Девочка попыталась улыбнуться, однако ее лицо мгновенно исказилось от боли. Монах снял с шеи маленький кристалл на золотой цепочке и взял его большим и указательным пальцами. Отполированные грани кристалла, казалось, излучали слабое зеленоватое свечение — а может быть, просто отражали лунный свет. Перемещая кристалл над телом девочки, Суйюн медленно исследовал линии ее жизненной силы, исходившей из пораженного болезнью участка. Кристалл помогал Суйюну чувствовать энергию ши, точно прутик ищущему воду.
Инициат даже не вздрогнул, когда дверь распахнулась и в проеме каюты показался полуосвещенный силуэт томсойянского жреца. Мать охнула, а девочка испуганно дернулась, отчего ее тело пронзил новый приступ боли.
— Вы обрекаете душу своей дочери на вечные скитания во тьме! — хрипло прокаркал жрец, не обращая внимания на монаха, который одним движением поднялся с колен, встал вполоборота к двери и тихо, чтобы не слышала больная, обратился к Сикибу и служанке:
— В моей каюте стоит сундучок из эбенового дерева. Он нужен мне немедленно. Времени очень мало.
— Он собирается осквернить тело, которое должно оставаться неприкосновенным! Этому нет прощения! — повысил голос жрец.
Никто не двинулся с места. Суйюн посмотрел на девочку, которую сотрясала крупная дрожь. Еще немного — и будет поздно. Однако орден ботаистов запрещал своим монахам применять насилие по отношению к исповедующим иную веру, за исключением тех случаев, когда это требовалось для самозащиты.
В полутемном проеме из-за спины жреца показалось лицо матроса, и Суйюн, отбросив все правила, приказал ему:
— Принеси из моей каюты сундучок из черного дерева. Немедленно.
Моряк кивнул и исчез. Жрец и монах стояли лицом к лицу на расстоянии двух шагов. Глаза первого горели безумным фанатизмом и страхом, взгляд второго был спокоен.
В дверях появился матрос с темным деревянным сундучком, но жрец по-прежнему загораживал проход, не давая ему войти.
— Мне нужны мои вещи. Посторонитесь, — лишенным всякого выражения голосом сказал Суйюн.
— Не смей приказывать мне!
Голос капитана, раздавшийся из коридора, еще больше накалил обстановку:
— Асигару-сум, пожалуйста, сделайте так, как просит брат. Мне не хочется, чтобы вас убрали с дороги силой.
Жрец оглянулся через плечо.
— Угрожая мне, вы угрожаете церкви! Мы все живем в лучах света, который дарует нам Сын Неба. Вы уже заслужили его немилость, как и этот еретик, оскверняющий дух корабля!
Капитан промолчал. В море его слово являлось законом, но он был не глуп и прекрасно понимал, как неразумно навлекать на себя гнев императора, особенно нынешнего.
Ситуация грозила зайти в тупик, а Суйюн знал, что этого допускать нельзя. Он не мог ждать, покуда капитан взвесит все «за» и «против». Инициат шагнул вперед, не отрывая взгляда от высокого человека, загородившего дверной проем. Глаза жреца недобро засверкали, а правая рука потянулась к левому запястью — легкое, почти незаметное в тусклом свете движение. Да, мелькнуло у Суйюна, там он прячет нож. Монах изменил положение рук, чтобы отразить возможное нападение, и поудобнее поставил опорную ногу. Теперь противники стояли на расстоянии вытянутой руки, и Суйюн начал растягивать свое чувство времени, замедляя движение мира. Жрец внезапно замер, точно увидел перед собой кобру, и монах остановился.
— Отойдите, мне нужен сундук, — проговорил Суйюн.
— Ты не посмеешь, — прошипел жрец. Из его сдавленных легких вырывался свист. Несмотря на то что ночь становилась все прохладнее, лоб Асигару покрылся каплями пота.
— Ну же, — поторопил Суйюн.
В тесном помещении, воздух в котором звенел от напряжения, голос монаха звучал по-прежнему невозмутимо. Кровь в жилах Асигару запульсировала так, что сердце было готово выскочить из груди.
— Я нахожусь под защитой императора, — почти плаксиво проговорил он.
В полутьме движений монаха никто не разглядел. Послышался треск рвущейся ткани, и в следующее мгновение в руке у него был нож Асигару. Сквозь удушливый аромат сяндзы Суйюн безошибочно различил запах яда на кончике лезвия. Охваченный страхом Асигару отступил назад и потерял равновесие. Его подхватили под руки. Он тяжело задышал, но воздуха ему все равно не хватало. Жрец не заметил, как исчез второй нож, спрятанный за поясом. Матросы наполовину отнесли, наполовину отволокли его на палубу. На миг Асигару поймал взгляд Когами Норимасы. Торговец не стал отводить глаз, чтобы избавить жреца от стыда. Глядя ему в лицо, Когами Норимаса улыбался.
Он злорадствует, подумал жрец, в этот момент не способный даже испытывать злость. Двое матросов держали его, а он перегнулся через перила и изверг содержимое своего желудка за борт, довершая тем свое публичное унижение. Затем Асигару обмяк и бесформенной кучей сполз на палубу. Борода и одежда его были испачканы, мысли в голове кружились бешеным водоворотом. Торговец еще заплатит ему! И пусть океан поглотит всех этих людишек вместе с кораблем!
На какое-то время Асигару погрузился в полную тьму, а придя в себя, был уверен, что монах порезал его одежду его же собственным ножом. Он выпустил душу Асигары, которая затем очутилась в огромном зале перед сидящим на земле Ботахарой. Достигший Просветления едва взглянул на него и объявил его недостойным вернуться к жизни в образе человека. Ботахара перевернул песочные часы, стоявшие рядом, и песчинки начали падать вниз так медленно, точно пушинки, парящие в воздухе. Такой же будет и новая жизнь Асигару — монотонной и нескончаемой.
Жрец потряс головой, стряхивая видение. Палуба больно упиралась ему в спину — он лежал там, где и упал, как пьянчуга, в собственную блевотину. Асигару попробовал пошевелиться, но небо поплыло у него перед глазами, и он остался лежать, глядя на мачты, качающиеся под звездами. Воздух был холодным, сверху на жреца равнодушно взирала полная луна. Скоро к нему вернутся и гнев, и ненависть.
В каюту принесли еще лампы, и Суйюн попросил мать девочки выйти. Потом взял пустую чашку, стоявшую на полке у постели, и понюхал ее.
— Жрец давал ей только это?
Служанка кивнула. Суйюн поставил чашку обратно. По крайней мере на этот раз томсойянский жрец не нанес больной непоправимого вреда, как бывало чаще всего. Корень лоды — сонный отвар.
Девочка справится с побочными действиями настоя, хотя они довольно серьезны.
С помощью нескольких широких поясов больную обездвижили, но девочку по-прежнему била дрожь и терзала сильная боль. Суйюн осторожно приподнял ее голову и, оттянув веко ребенка, кивнул. Служанка — встала на колени с другой стороны постели — она была готова сделать все, что нужно, без лишних вопросов. Ее помощь очень пригодится, подумал Суйюн. Женщина явно приняла на своем веку немало родов и выходила не один десяток младенцев. Кроме того, она безоговорочно доверяла ботаистам.
Из шелкового мешочка Суйюн извлек серебряные и золотые иголки, тщательно прокалив на огне каждую, прежде чем вставить их девочке под кожу. Поток ши в ее теле прервался, и боль внезапно исчезла. Лицо дочери Когами разгладилось, а дыхание стало ровным, почти нормальным.
Лезвие миниатюрного ножа отличалось невероятной остротой. Когда Суйюн рассек кожу на животе больной, та ничего не почувствовала. Монах сделал все вовремя, не поторопившись ни на секунду.
Жрец поднялся по трапу, притворяясь, будто не замечает Сикибу Когами, сидевшую на подушке у двери каюты. Асигару вымылся и переоделся, и хотя все еще испытывал слабость и недомогание, на палубу его привел гнев. Не обращая внимания на взгляды, он прямиком направился к Когами Норимасе, который все так же стоял у перил. Таиться уже не имело смысла. Жрецу было наплевать, — что их увидят вдвоем. Он знал, что надо делать.
Асигару грубо схватил Когами за рукав и резко развернул невысокого чиновника лицом к себе.
— Ну что ж, Когами Норимаса, ты получишь по заслугам, — злобно просипел жрец.
— На нас смотрят, — запротестовал Когами.
— Пусть смотрят и катятся в бездну!
— Асигару-сум, прошу вас! — Торговца встревожило поведение жреца и безумная ярость в его глазах.
— Слушай меня, Когами. — Асигару с ненавистью выплюнул его имя. — Яку Катта узнает о твоем предательстве. Даю слово: если ты не выполнишь того, что я тебе скажу, тебе не выйти из порта живым. Катта-сум не терпит провалов, и его терпение я испытывать не намерен.
— Но мне… мне было приказано только смотреть, а потом доложить о том, что я видел. Я…
— Не лги, Когами Норимаса! Тебе было приказано помогать мне, и ты будешь помогать, иначе и думать забудь о новой должности, понял?
Щуплый торговец кивнул, не находя в себе сил вымолвить хоть слово. Рука, державшая его, тряслась от злости, а глаза жреца расширились, как у безумного.
В первый раз оглядевшись по сторонам, Асигару поймал на себе взгляды моряков, впрочем, немедленно отвернувшихся.
— Возьми вот это, — прошептал жрец, сунув в руку торговцу маленький сверток и зажимая его непослушные пальцы. — Когда молодой монах закончит колдовать над твоей дочерью, проклиная ее душу, ты поднесешь ему чаю. Он, конечно, скажет тебе спасибо. Смотри, чтобы чай был крепким, и то, что я тебе дал, было как следует в нем размешано. Твоя судьба зависит от тебя самого, Когами Норимаса, чиновник второго ранга. Нужно всего лишь, чтобы монах выпил чай. О том, что напиток отравлен, не узнает никто. Ты не попадешь под суд императора, обещаю. В конце концов, монах спас жизнь твоей дочери, так зачем же тебе желать ему зла? Помни о Яку Катте и его сверкающем мече, и пусть память о славном генерале придаст тебе силы. — Жрец медленно поклонился Когами Норимасе, и тот, будто во сне, ответил ему тем же.
Будто огромная волна понесла Когами в океан, прочь от берегов, прочь от надежды. Обеими руками он стиснул деревянные перила и уставился на стремительные воды. Мерцающая лунная дорожка тянулась вслед за кораблем. Торговец ощутил, как крохотный сверток в кармане его рукава трется о кожу. «Я собираюсь отнять жизнь у брата-ботаиста. Какая карма суждена мне за это? Не важно, что я не виноват. — Он попытался смочить слюной пересохший рот, но не смог. — Я не хочу быть убийцей, совсем не хочу. Как я мог дойти до такого?» Гордость, подсказал тоненький голосок в его голове, к этому привела тебя гордость. Ты жил хорошо — и все равно ходил нахмуренным, словно над тобой висели черные тучи. Ты всегда хотел большего. Смирение — вот чему учил Ботахара. Смирение… Я не стану встречаться с Яку Каттой, кричало его сознание. Когами уже видел острие знаменитого сверкающего меча Яку, занесенного над ним.
Так он и стоял, держась за перила, освещенный сиянием луны, Когами Норимаса, слуга императора, ученик ботаистов — человек, коего судьба забросила в неимоверную даль от берега. Двуглавый Дракон поднялся над ним и расправил свои крылья в южном небе. «Я обречен», — подумал Когами и в тот же миг осознал, что это действительно так.
Поднявшись на палубу, монах заметил Когами Норимасу, стоящего у борта. Суйюн пересек разделявшее их расстояние и, подойдя к торговцу, негромко кашлянул. От неожиданности тот подскочил на месте.
— С этой минуты да вернется к вам гармония, Норимаса-сум. Полагаю, ваша дочь совершенно поправится, хотя некоторое время будет очень слаба. После того как мы причалим, ее еще пару дней нельзя переносить с корабля. Можете пойти взглянуть на нее, только не будите.
Когами Норимаса зажал рот ладонью. Казалось, он сейчас расплачется, однако, сделав несколько глубоких вдохов, торговец взял себя в руки.
— Не знаю, как мне благодарить вас, брат Суйюн. Вернуть столь неоплатный долг — не в моих силах.
— Я — ученик на пути постижения Великого Знания и не мог поступить иначе.
Когами почтительно поклонился.
— Я глубоко взволнован встречей с человеком, следующим по Великому Пути так неуклонно. Знакомство с вами — большая честь для меня. — Когами, государственный чиновник, поразился искренности своих собственных слов.
Суйюн слегка поклонился в ответ. Он понял, что Когами тоже когда-то учился у братьев-ботаистов. Все признаки налицо: интонации, тщательный выбор слов; поза — смесь благоговейного страха и сдержанного негодования, — которая невольно вырабатывалась у стольких учеников. Однако у торговца не было при себе ни четок, ни образка Ботахары, и он общался с томсойянским жрецом. Потерянный для веры, сделал вывод Суйюн.
— Если хотите посмотреть на дочь, можете спуститься к ней, — повторил монах, решив, что Когами его не понял.
— Позвольте мне принести — вам чашку чая, — промолвил торговец и, прежде чем Суйюн успел открыть рот, поспешил на середину судна, к жаровне с углями.
Инициат проводил его взглядом, однако потом отвлекся на жреца, который незаметно для всех сидел, укрывшись в тени паруса на носу корабля. «Жрец следит за мной, — подумал Суйюн, — а человек, который считает себя оскорбленным, опасен». Монах был уверен, что Асигару трус и больше не посмеет задеть его, но все равно сожалел о случившемся. Если бы девочке не грозила смертельная опасность, Суйюн не допустил бы открытого столкновения. Отношения между двумя верами и без того были до предела натянутыми, и хотя все знали, что интерес императора к сектам магиков вызван чисто политическими причинами, это давало томсойянским жрецам преимущество. Император непредсказуем и вполне может использовать стычку между приверженцами двух учений как повод для запрещения ордена ботаистов. Из-за этого братья-ботаисты ограничили свою деятельность и заняли выжидательную позицию. Время расставит все по местам. Последователям Томсомы не хватает дисциплины и терпения, и очень скоро нужда в них у императора отпадет.
Суйюн видел спину Когами, склонившегося, чтобы приготовить чай. Слишком уж он старается, подумалось Суйюну, наверное, хочет проявить благодарность. Наконец торговец выпрямился и пошел обратно. Волны давно улеглись, и палуба почти не качалась, но он нес чашки с величайшей осторожностью и не сводил с них глаз, точно боялся, что если прольет хоть каплю, то навсегда опозорит свой род.
Набежавшие облака снова закрыли луну. Хотя Суйюн не смог разобрать выражения лица приближающегося торговца, безошибочным чутьем он уловил в осанке Когами какую-то неестественность. Навыки, полученные за годы тренировок, в один миг всплыли в сознании Суйюна, и он сконцентрировался на фигуре идущего к нему человека. Суйюн узнал это чувство — монаха приучили полностью ему доверять. Инициат взял под контроль дыхание и сделал первый шаг в ши-тен — время замедлило ход, и торговец словно поплыл навстречу ему, растягивая каждое движение на несколько секунд. Вот она, неестественность, — в том, как звучит его тело. Монах замер в ожидании прозрения, которое должно прийти из средоточия его воли. Чтобы оно легче заполнило сознание, Суйюн представил себя пустым сосудом. И озарение наступило — не вспыхнуло молнией, а пришло, как воспоминание о чем-то давно знакомом, чему не удивляются и принимают как должное. Неестественность была там, в правой руке торговца, скрытая, будто нож за поясом. Но в правой руке Когами держал лишь чашку чая — Суйюн чувствовал аромат напитка.
Торговец плавно, как во сне, остановился, и Суйюн узрел страх, вину и горечь, волнами исходившие от Когами. Разве никто этого не видит, задавался безмолвным вопросом инициат. Неужели люди так слепы? Страх на лице торговца более очевиден, чем взгляд влюбленного на предмет своего обожания. Суйюн ощущал запах этого страха — едкий душок, примешивающийся к запаху пота. Торговец боялся не монаха — по крайней мере не только и не столько монаха. Так кого или чего?
— Моя дочь… — начал Когами, запинаясь. Слова давались ему с трудом. — Моя дочь — источник самой большой радости в моей жизни, хоть я и не всегда понимал это. Я могу предложить вам только скромный знак моей признательности, но моя благодарность не знает границ. — Торговец поклонился и протянул Суйюну чашку — ту, что держал в левой руке!
Монах не ответил на поклон, но кивком указал на чашку.
— Что заставило вас сделать такой выбор? — Суйюн наконец уловил это запах — слабый, едва ощутимый. Яд.
Торговец боролся с собой, пытаясь сохранять самообладание. Ничего не говоря, он поднес чашку ко рту, но монах остановил его руку. Пальцы Суйюна легли на запястье торговца так легко, что тот почти их не чувствовал, однако сдвинуть руку не мог. Его кисть задрожала от напряжения.
— Что заставило вас сделать этот выбор? — снова спросил Суйюн.
— Прошу вас, — прошептал несчастный, понимая, что выдержка и достоинство оставляют его. — Не мешайте мне, брат.
Суйюн без видимых усилий продолжал удерживать руку торговца.
— Эта чашка предназначалась мне.
Глаза торговца расширились, и он замотал головой, подавляя рыдание.
— Не сейчас… не сейчас… — Он уставился на чашку с горячим напитком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53