Снаряды рвались на дороге. Я побежал в сторону, вверх по склону Главы. И со страху высоко забрался, почти до скал: уж там-то осколки не достанут – я так думал, пока бежал. Забежал за большой камень, иду по лужку и вдруг – бах! – проваливаюсь куда-то, слава богу неглубоко. Оказалось, окопчик. Довольно широкий, на двух особ. Низ выстелен хвоей. В одном углу – стрелковая позиция с видом на перевал, в другом – санузел. Обустроено, что можно жить: газовая плитка, фонарь, консервы… И знаете, что я нашел там?
Грек победоносно вскинул голову в ожидании ответа.
– Записную книжку с адресами его любовниц? – пошутил я.
– Тампон! – воскликнул Костас. – Использованный тампон.
До меня не сразу дошло:
– Тампон?! Он был ранен?
Густо покрасневшая Йованка пояснила:
– Женский… Ну, понимаешь?
Костас радостно закивал головой.
– А может, совсем не то, о чем вы думаете, – не сдавался я. – На войне чем только не пользуются. Когда шел дождь, мои саперы натягивали на ствол автомата презерватив… Помогало.
– Тампон был совсем свежий. – Глаза грека торжествующе сияли. – И не карабин им протирали, уверяю вас. А еще я нашел помаду в тюбике и платочек с кружевами, надушенный такой! Там с ним была женщина!..
– Ну, знаете!.. – Я потянулся за кружкой. – А собственно, что удивительного?… Увидел на перевале женщину, не стал убивать, затащил в свое логово, изнасиловал…
Я взглянул на Йованку и не стал продолжать. От ее недавнего румянца не осталось и следа. Мертвенно-бледная, она смотрела куда-то мимо меня. Я оглянулся, но там, за моей спиной, никого не было.
– Нет, не изнасиловал! – возразил ликующий грек. – Он для нее, для этой женщины, все там устроил, в окопчике. Даже дамский туалет. Слушайте, и зеркальце приспособил, чтоб ей удобней было причесываться. Там этих волос клубками в углу, черных таких…
– Черных?
– Ну да, он брюнеток любил… Мужик, он ведь и в бутылку помочиться может, а с женщиной сложнее. Вот он и устроил коммунальные удобства в отдельно взятом блиндажике. Там из угла мочой пахло…
– Женской? – усмехнулся я.
Костас рассмеялся:
– Человеческой. Между прочим, баба его и убила. Сразу же после войны слух такой пронесся.
Я тогда подумал, что та монашка на мосту. Она стреляла из пулемета, когда отец Ненад получил пулю в плечо… – Костас хлопнул вдруг себя по лбу ладонью. – Ну да, конечно, как же я раньше-то!.. Не мог Резник на мосту погибнуть, колонну он позже, зимой, расстрелял. Так что если на мосту и погиб снайпер муслимов, был это не Резник, а кто-то другой… Или Резников было несколько…
– А отец Ненад тоже погиб, вы говорите. – Сам не знаю, почему я сказал это. Все они – и Вук Спахович, и отец Ненад, и Султан в мою версию не укладывались по одной простой причине: никакой своей версии у меня пока еще не было.
– Султан отплатил ему за мост. – Наконец-то Костас пригубил своего пива. – Нет-нет, не подумайте, он не лично убил отца Ненада. Руки в крови он предпочитает не пачкать. Хитер как лис. А поп к концу войны совсем соскочил с катушек. Такое здесь вытворял!.. Напился однажды и полез на Печинац с пулеметом и своей монашкой Божий суд творить. Мусульмане его и сцапали. Его, монашку и еще одного сумасшедшего. Кажется, он был не местный. Я не разглядел…
– Не разглядели?
– В бинокль. Я тогда вино ребятам на позиции привез: Мило готовился к генеральному, как он говорил, штурму. Плохо было видно с дороги. Далеко. Их троих приковали цепями к скале за минным полем. То самое поле, на которое наши загнали мусульманских коров. С пастухами, разумеется. Это не ребята Недича сделали, а приезжие, из Белграда… Шума потом было, в Европе по телевидению про этот случай рассказывали.
– А та монашка, вы ее видели?
– Мельком. Она недолго была с отцом Ненадом. Я же говорил, она не наша, не местная. Черненькая такая, симпатичная. И совершенно ненормальная. Тут был еще такой слух: будто она, эта монашка, дочка отца Ненада. Только ведь ей было далеко за двадцать, а отцу Ненаду и сорока не стукнуло… Короче, сладкая парочка. Нашли друг друга. Мы посидели еще с полчасика. Соскучившийся по слушателям, Костас все говорил и говорил. А потом, когда Йованка вознамерилась еще разок повторить по пиву, пришлось и мне сказать свое слово.
– Обеденный перерыв, к сожалению, закончен, – сказал я сотрапезникам.
На том наш с Костасом Папастефану разговор и завершился.
Я уже начал закрывать свой лимузин на ключ, когда Йованка, стоявшая перед зданием с окнами, стекла которых были выкрашены белой краской, сказала вдруг:
– Это не та клиника.
– Что значит «не та»? Ты же сама сказала, что другой больницы в Добое нет.
– Но я была не здесь.
Как назло, замок не закрывался. Йованка растерянно смотрела по сторонам.
– Нет, то здание были пониже, и тут много народа.
– Может, ты лежала во флигеле… Фу, слава богу! – Ключ наконец провернулся. – Ну, пошли.
– Это большая больница, – покачала головой Йованка. – Та была меньше… Нет, я лежала в другом месте. Та больница была частная.
Похоже, лечебное заведение специализировалось не только на гинекологии. За решеткой, в садике, гуляли загипсованные мужики на костылях. В приемную мы вошли без проблем. Остановленная мной медсестра в разговор с Йованкой вступила охотно, но продолжалась беседа с минуту, не больше. Сердито мотнув головой, сестра милосердия ушла с поджатыми губами.
– Та-ак, она не будет искать в картотеке твою медкарточку, – догадался я.
Но Йованка меня словно бы не услышала. Как в воду опущенная, стояла она посреди коридора, глядя вслед ушедшей.
– Кажется, я все испортила, – сообщила она убитым голосом. – Я слишком много сказала ей.
– Что именно?
– Я сказала, что не помню, кто я, и тогда она спросила меня, как ты: «А "Отче наш" вы, милочка, помните?…»
– И ты?…
– И я ответила, что не помню. «Значит, вы не там себя ищете, – сказала медсестра. – Ищите у мусульман…» Господи, как же они ненавидят друг друга! Ты видел ее глаза?
– И больше ничего она тебе не сказала? Есть тут другая больница?
– Тогда вроде бы не было… Но совсем другое здание, я помню.
Идя к машине, я впервые усомнился в успехе нашего предприятия. Ну что, черт побери, мы можем найти, если даже той ее лечебницы отыскать не в состоянии.
– Попробуем с другого конца, – хмуро сказал я. – Поищем тех, кто привез тебя в Добой.
– Где? В полбате?… Хочешь поговорить со своим Ольшевским?
В общем, испортила она, может быть, и не все, но мое настроение точно. Да еще замок: теперь он не хотел открываться.
– И окна! – пробормотала Йованка. – Там были совсем другие окна, стрельчатые, с решетками…
– Что ты сказала?
– А за окнами было здание, недалеко. Жилое здание. Я помню, как Роман мучился, не мог задернуть занавески. Цветные такие… Они смотрели из того здания.
Ключ, слава тебе, господи, провернулся. Я облегченно вздохнул.
– Цветные, говоришь? В клинике?… – Я мягко взглянул на нее. – Ты ведь была тяжелораненая, больная. Ты ничего не путаешь?
– Там был дом, – уперлась Йованка. – И Ромек мучился с занавесками, потому что я стеснялась. И только когда у него получилось… я смогла с ним. – (Я открыл ей дверцу, и она села.) – И в Польше я стеснялась, просила закрыть окно. Спальня у нас была на втором этаже, окнами в сад, подсматривать могли одни птицы, а я все равно стеснялась… Так что не надо мне про амнезию, окна я помню. И простыни… Я ведь была беременна, боялась перепачкать простыни. Вот видишь, сколько я помню… Только не смейся, пожалуйста.
– А я и не смеюсь, – тихо сказал я, осторожно тронув ее ладонь, лежавшую на колене.
Йованка вздрогнула.
– Не знаю, – нерешительно сказала она, – может, это и не имеет значения. Та медсестра сказала, что здесь абортов не делали. Было другое место… У частника. И Ромек уверял меня, что я лежала в частной клинике… Ничего не понимаю.
– А почему сестра вспомнила про аборты?
– Почему? Я спросила, где еще в Добое лечили людей, и она сказала, что было такое место, куда ложились сербские женщины, опозоренные мусульманами… Все! Больше ни о чем не спрашивай меня.
– Тогда поехали, – вздохнул я.
От здания остались часть закопченного фронтона и груды кирпича, заросшего кипреем. И – вот уж чудо! – пожар, скорее самый обыкновенный городской пожар, чем следствие обстрела, пощадил табличку у главного входа.
– Я правильно понял – это что-то связанное с гинекологией?
– Да, – кивнула Йованка. – Но где окна? Ни одного окна нет.
Я поднялся на кучу мусора. За остатками стены было все то же безрадостное пепелище, украшенное поставленной на попа ржавой кроватью с дырявой панцирной сеткой.
– Была клиника, и нет ее, – констатировал я.
Соседние дома стояли неподалеку: виллы, две двухэтажные пригородные виллы сразу же за яблоневым садом клиники, не тронутого пожаром.
– Кажется, это было здесь, – прошептала Йованка. – Яблони цвели, я помню, я точно помню…
Яблоки были крупные, еще не успевшие одичать. Я съел одно и сорвал парочку для Йованки, но когда оглянулся, у стены ее уже не было. Не было ее и на улице, куда я выбрался, весь перепачканный сажей. Я пошел вдоль пожарища, по чисто выметенному тротуару. За углом, на соседней улице, послышались голоса. Говорили женщины и одной из них была Йованка. Разговор внезапно прервался, и сначала я услышал запах Йованки, а потом ее саму, вылетевшую из-за угла.
– Ты?! – испугалась она. – Как ты меня нашел?
Я пожал плечами:
– Но я ведь детектив… И пожалуйста, не делай так больше. Это не Польша, это Босния…
– Да кому я нужна! – махнула рукой Йованка. Лоб у нее был наморщен, лицо озабоченное.
– Не ты, так твои деньги.
– Деньги, – усмехнулась моя работодательница. – Я осторожная, я никогда не ношу с собой сумочки. Она в машине. Пошли.
И мы пошли. Я не стал ни о чем расспрашивать Йованку, да и она не спешила делиться полученной информацией. Я дал ей яблоко, и она сочно хрумкала им. Светило почти по-летнему яркое солнце. Оглянувшись на нас, проехал пацан на велосипеде. Дорогу перебежала кошка, и, что характерно, не черная, обыкновенная серая кошка…
Я взялся за дверную ручку своего верного «малюха», и сердце у меня оборвалось. Ключ, который я достал из кармана, был уже ни к чему: дверь малолитражки была не заперта.
– Ты не замкнул дверь? – удивилась Йованка.
– Наверное, замок, – пробормотал я.
«Бардачок» был открыт. Пустой бумажник лежал на сиденье. На коврике валялись документы.
– Холера! – простонал я.
С минуту я тупо смотрел на свои водительские права. Потом открыл правую дверь, сел на свое кресло и закрыл глаза. Я слушал, как Йованка, сдавленно вскрикивая, копошится в куче тряпья на заднем сиденье так энергично, что «малюх» раскачивался. Потом наступила гробовая тишина… Я уже догадывался, что последует за ней.
– Господи!.. – прошептала она.
Ни единой слезинки не увидел я в глазах Йованки. Откинувшись на кресло, она не мигая смотрела на акацию у забора. Слабый ветерок шевелил сухонькие, жидкие листики деревца.
– За бензин я тебе верну, – тихо сказала Йованка.
– Много там было?
– Какая теперь разница, – вздохнула она. – Я во всем виновата.
Обе двери «малюха» были распахнуты настежь. Ветерок шевелил ей волосы на лбу. Черные, как у той сумасшедшей монашки.
– И суточные я верну тебе. Только не здесь, а в Польше. Ты отвезешь меня?
– А если нет, тогда что – поедешь автостопом?
– Это идея, – сказала она. – Так честнее, чем сидеть у тебя на шее. И потом, я ведь вижу…
– Что видишь?
– Что мы должны расстаться.
Странное дело, лицо моего товарища по несчастью не выражало особых эмоций.
– Ты увольняешь меня? – сухо спросил я.
– У меня нет другого выхода. Украли все мои деньги. Все, понимаешь?
– И что дальше? Что ты будешь делать, когда вернешься в Польшу?
– Пойду на работу.
– На какую работу?
– А ты как думаешь? – Она вяло пожала плечами. – Надо же как-то зарабатывать на жизнь… Как-нибудь выкручусь. Ты только подожди немного, я отдам…
Глаза у Йованки были как две выгоревшие дотла звезды.
– А как же Оля?
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что я любопытный.
– В конце концов, можно обойтись и без костного мозга ее отца. Доктор мне сказал, что донора можно найти на стороне. Были бы деньги.
– А бесплатно не получится? – Вопрос был, в сущности, совершенно риторическим. – Ну, понятно, капитализм и всякое такое, но если денег нет, а человек умирает…
Йованка слабо улыбнулась:
– О чем ты, Марчин?
Я не знал, что и сказать ей.
– Слушай, а почему ты уверена, что у этого твоего… ну, здешнего, есть деньги?
– Бедные не дарят женщинам бриллианты.
Я, конечно же, не должен был делать этого, но мой палец сам потянулся к ее уху, я отвел густые смоляного цвета волосы и не увидел ни сережек, ни характерной дырочки в мочке.
– Я же не боснийка, – улыбнулась Йованка. – На востоке принято носить золото на себе – на ногах, на запястьях, в ноздрях… Терпеть не могу, когда что-то бренчит при ходьбе. И уши я не прокалывала… А сережки с бриллиантами у меня были.
– Дорогие?
– Очень дорогие… Роман не сказал, сколько злотых ему дали за них в Кракове, но того, что он привез, хватило на то, чтобы сменить отопление в доме, в большом доме, заметь… А всего у меня было пять колечек, сережки, три кулона с изумрудами. Представляешь, если б я надела все это на себя!..
– Хотел бы я на тебя взглянуть.
– А если б увидел, что бы сделал?
– Не знаю, наверное, ограбил бы.
– Шутишь?
– Пытаюсь, – сокрушенно вздохнул я.
– А мне, честно говоря, не до шуток. – Она горько улыбнулась. – Ты даже представить себе не можешь, что это такое – жить в чужом для тебя доме. Когда по каждому поводу твой дорогой муженек обзывает тебя курвой. И у него есть основания для этого… Может быть, есть. – Брови Йованки сошлись на переносице. – Думаешь, я пытаюсь оправдаться перед тобой?
– Ничего я не думаю. Закрой дверь.
– Зачем?
– Чтобы не выпала по дороге, – сказал я, поворачивая ключ зажигания.
По дороге мы не разговаривали. Собственно, и говорить-то было не о чем. По лицу Йованки трудно было понять, о чем она думала, и, честно говоря, я не был уверен в том, что это та Йованка, которая мне нравилась.
Мы медленно ехали по главной улице Добоя, где каждое второе здание зияло черными проемами бывших окон. А вот машин в городе хватало, как ни странно, вполне приличных, не чета моему недомерку, купленному, кстати, на деньги, заработанные здесь, в Боснии. На тротуарах было много по-летнему легко одетых пешеходов. Как и повсюду на юге, никто никуда не спешил. Даже военные в голубых беретах скорее лениво прогуливались, чем патрулировали недавнюю горячую точку. Поразил меня норвежец с автоматом, стоявший в очереди за мороженым. Скучающим взором он следил за кружащим над городом орлом. В дуло ствола его «М-16» кто-то воткнул белую ромашку.
– Я должен позвонить, – сказал я Йованке.
– У тебя есть деньги?
– Мелочь есть. Купи у кого-нибудь жетон.
Я остановил машину, Йованка вылезла и пошла по тротуару, то и дело останавливая встречных. Я подумал, что вот так же она ходила по панелям вечернего Тарнова. Или стояла у фонарного столба в короткой юбке, с дымящейся сигаретой в руке. Только почему-то она была больше похожа не на себя, а на Дороту Ковалек.
– Бред какой-то! – вылезая из машины, воскликнул я.
Йованка удивленно заморгала.
Телефонная будка была свободна. Я опустил жетон и набрал номер. На третьем гудке трубка щелкнула.
– Славек? Привет, это я, Малкош. Мы можем поговорить?
После обеда небо затянуло облаками. Низко носившиеся над асфальтом ласточки ловили мошек, то и дело разбивавшихся о ветровое стекло. Мы ехали по узкой, ведущей вроде бы на юг дороге. Она петляла, а поскольку солнца не было видно, полной уверенности в том, что мы едем не на север, в сторону Польши, у меня не было. Да и что делать дальше, я, откровенно говоря, не знал.
Армейский «стар», который я догнал на выезде из деревни, был как нельзя кстати. Обогнав его и джип, ехавший впереди, я лихо подрезал эту мини-колонну и затормозил. Пару лет тому назад мое дорожное хулиганство ничем хорошим не кончилось бы, но что-то менялось даже здесь, на территории Республики Босния и Герцеговина. Джип затормозил, из него не выскочили, как бывало, ребята в касках, с автоматами в руках, просто правая дверка «уазика» приоткрылась, из салона потянулся к небу табачный дым.
Я вылез из машины и поднял вверх обе руки.
– Прошу прощения, сержант, – сказал я выглянувшему из машины толстяку с лицом багрового цвета. – Понимаю, что нарушил, но я с утра ищу капрала Блажейского. Он не с вами?
Снявший берет подофицер вытер потную лысину.
– Вы приезжий? – вопросил он, с недоверием приглядываясь то ко мне, то к моему средству передвижения. – Из новых? К нам, в лагерь?
– Скорее из старых, – ушел я от ответа. – Я служил здесь пару лет назад вместе с Блажейским…
Сержант досадливо поморщился.
– Мы холерно опаздываем. Блажейский! – крикнул он, повернувшись к грузовику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Грек победоносно вскинул голову в ожидании ответа.
– Записную книжку с адресами его любовниц? – пошутил я.
– Тампон! – воскликнул Костас. – Использованный тампон.
До меня не сразу дошло:
– Тампон?! Он был ранен?
Густо покрасневшая Йованка пояснила:
– Женский… Ну, понимаешь?
Костас радостно закивал головой.
– А может, совсем не то, о чем вы думаете, – не сдавался я. – На войне чем только не пользуются. Когда шел дождь, мои саперы натягивали на ствол автомата презерватив… Помогало.
– Тампон был совсем свежий. – Глаза грека торжествующе сияли. – И не карабин им протирали, уверяю вас. А еще я нашел помаду в тюбике и платочек с кружевами, надушенный такой! Там с ним была женщина!..
– Ну, знаете!.. – Я потянулся за кружкой. – А собственно, что удивительного?… Увидел на перевале женщину, не стал убивать, затащил в свое логово, изнасиловал…
Я взглянул на Йованку и не стал продолжать. От ее недавнего румянца не осталось и следа. Мертвенно-бледная, она смотрела куда-то мимо меня. Я оглянулся, но там, за моей спиной, никого не было.
– Нет, не изнасиловал! – возразил ликующий грек. – Он для нее, для этой женщины, все там устроил, в окопчике. Даже дамский туалет. Слушайте, и зеркальце приспособил, чтоб ей удобней было причесываться. Там этих волос клубками в углу, черных таких…
– Черных?
– Ну да, он брюнеток любил… Мужик, он ведь и в бутылку помочиться может, а с женщиной сложнее. Вот он и устроил коммунальные удобства в отдельно взятом блиндажике. Там из угла мочой пахло…
– Женской? – усмехнулся я.
Костас рассмеялся:
– Человеческой. Между прочим, баба его и убила. Сразу же после войны слух такой пронесся.
Я тогда подумал, что та монашка на мосту. Она стреляла из пулемета, когда отец Ненад получил пулю в плечо… – Костас хлопнул вдруг себя по лбу ладонью. – Ну да, конечно, как же я раньше-то!.. Не мог Резник на мосту погибнуть, колонну он позже, зимой, расстрелял. Так что если на мосту и погиб снайпер муслимов, был это не Резник, а кто-то другой… Или Резников было несколько…
– А отец Ненад тоже погиб, вы говорите. – Сам не знаю, почему я сказал это. Все они – и Вук Спахович, и отец Ненад, и Султан в мою версию не укладывались по одной простой причине: никакой своей версии у меня пока еще не было.
– Султан отплатил ему за мост. – Наконец-то Костас пригубил своего пива. – Нет-нет, не подумайте, он не лично убил отца Ненада. Руки в крови он предпочитает не пачкать. Хитер как лис. А поп к концу войны совсем соскочил с катушек. Такое здесь вытворял!.. Напился однажды и полез на Печинац с пулеметом и своей монашкой Божий суд творить. Мусульмане его и сцапали. Его, монашку и еще одного сумасшедшего. Кажется, он был не местный. Я не разглядел…
– Не разглядели?
– В бинокль. Я тогда вино ребятам на позиции привез: Мило готовился к генеральному, как он говорил, штурму. Плохо было видно с дороги. Далеко. Их троих приковали цепями к скале за минным полем. То самое поле, на которое наши загнали мусульманских коров. С пастухами, разумеется. Это не ребята Недича сделали, а приезжие, из Белграда… Шума потом было, в Европе по телевидению про этот случай рассказывали.
– А та монашка, вы ее видели?
– Мельком. Она недолго была с отцом Ненадом. Я же говорил, она не наша, не местная. Черненькая такая, симпатичная. И совершенно ненормальная. Тут был еще такой слух: будто она, эта монашка, дочка отца Ненада. Только ведь ей было далеко за двадцать, а отцу Ненаду и сорока не стукнуло… Короче, сладкая парочка. Нашли друг друга. Мы посидели еще с полчасика. Соскучившийся по слушателям, Костас все говорил и говорил. А потом, когда Йованка вознамерилась еще разок повторить по пиву, пришлось и мне сказать свое слово.
– Обеденный перерыв, к сожалению, закончен, – сказал я сотрапезникам.
На том наш с Костасом Папастефану разговор и завершился.
Я уже начал закрывать свой лимузин на ключ, когда Йованка, стоявшая перед зданием с окнами, стекла которых были выкрашены белой краской, сказала вдруг:
– Это не та клиника.
– Что значит «не та»? Ты же сама сказала, что другой больницы в Добое нет.
– Но я была не здесь.
Как назло, замок не закрывался. Йованка растерянно смотрела по сторонам.
– Нет, то здание были пониже, и тут много народа.
– Может, ты лежала во флигеле… Фу, слава богу! – Ключ наконец провернулся. – Ну, пошли.
– Это большая больница, – покачала головой Йованка. – Та была меньше… Нет, я лежала в другом месте. Та больница была частная.
Похоже, лечебное заведение специализировалось не только на гинекологии. За решеткой, в садике, гуляли загипсованные мужики на костылях. В приемную мы вошли без проблем. Остановленная мной медсестра в разговор с Йованкой вступила охотно, но продолжалась беседа с минуту, не больше. Сердито мотнув головой, сестра милосердия ушла с поджатыми губами.
– Та-ак, она не будет искать в картотеке твою медкарточку, – догадался я.
Но Йованка меня словно бы не услышала. Как в воду опущенная, стояла она посреди коридора, глядя вслед ушедшей.
– Кажется, я все испортила, – сообщила она убитым голосом. – Я слишком много сказала ей.
– Что именно?
– Я сказала, что не помню, кто я, и тогда она спросила меня, как ты: «А "Отче наш" вы, милочка, помните?…»
– И ты?…
– И я ответила, что не помню. «Значит, вы не там себя ищете, – сказала медсестра. – Ищите у мусульман…» Господи, как же они ненавидят друг друга! Ты видел ее глаза?
– И больше ничего она тебе не сказала? Есть тут другая больница?
– Тогда вроде бы не было… Но совсем другое здание, я помню.
Идя к машине, я впервые усомнился в успехе нашего предприятия. Ну что, черт побери, мы можем найти, если даже той ее лечебницы отыскать не в состоянии.
– Попробуем с другого конца, – хмуро сказал я. – Поищем тех, кто привез тебя в Добой.
– Где? В полбате?… Хочешь поговорить со своим Ольшевским?
В общем, испортила она, может быть, и не все, но мое настроение точно. Да еще замок: теперь он не хотел открываться.
– И окна! – пробормотала Йованка. – Там были совсем другие окна, стрельчатые, с решетками…
– Что ты сказала?
– А за окнами было здание, недалеко. Жилое здание. Я помню, как Роман мучился, не мог задернуть занавески. Цветные такие… Они смотрели из того здания.
Ключ, слава тебе, господи, провернулся. Я облегченно вздохнул.
– Цветные, говоришь? В клинике?… – Я мягко взглянул на нее. – Ты ведь была тяжелораненая, больная. Ты ничего не путаешь?
– Там был дом, – уперлась Йованка. – И Ромек мучился с занавесками, потому что я стеснялась. И только когда у него получилось… я смогла с ним. – (Я открыл ей дверцу, и она села.) – И в Польше я стеснялась, просила закрыть окно. Спальня у нас была на втором этаже, окнами в сад, подсматривать могли одни птицы, а я все равно стеснялась… Так что не надо мне про амнезию, окна я помню. И простыни… Я ведь была беременна, боялась перепачкать простыни. Вот видишь, сколько я помню… Только не смейся, пожалуйста.
– А я и не смеюсь, – тихо сказал я, осторожно тронув ее ладонь, лежавшую на колене.
Йованка вздрогнула.
– Не знаю, – нерешительно сказала она, – может, это и не имеет значения. Та медсестра сказала, что здесь абортов не делали. Было другое место… У частника. И Ромек уверял меня, что я лежала в частной клинике… Ничего не понимаю.
– А почему сестра вспомнила про аборты?
– Почему? Я спросила, где еще в Добое лечили людей, и она сказала, что было такое место, куда ложились сербские женщины, опозоренные мусульманами… Все! Больше ни о чем не спрашивай меня.
– Тогда поехали, – вздохнул я.
От здания остались часть закопченного фронтона и груды кирпича, заросшего кипреем. И – вот уж чудо! – пожар, скорее самый обыкновенный городской пожар, чем следствие обстрела, пощадил табличку у главного входа.
– Я правильно понял – это что-то связанное с гинекологией?
– Да, – кивнула Йованка. – Но где окна? Ни одного окна нет.
Я поднялся на кучу мусора. За остатками стены было все то же безрадостное пепелище, украшенное поставленной на попа ржавой кроватью с дырявой панцирной сеткой.
– Была клиника, и нет ее, – констатировал я.
Соседние дома стояли неподалеку: виллы, две двухэтажные пригородные виллы сразу же за яблоневым садом клиники, не тронутого пожаром.
– Кажется, это было здесь, – прошептала Йованка. – Яблони цвели, я помню, я точно помню…
Яблоки были крупные, еще не успевшие одичать. Я съел одно и сорвал парочку для Йованки, но когда оглянулся, у стены ее уже не было. Не было ее и на улице, куда я выбрался, весь перепачканный сажей. Я пошел вдоль пожарища, по чисто выметенному тротуару. За углом, на соседней улице, послышались голоса. Говорили женщины и одной из них была Йованка. Разговор внезапно прервался, и сначала я услышал запах Йованки, а потом ее саму, вылетевшую из-за угла.
– Ты?! – испугалась она. – Как ты меня нашел?
Я пожал плечами:
– Но я ведь детектив… И пожалуйста, не делай так больше. Это не Польша, это Босния…
– Да кому я нужна! – махнула рукой Йованка. Лоб у нее был наморщен, лицо озабоченное.
– Не ты, так твои деньги.
– Деньги, – усмехнулась моя работодательница. – Я осторожная, я никогда не ношу с собой сумочки. Она в машине. Пошли.
И мы пошли. Я не стал ни о чем расспрашивать Йованку, да и она не спешила делиться полученной информацией. Я дал ей яблоко, и она сочно хрумкала им. Светило почти по-летнему яркое солнце. Оглянувшись на нас, проехал пацан на велосипеде. Дорогу перебежала кошка, и, что характерно, не черная, обыкновенная серая кошка…
Я взялся за дверную ручку своего верного «малюха», и сердце у меня оборвалось. Ключ, который я достал из кармана, был уже ни к чему: дверь малолитражки была не заперта.
– Ты не замкнул дверь? – удивилась Йованка.
– Наверное, замок, – пробормотал я.
«Бардачок» был открыт. Пустой бумажник лежал на сиденье. На коврике валялись документы.
– Холера! – простонал я.
С минуту я тупо смотрел на свои водительские права. Потом открыл правую дверь, сел на свое кресло и закрыл глаза. Я слушал, как Йованка, сдавленно вскрикивая, копошится в куче тряпья на заднем сиденье так энергично, что «малюх» раскачивался. Потом наступила гробовая тишина… Я уже догадывался, что последует за ней.
– Господи!.. – прошептала она.
Ни единой слезинки не увидел я в глазах Йованки. Откинувшись на кресло, она не мигая смотрела на акацию у забора. Слабый ветерок шевелил сухонькие, жидкие листики деревца.
– За бензин я тебе верну, – тихо сказала Йованка.
– Много там было?
– Какая теперь разница, – вздохнула она. – Я во всем виновата.
Обе двери «малюха» были распахнуты настежь. Ветерок шевелил ей волосы на лбу. Черные, как у той сумасшедшей монашки.
– И суточные я верну тебе. Только не здесь, а в Польше. Ты отвезешь меня?
– А если нет, тогда что – поедешь автостопом?
– Это идея, – сказала она. – Так честнее, чем сидеть у тебя на шее. И потом, я ведь вижу…
– Что видишь?
– Что мы должны расстаться.
Странное дело, лицо моего товарища по несчастью не выражало особых эмоций.
– Ты увольняешь меня? – сухо спросил я.
– У меня нет другого выхода. Украли все мои деньги. Все, понимаешь?
– И что дальше? Что ты будешь делать, когда вернешься в Польшу?
– Пойду на работу.
– На какую работу?
– А ты как думаешь? – Она вяло пожала плечами. – Надо же как-то зарабатывать на жизнь… Как-нибудь выкручусь. Ты только подожди немного, я отдам…
Глаза у Йованки были как две выгоревшие дотла звезды.
– А как же Оля?
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что я любопытный.
– В конце концов, можно обойтись и без костного мозга ее отца. Доктор мне сказал, что донора можно найти на стороне. Были бы деньги.
– А бесплатно не получится? – Вопрос был, в сущности, совершенно риторическим. – Ну, понятно, капитализм и всякое такое, но если денег нет, а человек умирает…
Йованка слабо улыбнулась:
– О чем ты, Марчин?
Я не знал, что и сказать ей.
– Слушай, а почему ты уверена, что у этого твоего… ну, здешнего, есть деньги?
– Бедные не дарят женщинам бриллианты.
Я, конечно же, не должен был делать этого, но мой палец сам потянулся к ее уху, я отвел густые смоляного цвета волосы и не увидел ни сережек, ни характерной дырочки в мочке.
– Я же не боснийка, – улыбнулась Йованка. – На востоке принято носить золото на себе – на ногах, на запястьях, в ноздрях… Терпеть не могу, когда что-то бренчит при ходьбе. И уши я не прокалывала… А сережки с бриллиантами у меня были.
– Дорогие?
– Очень дорогие… Роман не сказал, сколько злотых ему дали за них в Кракове, но того, что он привез, хватило на то, чтобы сменить отопление в доме, в большом доме, заметь… А всего у меня было пять колечек, сережки, три кулона с изумрудами. Представляешь, если б я надела все это на себя!..
– Хотел бы я на тебя взглянуть.
– А если б увидел, что бы сделал?
– Не знаю, наверное, ограбил бы.
– Шутишь?
– Пытаюсь, – сокрушенно вздохнул я.
– А мне, честно говоря, не до шуток. – Она горько улыбнулась. – Ты даже представить себе не можешь, что это такое – жить в чужом для тебя доме. Когда по каждому поводу твой дорогой муженек обзывает тебя курвой. И у него есть основания для этого… Может быть, есть. – Брови Йованки сошлись на переносице. – Думаешь, я пытаюсь оправдаться перед тобой?
– Ничего я не думаю. Закрой дверь.
– Зачем?
– Чтобы не выпала по дороге, – сказал я, поворачивая ключ зажигания.
По дороге мы не разговаривали. Собственно, и говорить-то было не о чем. По лицу Йованки трудно было понять, о чем она думала, и, честно говоря, я не был уверен в том, что это та Йованка, которая мне нравилась.
Мы медленно ехали по главной улице Добоя, где каждое второе здание зияло черными проемами бывших окон. А вот машин в городе хватало, как ни странно, вполне приличных, не чета моему недомерку, купленному, кстати, на деньги, заработанные здесь, в Боснии. На тротуарах было много по-летнему легко одетых пешеходов. Как и повсюду на юге, никто никуда не спешил. Даже военные в голубых беретах скорее лениво прогуливались, чем патрулировали недавнюю горячую точку. Поразил меня норвежец с автоматом, стоявший в очереди за мороженым. Скучающим взором он следил за кружащим над городом орлом. В дуло ствола его «М-16» кто-то воткнул белую ромашку.
– Я должен позвонить, – сказал я Йованке.
– У тебя есть деньги?
– Мелочь есть. Купи у кого-нибудь жетон.
Я остановил машину, Йованка вылезла и пошла по тротуару, то и дело останавливая встречных. Я подумал, что вот так же она ходила по панелям вечернего Тарнова. Или стояла у фонарного столба в короткой юбке, с дымящейся сигаретой в руке. Только почему-то она была больше похожа не на себя, а на Дороту Ковалек.
– Бред какой-то! – вылезая из машины, воскликнул я.
Йованка удивленно заморгала.
Телефонная будка была свободна. Я опустил жетон и набрал номер. На третьем гудке трубка щелкнула.
– Славек? Привет, это я, Малкош. Мы можем поговорить?
После обеда небо затянуло облаками. Низко носившиеся над асфальтом ласточки ловили мошек, то и дело разбивавшихся о ветровое стекло. Мы ехали по узкой, ведущей вроде бы на юг дороге. Она петляла, а поскольку солнца не было видно, полной уверенности в том, что мы едем не на север, в сторону Польши, у меня не было. Да и что делать дальше, я, откровенно говоря, не знал.
Армейский «стар», который я догнал на выезде из деревни, был как нельзя кстати. Обогнав его и джип, ехавший впереди, я лихо подрезал эту мини-колонну и затормозил. Пару лет тому назад мое дорожное хулиганство ничем хорошим не кончилось бы, но что-то менялось даже здесь, на территории Республики Босния и Герцеговина. Джип затормозил, из него не выскочили, как бывало, ребята в касках, с автоматами в руках, просто правая дверка «уазика» приоткрылась, из салона потянулся к небу табачный дым.
Я вылез из машины и поднял вверх обе руки.
– Прошу прощения, сержант, – сказал я выглянувшему из машины толстяку с лицом багрового цвета. – Понимаю, что нарушил, но я с утра ищу капрала Блажейского. Он не с вами?
Снявший берет подофицер вытер потную лысину.
– Вы приезжий? – вопросил он, с недоверием приглядываясь то ко мне, то к моему средству передвижения. – Из новых? К нам, в лагерь?
– Скорее из старых, – ушел я от ответа. – Я служил здесь пару лет назад вместе с Блажейским…
Сержант досадливо поморщился.
– Мы холерно опаздываем. Блажейский! – крикнул он, повернувшись к грузовику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37