Про то, что подступы к вечной бездне пованивали не кипящей смолой и даже не прописанной серой, а банальными канализационными стоками. Про то, что мрак на самом деле не пустая и рваная небыль, а густая и липкая быль. Про что-нибудь еще, чего я там нащупал, унюхал и во что вступил. Могу. Но не буду. Вас не проймешь, а самому лишний раз переживать нелучшие моменты недавнего прошлого не по кайфу. Не те флэшбэки.Сначала я там шел и гадал: выкручусь — не выкручусь? Потом подумал: а зачем гадать? Какая, собственно, разница? Как будет, так будет. В конце концов, смерть — это же не противоположность жизни, а ее часть. Норвежское дерево в норвежском лесу.Сделал себе такую фаталистическую анестезию и как-то так сразу успокоился. Да — будь что будет.Но только я успокоился, как идущий сзади старик, который не приближался ко мне ближе, чем на семь ступенек, взял и напугал меня. Я чуть не заорал от неожиданности. Шли себе такие в тишине, шли. И тут он вдруг опять за свое принялся. За стихи. Стал читать — замогильным, естественно, голосом. И проникновенно так. Разбивая плавность строф ритмом ступенек:
На захолустном полустанкеОбеденная тишина.Безжизненно поют овсянкиВ кустарнике у полотна.Бескрайний, жаркий, как желанье,Прямой проселочный простор.Лиловый лес на заднем плане,Седого облака вихор.
После этих строк он спросил не без ехидства:— Это-то хоть знаешь? — Я знал. И похвалился:— «Дрозды» Пастернака.И тут сам удивился тому, что Пастернака, а главное, конечно, тому, что «Дрозды». Я даже остановился от осознания этого факта. Но старик ткнул мне канделябром в спину, и я пошел. А он продолжил:
Лесной дорогою деревьяЗаигрывают с пристяжной.По углубленьям на корчевьеФиалки, снег и перегной.Наверное, из этих впадинИ пьют дрозды, когда взаменРаззванивают слухи за деньОгнем и льдом своих колен.
— Пастернак был рыцарем Ордена? — спросил я.— Кем он только не был, дрозд для дроздов, — ответил старик и погнал дальше:
Вот долгий слог, а вот короткий,Вот жаркий, вот холодный душ.Вот что выделывает глоткой,Луженной лоском этих луж.У них на кочках свой поселок,Подглядыванье из-за штор,Шушуканье в углах светелокИ целодневный таратор.
— Вы меня убьете? — спросил я, прервав его.— Да, — честно ответил старик. — Эпидемию нужно остановить. Пока она в пандемию не перешла.— А если я вам дам слово, что никому не выдам Слова? — случайно скаламбурил я.— А ты его знаешь? — спросил старик.— Нет, — ответил я.— Так как же ты можешь сохранить в тайне то, чего не знаешь?— Но я ведь его в принципе знаю? Ведь так?— Предполагаю, что знаешь. Чего б я тебя тогда сюда…— Ну?— Но ведь ты не знаешь, что именно ты знаешь. — На это мне нечего было ответить. Но и не ответить было стремно. И тогда я нараспев, чтоб не навзрыд, закончил за старика стихотворение:
По их распахнутым покоямЗагадки в гласности снуют.У них часы с дремучим боем,Им ветви четверти поют.Таков притон дроздов тенистый.Они в неубранном боруЖивут, как жить должны артисты.Я тоже с них пример беру.
Тут меня осенило.— Подожди, а ведь слово дрозда — что-то вроде слова Алистера Кроули. Так получается?— Кто бы сомневался, — ответил старик. — Только у Кроули это было Имя Бога, а слово дрозда — это Слово Его.— Выходит, Бог — он, по-вашему, типа дрозд?— Почему бы и нет.— Странно…— Чего же тут странного? А как ты Его себе, собственно, представляешь? Благонравного вида седовласым стариком с добрым прищуром? С такими вот, как у меня, лучиками в уголках глаз? Так?— Ну, не знаю… Вообще-то кем угодно могу — стариком, ребенком, негром, латиносом могу, инвалидом с ДэЦэБэ, Санта-Клаусом, Клинтом Иствудом, Полом Маккартни…— Пол Маккартни — это ты в тему, — согласился старик, — тот еще интуит, он недавно издал поэтический сборник «Пение черного дрозда». Может, слышал?— И Чарльзом Буковски могу, — не обращая внимания на его слова, продолжил я свою мысль. — И даже женщиной могу его политкорректно представить, презрев гендорные свои заморочки. Но не дроздом.— Почему?— Ну как… По образу же и подобию своему… Он нас. Или мы его. Не важно кто, но — так.— Ты думаешь, что это сказано про внешний облик?— А про что?— Не смеши. Не-сме-ши… Кстати, кем бы мы Его себе ни представили, всё одно, исходя из однозначного определения иконоборческого Собора семьсот пятьдесят четвертого года, впадем в богохульство описуемости. Так лучше тогда — дроздом.— Почему это дроздом лучше?— Сказано же было, что к Святой Деве Марии прилетал он на побывку в облике голубя. Где голубь, там и дрозд. Все — птицы.— А когда святого Бенедикта дьявол искушал в образе черного дрозда, это он что, под Господа косил?— Оттуда ты это знаешь? — удивился старик.— Бенедикт и рассказал, Бенечка. Ерофеев.— Не пори чушь.— Я не порю, я — парю. Кстати, ведьма, которая пыталась убить Дон Хуана, тоже превращалась в черного дрозда.— Какого дона? — не понял старик. — Которого командор?Я не успел ответить — мы уперлись в металлическую дверь.— Открывай, — приказал старик.— Тут замок висит, — сказал я.— Не закрыт он, вытаскивай.Я с трудом выдернул ржавый механизм из перекошенных ушек. Замок был приятно тяжелым. Я понянчил его на ладони.— Даже не думай, — предупредил старик.— Ты это о чем? — прикинулся я медвежонком Умкой.— О том самом, — сказал он и приказал: — Брось на пол.Я бросил.— Открывай. — Проклятый старик больно ткнул канделябром мне меж лопаток. Напомнил, кто в этом доме хозяин.Я навалился на дверь. Она уныло проскрипела, будто кто-то крышкой зипповской зажигалки провел по третьей струне, и передо мной открылся вход в какую-то тоскливую кондейку. Ну я вошел. Старикашка следом.Он щелкнул выключателем, вспыхнула шестидесятиваттная лампочка, которая выдавала от силы сорок восемь — сорок девять, и я увидел, что проникли мы в небольшое книжное хранилище, пребывающее, к слову говоря, в отвратном состоянии. В этом чулане с очень низким потолком было сыро и воняло разлагающейся целлюлозой — на грубо сколоченных полках гнили подшивки старых газет и вязанки переставших быть актуальными книг. Я притянул одну из книжных стопок и прочитал название — «Дороги младших богов». Прикинул, а что, если этой штукой в старика запулить? Килограмма три в перевязанной бечевой пачке точно было. Запулить бы в него, а после такой артподготовки тут же и навалиться. Но старый присматривал за мной внимательно.— Не туда смотришь, — сказал он. — Сюда посмотри.И показал канделябром в угол. Я посмотрел. И увидел три манекена. Ну это я, конечно, сначала так подумал, что стоят в углу манекены. Но потом пригляделся и понял, что это люди. Два и одна. Двое импозантных мужчин лет пятидесяти и одна молодая, вульгарно одетая женщина.С ними было что-то не так. Они молчали и не двигались. И вообще не подавали никаких признаков жизни. Они просто-напросто были мертвы. Просто-напросто.Нет, вблизи они не походили ни на манекены, ни на скульптуры, ни на расплодившихся в последнее время уродцев из паноптикумов восковых фигур. Это были люди. И они были мертвы. Но я ведь знал по прежнему своему опыту, что мертвецы не могут стоять. Не умеют они этого делать. Во всяком случае, раньше как-то не доводилось мне видеть стоящих стоймя покойников. И, признаюсь, мне стало очень не по себе. До этого мне было просто не по себе. А теперь — очень.Старик подошел вплотную к этой молчаливой троице и постучал канделябром по плечу одного из трупов. Звук был такой, будто он ударил по камню. Собственно, они все и были каменными.— Как говорится в одной старинной молитве, «окамененное нечувствие», — сказал старик.— Что вы с ними сделали? — спросил я, подумав при этом о пластифицированных трупах профессора Гюнтера фон Хагенса.— Ничего, — ответил старик. — Тут просто: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. Исход. Стих тридцать третий, строфа двадцатая.— Они увидели лицо Бога?— Они услышали Его Слово. Что, впрочем, одно и то же. Ибо сказано было одним из сорока девяти евангелистов, что в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Богом.Мне пришла на ум крамольная мысль, и я ее озвучил:— Похоже, и в конце тоже будет Слово, и Слово будет у человека, и человек станет Богом. И впрок это ему не пойдет.— Это точно, — согласился старик.И я был так сильно поражен увиденным, что был вынужден признать очевидное:— Значит, получается, всё это правда…— Сам же теперь видишь, — сказал старик. — Этих вот еще не вывезли. Собираем, складируем, вывозим. Собираем, складируем, вывозим. Собираем, складируем… Уже целые сутки. Но таков наш крест. Мы сами выпустили джинна из бутылки…— Вика?— Глупая и высокомерная девчонка. Всё носилась с концепцией открытости… Предлагала: давайте-де, откликаясь на зов Грядущего, отпустим на волю застывшее в янтаре времени и традиций Слово. Я-де слышу, заявляла, как трещит и раскалывается его окаменевшая скорлупа. Ересь, в общем, полнейшую несла, что и говорить… Вздор. Ну и решилась без спросу в этот свой приезд. Амбиции, амбиции, амбиции… Я говорил ей, что тщеславие — это костер. Не поверила. Сгорела… Впрочем, рано или поздно это должно было произойти. Мы всего лишь люди, недостойные быть дроздами. Всего лишь…Старик замолчал. И о чем-то задумался. Не о чем-то пустом, конечно, а о больном и тревожном. Полагаю.А в моей памяти вдруг всплыл наш ночной с Викой разговор, посредством которого мы пытались — не очень, признаюсь, успешно — спастись от полного распада.Нет, весь треп наш, конечно, невозможно было вспомнить — это была струя, выливающаяся из крана смесителя, к которому подвели два потока сознания. Причем оба сознания эти были в измененном состоянии. Коньячная полировка. Все дела.Но я отчетливо вспомнил, как на мою сентенцию, что смыслом жизни является поддержание жизни смысла, она по секрету сообщила мне колдовским слогом, уставившись при этом немигающим взглядом в потолок, самое свое самое. Что вовеки отныне пребудет звук — на волю отпущенный джинн. Что теперь посвящаются люди в Сторожа Потаенных Пружин. Что стонем зря мы в своем Подзаборье. Что все не то: Путь не тот, Цель не та. Что, прощемившись с отвязным задором, свет в щели обретает цвета.Тогда я посмеялся над ее словами. Потому что не понял ни фига. И попросил показать мне в щели это чередование белого и черного. Святого и греховного. Она не отказала. И это было здорово. Но сейчас меня вдруг осенило: она же тогда произнесла это слово. То самое, из-за которого весь этот сыр-бор. Я знал это Слово! Я знал его!И я осознал это.Что долгий слог, потом — короткий.В этот момент (в момент озарения!) я мог бы, наверное, потерять от волнения рассудок, если бы уже не потерял его где-то раньше. Впрочем, я эту потерю не ощущал, поэтому собрался еще раз его потерять. Но тут вдруг вспыхнула, а потом погасла лампочка.Вы же знаете, что лампочки имеют такую дурную привычку — вспыхивать, прежде чем сдохнуть.Сделался мрак, и я, ослепший, рванулся — а фиг ли было ждать? — на старика. Просто как витязь в тигровой шкуре на барса. Как… Как его? Как Мцыри. Как Дата Туташкия. Как… В общем — смело рванулся. С голыми руками. Морально будучи готовым словить грудиной пару-тройку раз по девять.Но в том месте, где старик должен был стоять, его уже не оказалось. И моя атака в результате вылилась в цирковую клоунаду: не сумев затормозить, я врезался в одну из полок и опрокинулся на спину. Опять я был повержен. Как говорится, весь вечер на манеже… Вдобавок ко всему сверху на меня свалились тонны гнилых и одновременно пыльных фолиантов.Пока я выбирался из-под завала, старик наконец-то использовал канделябр по назначению — вытащил из заначки огрызок, приладил и зажег.Тьма отступила, но была готова в любую секунду навалиться вновь.Я, чертыхаясь и чихая, поднялся на ноги. Старик подошел поближе и подсветил. Он, видимо, решился — громко вздохнул и стал поднимать пистолет. Делал он это с явной неохотой. С явной… Но жизнь ведь наша так устроена, что редко нам приходится делать то, что нам хочется делать. Чаще — наоборот. Социальные обязательства, служебные инструкции, долг, наконец, — все эти милые нашему сердцу условности, вся эта убийственная ерунда.Я — не к месту и не ко времени — задался пустым вопросом: а почему он, собственно, не устранит меня Словом? Это было бы вполне логично. Вполне. Решил, что под грузом клятвы старик не решается открыть его даже тому, кого через секунду не станет. А может, он так долго его хранит, что позабыл, как оно звучит? Всякое бывает.Старик старался не смотреть на меня. А у меня, напротив, была теперь причина поймать его взгляд. И я поймал.Его глаза, в которых билось змейками пламя свечи, были наполнены скорбью и состраданием. Но и решимостью исполнить предназначение. Это были глаза хирурга. Удаляющего злокачественную опухоль.Будто угадав мои мысли, старик прочитал:
А на рассвете дрозд поет.Проснувшись, вновь тоскую.Ведь невозможен поворотОбратно, в жизнь мирскую.
— А это кто? — спросил я.— Давид Самойлов, — ответил он и прицелился.— Ясно, — сказал я. И произнес Слово. Негромко, но внятно.Сначала долгий слог, потом — короткий.А что мне оставалось?Старик замотал головой — мол, нет, нет, нет! И начал пятиться, но взгляд отвести был не в состоянии. Он, видимо, принадлежал к той породе людей, которые не могут отвести взгляд от собственной смерти. И выстрелить в свою смерть не могут. Бывают такие странные люди. Входящие в ступор, как в штопор.Я еще дважды произнес Слово. Спокойно так и без скулежа. Ведь это было мое слово против его слова. Пуля — ведь это тоже слово. Пусть незамысловатое, дурное, менее эффективное, но всё же — слово. Она тоже ранит. Так что мы были на равных. Ну, почти на равных. Просто я смог, а он — нет.Старик замер, как если бы мы были детьми и я произнес волшебное «море волнуется три». Пистолет и канделябр выпали из его ослабевших рук и улеглись на пол. Всё еще горящая свеча закатилась в щель и пыталась оттуда пугать темноту.А через мгновение старый рыцарь стал камнем.Солнечный лучик скользнул по его мантии, вспорхнул и рванулся к подвальному оконцу. Пробился сквозь заляпанное грязью стекло — и всё было кончено.Выбираясь из охваченной пламенем библиотеки имени Имени, я смеялся. Меня смешила одна мысль. Очевидная такая мысль. Мысль о том, что все на свете библиотеки обречены.Их еще только закладывают, а они уже обречены.И ни одной из них не устоять против слабенького огонька поставленной в процветание оной свечи.Ну не смешно ли?И нет, видимо, глупее на свете занятия, чем сочинение книг. Согласитесь: я еще не написал свою книгу, а она уже сгорела.Впрочем, книги не горят. Горит бумага. А слова возвращаются к Богу.Не я придумал. Кто, не помню. Но я близко к тексту.Простите.Потом было страшно обидно. Не страшно — обидно.Они кинули меня.Все.Я шел по ночным улицам и пытался встретить живых. Но каменные люди населили той ночью каменный город.Я подходил к ним и трогал их за руки — руки были холодными. Я заглядывал им в глаза — бесстрастнее стекла отражали они свет фонарей. Я пытался заговорить с ними — надменное молчание было мне повсеместно ответом.И только ветер гнал по безжизненному пространству мусор времени.И только стаи ворон несли куда-то на своих черных полотнах весть об этом кошмаре.О том, что все, все, все уже спасены.Все.Кроме меня.Я шел по ночным улицам города каменных людей и орал в бездну постигшего меня одиночества: «Всё, что в мире зримо мне или мнится, — сон во сне!»Я шел и орал. Шел и орал. Но праздник пробуждения, увы, не наступал.Случилось то, чего старик боялся. Так боялся, что готов был убить. И убивал. Он убивал, но это всё равно случилось. И намного быстрее, чем он мог себе представить.Еще бы.Что могла кучка людей, забавно называющих себя рыцарями вещего дрозда, противопоставить всемогуществу Слова. Неравные силы: слабые люди, играющие в дурные игры, и Слово. Которое не воробей. Которое дрозд. Не Красный Воробей, но Черный Дрозд.И это слово, разойдясь волной по сущему, оставило меня с этим сущим один на один. Неслабая ударная волна.Как по тополиной чухне, по жизни огнем Слово прошлось и — пш-ш-ших.И всё.Я один.Уникальность моего бытования, откровенно говоря, никак меня не грела. Нисколько. Абсолютно. Совсем. Как раз наоборот: я, словно в бреду горячечном, пребывая в неописуемом отчаянии, стал искать подходящее зеркало. Единственное, чего я истинно желал в те страшные минуты, — это нагнать ушедший поезд и стать его пассажиром. Я не хотел подыхать в одиночестве на пустом перроне вокзала.И среди множества зеркальных витрин, в которых, несмотря на ночь, мелькали тысячи солнечных бликов, я выбрал одну.Долго глядел я в это подобие щита Тесея, пытаясь увидеть в своих глазах страх. Увидел готовность. Готовность перестать быть столпотворением, обернуться светом белым и уйти во все стороны.Но тут.Вселенная подсуетилась. Она послала мне второго — в витрине отразился черный «круизер».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
На захолустном полустанкеОбеденная тишина.Безжизненно поют овсянкиВ кустарнике у полотна.Бескрайний, жаркий, как желанье,Прямой проселочный простор.Лиловый лес на заднем плане,Седого облака вихор.
После этих строк он спросил не без ехидства:— Это-то хоть знаешь? — Я знал. И похвалился:— «Дрозды» Пастернака.И тут сам удивился тому, что Пастернака, а главное, конечно, тому, что «Дрозды». Я даже остановился от осознания этого факта. Но старик ткнул мне канделябром в спину, и я пошел. А он продолжил:
Лесной дорогою деревьяЗаигрывают с пристяжной.По углубленьям на корчевьеФиалки, снег и перегной.Наверное, из этих впадинИ пьют дрозды, когда взаменРаззванивают слухи за деньОгнем и льдом своих колен.
— Пастернак был рыцарем Ордена? — спросил я.— Кем он только не был, дрозд для дроздов, — ответил старик и погнал дальше:
Вот долгий слог, а вот короткий,Вот жаркий, вот холодный душ.Вот что выделывает глоткой,Луженной лоском этих луж.У них на кочках свой поселок,Подглядыванье из-за штор,Шушуканье в углах светелокИ целодневный таратор.
— Вы меня убьете? — спросил я, прервав его.— Да, — честно ответил старик. — Эпидемию нужно остановить. Пока она в пандемию не перешла.— А если я вам дам слово, что никому не выдам Слова? — случайно скаламбурил я.— А ты его знаешь? — спросил старик.— Нет, — ответил я.— Так как же ты можешь сохранить в тайне то, чего не знаешь?— Но я ведь его в принципе знаю? Ведь так?— Предполагаю, что знаешь. Чего б я тебя тогда сюда…— Ну?— Но ведь ты не знаешь, что именно ты знаешь. — На это мне нечего было ответить. Но и не ответить было стремно. И тогда я нараспев, чтоб не навзрыд, закончил за старика стихотворение:
По их распахнутым покоямЗагадки в гласности снуют.У них часы с дремучим боем,Им ветви четверти поют.Таков притон дроздов тенистый.Они в неубранном боруЖивут, как жить должны артисты.Я тоже с них пример беру.
Тут меня осенило.— Подожди, а ведь слово дрозда — что-то вроде слова Алистера Кроули. Так получается?— Кто бы сомневался, — ответил старик. — Только у Кроули это было Имя Бога, а слово дрозда — это Слово Его.— Выходит, Бог — он, по-вашему, типа дрозд?— Почему бы и нет.— Странно…— Чего же тут странного? А как ты Его себе, собственно, представляешь? Благонравного вида седовласым стариком с добрым прищуром? С такими вот, как у меня, лучиками в уголках глаз? Так?— Ну, не знаю… Вообще-то кем угодно могу — стариком, ребенком, негром, латиносом могу, инвалидом с ДэЦэБэ, Санта-Клаусом, Клинтом Иствудом, Полом Маккартни…— Пол Маккартни — это ты в тему, — согласился старик, — тот еще интуит, он недавно издал поэтический сборник «Пение черного дрозда». Может, слышал?— И Чарльзом Буковски могу, — не обращая внимания на его слова, продолжил я свою мысль. — И даже женщиной могу его политкорректно представить, презрев гендорные свои заморочки. Но не дроздом.— Почему?— Ну как… По образу же и подобию своему… Он нас. Или мы его. Не важно кто, но — так.— Ты думаешь, что это сказано про внешний облик?— А про что?— Не смеши. Не-сме-ши… Кстати, кем бы мы Его себе ни представили, всё одно, исходя из однозначного определения иконоборческого Собора семьсот пятьдесят четвертого года, впадем в богохульство описуемости. Так лучше тогда — дроздом.— Почему это дроздом лучше?— Сказано же было, что к Святой Деве Марии прилетал он на побывку в облике голубя. Где голубь, там и дрозд. Все — птицы.— А когда святого Бенедикта дьявол искушал в образе черного дрозда, это он что, под Господа косил?— Оттуда ты это знаешь? — удивился старик.— Бенедикт и рассказал, Бенечка. Ерофеев.— Не пори чушь.— Я не порю, я — парю. Кстати, ведьма, которая пыталась убить Дон Хуана, тоже превращалась в черного дрозда.— Какого дона? — не понял старик. — Которого командор?Я не успел ответить — мы уперлись в металлическую дверь.— Открывай, — приказал старик.— Тут замок висит, — сказал я.— Не закрыт он, вытаскивай.Я с трудом выдернул ржавый механизм из перекошенных ушек. Замок был приятно тяжелым. Я понянчил его на ладони.— Даже не думай, — предупредил старик.— Ты это о чем? — прикинулся я медвежонком Умкой.— О том самом, — сказал он и приказал: — Брось на пол.Я бросил.— Открывай. — Проклятый старик больно ткнул канделябром мне меж лопаток. Напомнил, кто в этом доме хозяин.Я навалился на дверь. Она уныло проскрипела, будто кто-то крышкой зипповской зажигалки провел по третьей струне, и передо мной открылся вход в какую-то тоскливую кондейку. Ну я вошел. Старикашка следом.Он щелкнул выключателем, вспыхнула шестидесятиваттная лампочка, которая выдавала от силы сорок восемь — сорок девять, и я увидел, что проникли мы в небольшое книжное хранилище, пребывающее, к слову говоря, в отвратном состоянии. В этом чулане с очень низким потолком было сыро и воняло разлагающейся целлюлозой — на грубо сколоченных полках гнили подшивки старых газет и вязанки переставших быть актуальными книг. Я притянул одну из книжных стопок и прочитал название — «Дороги младших богов». Прикинул, а что, если этой штукой в старика запулить? Килограмма три в перевязанной бечевой пачке точно было. Запулить бы в него, а после такой артподготовки тут же и навалиться. Но старый присматривал за мной внимательно.— Не туда смотришь, — сказал он. — Сюда посмотри.И показал канделябром в угол. Я посмотрел. И увидел три манекена. Ну это я, конечно, сначала так подумал, что стоят в углу манекены. Но потом пригляделся и понял, что это люди. Два и одна. Двое импозантных мужчин лет пятидесяти и одна молодая, вульгарно одетая женщина.С ними было что-то не так. Они молчали и не двигались. И вообще не подавали никаких признаков жизни. Они просто-напросто были мертвы. Просто-напросто.Нет, вблизи они не походили ни на манекены, ни на скульптуры, ни на расплодившихся в последнее время уродцев из паноптикумов восковых фигур. Это были люди. И они были мертвы. Но я ведь знал по прежнему своему опыту, что мертвецы не могут стоять. Не умеют они этого делать. Во всяком случае, раньше как-то не доводилось мне видеть стоящих стоймя покойников. И, признаюсь, мне стало очень не по себе. До этого мне было просто не по себе. А теперь — очень.Старик подошел вплотную к этой молчаливой троице и постучал канделябром по плечу одного из трупов. Звук был такой, будто он ударил по камню. Собственно, они все и были каменными.— Как говорится в одной старинной молитве, «окамененное нечувствие», — сказал старик.— Что вы с ними сделали? — спросил я, подумав при этом о пластифицированных трупах профессора Гюнтера фон Хагенса.— Ничего, — ответил старик. — Тут просто: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых. Исход. Стих тридцать третий, строфа двадцатая.— Они увидели лицо Бога?— Они услышали Его Слово. Что, впрочем, одно и то же. Ибо сказано было одним из сорока девяти евангелистов, что в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Богом.Мне пришла на ум крамольная мысль, и я ее озвучил:— Похоже, и в конце тоже будет Слово, и Слово будет у человека, и человек станет Богом. И впрок это ему не пойдет.— Это точно, — согласился старик.И я был так сильно поражен увиденным, что был вынужден признать очевидное:— Значит, получается, всё это правда…— Сам же теперь видишь, — сказал старик. — Этих вот еще не вывезли. Собираем, складируем, вывозим. Собираем, складируем, вывозим. Собираем, складируем… Уже целые сутки. Но таков наш крест. Мы сами выпустили джинна из бутылки…— Вика?— Глупая и высокомерная девчонка. Всё носилась с концепцией открытости… Предлагала: давайте-де, откликаясь на зов Грядущего, отпустим на волю застывшее в янтаре времени и традиций Слово. Я-де слышу, заявляла, как трещит и раскалывается его окаменевшая скорлупа. Ересь, в общем, полнейшую несла, что и говорить… Вздор. Ну и решилась без спросу в этот свой приезд. Амбиции, амбиции, амбиции… Я говорил ей, что тщеславие — это костер. Не поверила. Сгорела… Впрочем, рано или поздно это должно было произойти. Мы всего лишь люди, недостойные быть дроздами. Всего лишь…Старик замолчал. И о чем-то задумался. Не о чем-то пустом, конечно, а о больном и тревожном. Полагаю.А в моей памяти вдруг всплыл наш ночной с Викой разговор, посредством которого мы пытались — не очень, признаюсь, успешно — спастись от полного распада.Нет, весь треп наш, конечно, невозможно было вспомнить — это была струя, выливающаяся из крана смесителя, к которому подвели два потока сознания. Причем оба сознания эти были в измененном состоянии. Коньячная полировка. Все дела.Но я отчетливо вспомнил, как на мою сентенцию, что смыслом жизни является поддержание жизни смысла, она по секрету сообщила мне колдовским слогом, уставившись при этом немигающим взглядом в потолок, самое свое самое. Что вовеки отныне пребудет звук — на волю отпущенный джинн. Что теперь посвящаются люди в Сторожа Потаенных Пружин. Что стонем зря мы в своем Подзаборье. Что все не то: Путь не тот, Цель не та. Что, прощемившись с отвязным задором, свет в щели обретает цвета.Тогда я посмеялся над ее словами. Потому что не понял ни фига. И попросил показать мне в щели это чередование белого и черного. Святого и греховного. Она не отказала. И это было здорово. Но сейчас меня вдруг осенило: она же тогда произнесла это слово. То самое, из-за которого весь этот сыр-бор. Я знал это Слово! Я знал его!И я осознал это.Что долгий слог, потом — короткий.В этот момент (в момент озарения!) я мог бы, наверное, потерять от волнения рассудок, если бы уже не потерял его где-то раньше. Впрочем, я эту потерю не ощущал, поэтому собрался еще раз его потерять. Но тут вдруг вспыхнула, а потом погасла лампочка.Вы же знаете, что лампочки имеют такую дурную привычку — вспыхивать, прежде чем сдохнуть.Сделался мрак, и я, ослепший, рванулся — а фиг ли было ждать? — на старика. Просто как витязь в тигровой шкуре на барса. Как… Как его? Как Мцыри. Как Дата Туташкия. Как… В общем — смело рванулся. С голыми руками. Морально будучи готовым словить грудиной пару-тройку раз по девять.Но в том месте, где старик должен был стоять, его уже не оказалось. И моя атака в результате вылилась в цирковую клоунаду: не сумев затормозить, я врезался в одну из полок и опрокинулся на спину. Опять я был повержен. Как говорится, весь вечер на манеже… Вдобавок ко всему сверху на меня свалились тонны гнилых и одновременно пыльных фолиантов.Пока я выбирался из-под завала, старик наконец-то использовал канделябр по назначению — вытащил из заначки огрызок, приладил и зажег.Тьма отступила, но была готова в любую секунду навалиться вновь.Я, чертыхаясь и чихая, поднялся на ноги. Старик подошел поближе и подсветил. Он, видимо, решился — громко вздохнул и стал поднимать пистолет. Делал он это с явной неохотой. С явной… Но жизнь ведь наша так устроена, что редко нам приходится делать то, что нам хочется делать. Чаще — наоборот. Социальные обязательства, служебные инструкции, долг, наконец, — все эти милые нашему сердцу условности, вся эта убийственная ерунда.Я — не к месту и не ко времени — задался пустым вопросом: а почему он, собственно, не устранит меня Словом? Это было бы вполне логично. Вполне. Решил, что под грузом клятвы старик не решается открыть его даже тому, кого через секунду не станет. А может, он так долго его хранит, что позабыл, как оно звучит? Всякое бывает.Старик старался не смотреть на меня. А у меня, напротив, была теперь причина поймать его взгляд. И я поймал.Его глаза, в которых билось змейками пламя свечи, были наполнены скорбью и состраданием. Но и решимостью исполнить предназначение. Это были глаза хирурга. Удаляющего злокачественную опухоль.Будто угадав мои мысли, старик прочитал:
А на рассвете дрозд поет.Проснувшись, вновь тоскую.Ведь невозможен поворотОбратно, в жизнь мирскую.
— А это кто? — спросил я.— Давид Самойлов, — ответил он и прицелился.— Ясно, — сказал я. И произнес Слово. Негромко, но внятно.Сначала долгий слог, потом — короткий.А что мне оставалось?Старик замотал головой — мол, нет, нет, нет! И начал пятиться, но взгляд отвести был не в состоянии. Он, видимо, принадлежал к той породе людей, которые не могут отвести взгляд от собственной смерти. И выстрелить в свою смерть не могут. Бывают такие странные люди. Входящие в ступор, как в штопор.Я еще дважды произнес Слово. Спокойно так и без скулежа. Ведь это было мое слово против его слова. Пуля — ведь это тоже слово. Пусть незамысловатое, дурное, менее эффективное, но всё же — слово. Она тоже ранит. Так что мы были на равных. Ну, почти на равных. Просто я смог, а он — нет.Старик замер, как если бы мы были детьми и я произнес волшебное «море волнуется три». Пистолет и канделябр выпали из его ослабевших рук и улеглись на пол. Всё еще горящая свеча закатилась в щель и пыталась оттуда пугать темноту.А через мгновение старый рыцарь стал камнем.Солнечный лучик скользнул по его мантии, вспорхнул и рванулся к подвальному оконцу. Пробился сквозь заляпанное грязью стекло — и всё было кончено.Выбираясь из охваченной пламенем библиотеки имени Имени, я смеялся. Меня смешила одна мысль. Очевидная такая мысль. Мысль о том, что все на свете библиотеки обречены.Их еще только закладывают, а они уже обречены.И ни одной из них не устоять против слабенького огонька поставленной в процветание оной свечи.Ну не смешно ли?И нет, видимо, глупее на свете занятия, чем сочинение книг. Согласитесь: я еще не написал свою книгу, а она уже сгорела.Впрочем, книги не горят. Горит бумага. А слова возвращаются к Богу.Не я придумал. Кто, не помню. Но я близко к тексту.Простите.Потом было страшно обидно. Не страшно — обидно.Они кинули меня.Все.Я шел по ночным улицам и пытался встретить живых. Но каменные люди населили той ночью каменный город.Я подходил к ним и трогал их за руки — руки были холодными. Я заглядывал им в глаза — бесстрастнее стекла отражали они свет фонарей. Я пытался заговорить с ними — надменное молчание было мне повсеместно ответом.И только ветер гнал по безжизненному пространству мусор времени.И только стаи ворон несли куда-то на своих черных полотнах весть об этом кошмаре.О том, что все, все, все уже спасены.Все.Кроме меня.Я шел по ночным улицам города каменных людей и орал в бездну постигшего меня одиночества: «Всё, что в мире зримо мне или мнится, — сон во сне!»Я шел и орал. Шел и орал. Но праздник пробуждения, увы, не наступал.Случилось то, чего старик боялся. Так боялся, что готов был убить. И убивал. Он убивал, но это всё равно случилось. И намного быстрее, чем он мог себе представить.Еще бы.Что могла кучка людей, забавно называющих себя рыцарями вещего дрозда, противопоставить всемогуществу Слова. Неравные силы: слабые люди, играющие в дурные игры, и Слово. Которое не воробей. Которое дрозд. Не Красный Воробей, но Черный Дрозд.И это слово, разойдясь волной по сущему, оставило меня с этим сущим один на один. Неслабая ударная волна.Как по тополиной чухне, по жизни огнем Слово прошлось и — пш-ш-ших.И всё.Я один.Уникальность моего бытования, откровенно говоря, никак меня не грела. Нисколько. Абсолютно. Совсем. Как раз наоборот: я, словно в бреду горячечном, пребывая в неописуемом отчаянии, стал искать подходящее зеркало. Единственное, чего я истинно желал в те страшные минуты, — это нагнать ушедший поезд и стать его пассажиром. Я не хотел подыхать в одиночестве на пустом перроне вокзала.И среди множества зеркальных витрин, в которых, несмотря на ночь, мелькали тысячи солнечных бликов, я выбрал одну.Долго глядел я в это подобие щита Тесея, пытаясь увидеть в своих глазах страх. Увидел готовность. Готовность перестать быть столпотворением, обернуться светом белым и уйти во все стороны.Но тут.Вселенная подсуетилась. Она послала мне второго — в витрине отразился черный «круизер».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29