
Если тянет кто козу –
это неприлично,
если ж из носу козу –
негигиенично.
Если тянешь на себя,
значит, одеяло.
Ну, а если ты – тебя,
рукоблуд ты, малый.
Если тянешь разговор,
значит, ты зануда.
Оттянулся, как забор,
значит, песня – чудо!..
– Кого ты, – спросила, бесцеремонно врываясь в тронный зал, супруга Юрен, – на этот раз оттянул? Опять не меня! – И грубо махнула рукой на востоко-запад, как приблизительно определил направление ничего не смыслящий в географии отец всех богов.
– Тяну Америку! – похвастался Эсеге. – Могу и тебя взад-вперёд вытянуть!
– А вперёд-назад можешь? – ехидно спросила Эхе.
– Это что в лоб, что по лбу, – осадил супругу Малан.
– Не согласна категорически, – сказала Юрен. Истина её не интересовала, лишь бы поперёк сказать. – В лоб – больно, а по лбу – приятно, ласково.
– Молчи, баба, – велел Эсеге, – юркни вон!
– Я? – грозно спросила Юрен, ухватила под-вселенный медный котёл за дужку и навернула им пьяницу-супруга по голове. Тот брякнулся, задрав ноги.
Звенело долго, а супруга тем временем деловито вязала мужа.
– Проспись и пой, – посоветовала напоследок и только тогда юркнула вон.
Проспавшись, божок смутно припомнил свои последние фокусы, порвал путы и с опаской глянул на результаты. Оказалось, что, пока он растягивал континент изо всей божественной дурацкой мочи, многим обитателям Запада пришлось худо. Например, бизонам. Или лошадям, которых он, размахивая руками, нечаянно перенёс из Азии в прерии и пампасы. Кони обожают овёс, а индейцы предлагали отведать кукурузы. От непривычной пищи лошади заболели, и Малан просто вынужден был их лечить.
Когда все леченные им животные сдохли, Эсеге понял, что он – великий целитель. Не было в Америке лошадей, так и нечего тащить на далёкий материк всякую непривычную для окружающей среды и её обитателей живность.
– Пусть индейцы ездят верхом на бизонах! – решил божок. – Или пусть разведут приличную конскую пищу, вот тогда, я…
– Это хороший тост – перебил Эсеге Малана. – Выпьем же за овёс! А кукуруза хороша – воздушная! Пам-пам-пам-пам-пам-тра-та-та!
Выпили. Спели про воздушную кукурузу. Эсеге привычно растягивал Америку сверху донизу и голосил что-то вовсе несуразное:
– Девки в лес тащили факел.
Отгадайте, кто их fackal?
Материк до того растянулся, что готов был разорваться пополам. Малан даже отгадал, в каком месте разорвётся: в районе будущего Панамского канала.
– Я – канал! – гордо заявил он.
Никто из девяноста девяти обитателей верхнего мира возражать не осмелился. Наоборот – поддержали отца всех богов.
– Канай дальше, – посоветовали ему. – А кто станет спорить, тому пасть порвём.
Эсеге продолжил. На сей раз он не занёс на континент никаких чуждых ему форм жизни и никакой заразы не вынес оттуда на прочие материки, зато когда проспался и в очередной раз разорвал смирительное вервие, то магическим образом подсчитал, что рвал путы ровно девяносто восемь раз. А вот Америка не разорвалась, но, растянутая лишний раз, уже больше не съёжилась до прежних размеров, делясь теперь на Северную и Южную с длиннющим перешейком Центральной Америки.
Глядя вниз на своего разумного сына Шаргая, папаша припомнил всего три случая, когда верёвка не выдержала божьей силы и воли. Остальные девяносто пять разрывов произошли, когда Эсеге и Малан привязали Евразию за её восточный и западный концы и резко дёрнули. Вервие лопнуло на девяносто шесть кусков и упало вниз в форме странной фигуры. Любой землянин такую фигуру легко узнает и может при случае показать другому.
Эх… Жили бы земляне любо-дорого, кабы не пьяница наверху. Сколько бы несчастий не случилось!.. Везувий бы не выжег обитателей Помпеи, чума и холера не опустошали бы континенты. Даже Тунгусский метеорит не сам по себе упал.
Сидел Эсеге наверху, вдыхал запах мяса (мужики шашлык жарили и уже по стаканчикам разлили), а любимый бард небрежно трогал струны гитары и негромко, не беспокоясь, расслышат или не расслышат его случайные люди, которые пригласили на этот лишний в его жизни пикник, напевал хриплым голосом:
– Боги тоже убоги.
«Воронок» – на дороге,
и конвой на пороге
Вот такое кино.
На базаре – барыги,
на отвале – булыги,
а в подвале – ханыги
дуют ваше вино.
Поднимите мне веки,
рявкну я: «Человеки!
Вы ж вольняжки – не зеки,
без решёток в очах!
А ворвутся с конвоем,
не встречайте их воем –
мы их сами уроем,
раз башка на плечах!»
Боги тоже убоги.
Глупых дурят в итоге,
умных душат налоги,
мудрецам – наплевать.
Лодырь с мягкой подушкой,
бабник – с чьей-то подружкой,
ну а пьяница – с кружкой
лезут в вашу кровать.
Поднимите мне члены,
разомкните колены,
в свои жалкие вены
влейте жаркую кровь…
И тут на веко барда сел комар. Эсеге так рассердился, что схватил не то у среднего сынка очир, не то у Яшила метеорит, да как навернёт тварь кровососную! Комара и три тысячи квадратных километров тайги как корова языком слизала. Что от барда любимого осталось, сами понимаете…
А Гессер всё носился и носился по полю, пока не убедился, что врагов не осталось.
Победителя подняли на руки и унесли в родимую юрту.
– Я хан или не хан? – спросил Джору.
– Хан, – сказали чонавцы.
– Так приведите мне любимого дядю Сотона, я его расцелую.
ГЛАВА 11
Ложный хан, Минусинская котловина
Единожды солгавши, кто тебе поверит?
Солженицын
Сотон, услышав страшный приказ, понял сразу: вот теперь-то и пришли кранты. Ползком докрался до конюшни, попытался украсть золотого коня, получил от него в лоб и двинулся осмотреть светлую верблюдицу, шатаясь от опасений – вот-вот нагрянут ханские нукеры да как скажут:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44