Некоторые авторы уверяют, что в конце семнадцатого столетия, а по другим источникам, и много раньше, возникло закрытое общество поэтов-алхимиков, пытавшихся — в то время пока иные их коллеги бились над раскрытием тайны философского камня — отыскать некое особое магическое слово. Члены общества глубоко верили, что существует особый набор звуков, который способен свершать истинное чудо. А именно: освобождать бессмертную душу человеческую из телесной темницы. Другими словами — открывать душе путь к истинному Спасению.Из предисловия к малоизвестному сочинению «Отголосок тайного общества дрозда» следует, что якобы в одна тысяча шестьсот девяносто седьмом году на очередном собрании, которое проходило под водительством Великого Магистра Ордена сэра Томаса Ли Ворди, такое звукосочетание — не без Божественного провидения — было найдено. И столь оно, к удивлению присутствующих, напоминало трель дрозда, что тут же было принято решение называть отныне орден «Орденом вещего дрозда».Члены собрания дали обет сохранять открывшееся им Слово в тайне от непосвященных и произнесли клятву, список с которой много позже появился приложением к небольшому сочинению, известному среди специалистов под названием «Всеобщее кругообращение света».Старик прекратил читать, закрыл глаза и забубнил монотонно:— Клянусь в вечной преданности тайному Слову. Клянусь защищать его от самого себя, от воды, солнца, луны, звезд, травы, деревьев и всех живых существ. Обещаю сверх того, что ни мучения, ни деньги, ни родители, ни дети мои, ничто, созданное Богом, не сделает меня клятвопреступником.И замолчал. И тишина.Я вежливо подождал, пока он еще чего-нибудь скажет. Но не дождался и заметил:— Это всё, конечно, просто замечательно. Только я так и не понял, про какое слово речь идет.Старик глянул на меня как на недоумка и с наигранным раздражением пояснил «на пальцах»:— Что же тут неясного? Сказано было: есть такое особое Слово, сила которого совершает чудо. Умерщвляет тело. Спасает душу. Посвященные знают это Слово. Непосвященные — нет.— Но я так полагаю, что это лишь милая легенда. Так?— Легенда? Хорошо, пусть легенда. Но легенда, в основе которой лежит истинный факт.— Вы это серьезно?— Еще бы!Похоже было, что он не врал. Не в том смысле, что говорил правду, а в том смысле, что сам верил в то, что говорил. Но для меня, материалиста и прагматика, все эти оккультные дела, конечно, были неконвертируемой чепухой, в чем я и признался:— Я уже врубился, что вы рыцарь этого самого Ордена и, так догадываюсь, занимаете весомое положение в его иерархии, может быть, даже возглавляете местное отделение или как там это у вас… Но вы же современный и к тому же образованный человек. Ученый. Как вы можете… Нет, конечно, я верю в силу слова. Я благоговею перед словом. В трех библиотеках был записан и всё такое. Но чтоб какие-то там чудеса расчудесные… Увольте.— Хотите верьте, хотите нет, — не настаивал ни на чем старик. — Ваше право.— Ну ладно, — стал я рассуждать от обратного, — допустим, всё обстоит таким вот образом, почему тогда об этом никто, нигде и никогда? Ни слова, ни полслова?— Рыцари Ордена надежно хранят свою тайну, — гордо ответил старик.— Да бросьте смешить, — не поверил я. — Если бы такая тайна существовала, то в наше таблоидное время и о ней, и о рыцарях, ее хранящих, на каждом бы заборе было… Как о масонах, к примеру.— What is hits is history, and what is mist is mystery. Но имеющий уши да услышит.— В смысле?— Послушайте, я сейчас вам прочту одно стихотворение, — сказал старик так, будто собрался подарить мне новую бээмвуху.И действительно подарил. В смысле продекламировал. Вот такое:
There are so many things I have forgot,That once were much to me, or that were not,All lost, as is a childless woman's childAnd its child's children, in the undefiledAbyss of what will never be again.1 have forgot, too, names of the mighty menThat fought and lost or won in the old wars,Of kings and fiends and gods, and most of the stars.Some things 1 have forgot that I forget.But lesser things there are, remembered yet,Than all the others. One name that I have not —Though 'tis an empty thingless name — forgotNever can die because Spring after SpringSome thrashes learn to say it as they sing.There is always one at midday saying it clearAnd tart-the name, only the name I hear.While perhaps I am thinking of the elder scentThat is like food, or while I am contentWith the wild rose scent that is like memory,This name suddenly is cried out to meFrom somewhere in the bushes by a bird.Over and over again, a pure thrash word.
— Что это? — спросил я, с трудом дождавшись, когда он закончит.— Это «Word» от Эдварда Томаса. Слышали о таком?— О Томасе Эдварде слышал, конечно, — сказал я. — Кто ж у нас на Шестом квартале о нем не слышал? Слышал. Только вот об этом «Слове», к стыду моему, почему-то нет. Эдвард, он что, был рыцарем Ордена?— Разумеется, — сказал старик и поинтересовался тоном, в котором я уловил некий надрыв: — А вы поняли, о чем там идет речь?— В общих чертах, — признался я. — Но, честно говоря, как будто картона пожевал. Я инглиш на слух пока не очень. Читать читаю, а на слух, особенно когда так живо, — тарабарщина.— Вот как? — удивился старик, будто мы не на Сухэ-Батора с ним находились, а где-нибудь на Гавер-стрит, и еще раз простонал, теперь по-русски:
Вещей забытых много, и меж нихТак много значивших, и много есть пустых,И, как бездетных женщин сыновьяВ незамутненной тьме небытия,Они пропали для грядущих дней.Забыл я также имена царейИ королей, и смысл деяний их,И большинство названий звезд ночных.Я позабыл и то, что позабыл,Но кое-что я всё же сохранилВ душе — есть слово легкое одно,Уж так бесплотно, крохотно оно,А вот бессмертно: каждою веснойДрозд произносит этот слог простой.Всегда есть дрозд среди других дроздов,Что для меня пропеть его готов.В то время как преследует меняНастырный запах умершего дня,И, словно память, розы цепкий дух,Мне это имя произносит вслух.Откуда-то из-за густых кустовДроздовье слово, лучшее из слов.
Закончив, старик пояснил мне, дураку:— Тут имеется в виду Слово вещего дрозда.Он сказал это с такой проникновенностью, что стало понятно: надо восхититься. Но я не стал восхищаться. Мало того, мне захотелось выразить такому настырному пафосу свое ироничное фи. И я его выразил:— Прямо-таки вещего?— Да, вещего, — настаивал старик.— Ну ладно, — неискренне уважил я чужую старость. — Вещего так вещего.— О том же самом, кстати, поведал в «Тринадцати способах смотреть на дрозда» Уоллес Стивенс, а если конкретнее, то — в восьмом способе:
Мне ведомы тайны созвучийИ тайны гибких, властительных ритмов.Но мне ведомо также,Что без черного дроздаНичего бы не вышло.
— Проще говоря, Стивенс у знакомого дрозда образы приворовывал, — перевел я стихи на суровую прозу.— Ну-у-у…— Мне вообще-то Стивенс нравится, — не дождавшись встречной реплики, продолжил я. — Особенно то место из «Сущего и вещего», где огненная птица, сидя на древе, поет песню без смысла и без выражения, пытаясь донести до народа простую мысль, что не от рассудка зависит счастье или несчастье. Такой дзен меня греет. Хотя, с другой стороны, я слышал, что Стивенс был активным сатанистом. А мне сатанисты как-то так не очень по душе. Не очень. Особо не напрягают, конечно, но всё же как-то так… Все эти их ритуалы странноватые… Вот мне комбат Елдахов рассказывал, что у него был боец, который как-то раз, собрав в банку шестьсот шестьдесят шесть божьих коровок, встал в шесть часов шестого июня и…— Кто вам сказал, что Стивенс был сатанистом? — прервал вопросом мой рассказ старик.— Да так, говорю же, что слышал где-то, — ответил я.— Вранье! — вспылил старик. — Он, может, и не был до конца тверд и последователен, что, кстати, проскальзывало у него иногда и в творчестве, например, в пятом из упомянутых тринадцати способов смотреть на дрозда:
Не знаю, что выбрать —Красоту звучанийИли красоту умолчаний,Песенку дроздаИли паузу после.
Но никогда, слышите, никогда, — старик даже ударил в запале канделябром по столу, — Уоллес Стивенс не сомневался в примете божественного присутствия!— Я ему завидую, — примирительно заметил я. — Уоллес-неволес.— Ладно, оставим Стивенса в покое, — сказал, успокаиваясь, старик, но сразу стал толкать свою телегу дальше: — Скажите, а может быть, вам попадался когда-нибудь и где-нибудь «The darkling trash» Томаса Харди?— Черный дрозд? — сумел перевести я название и удивился: — У Харди есть такой текст?— Конечно есть. И даже очень есть. Только в английской поэтической традиции «darkling trush» — это всё же не «черный дрозд» и даже не «дрозд, едва различимый в темноте», а «дрозд, видящий сквозь тьму» или — «вещий дрозд». Так, надо это так понимать. Вот послушайте.И он вновь погнал по-английски:
The land's sharp features seemed to beThe Century's corpse out leant,His crypt the cloudy canopy,The wind his death-lament.The ancient pulse of germ and birthWas shrunken hard and dry,And every spirit upon earthSeemed fervourless as I.
Да, видимо вспомнив про мой никакой английский, по ходу чтения перешел на русский:
Но вдруг над головой моейРаздался чистый голос,Как будто радость майских днейЛучами раскололась.Облезлый, старый черный дрозд,От холода весь съежась,Запел при блеске первых звездТак звонко, не тревожась.Все было пасмурно кругом,Печаль во всём сказалась,И радость в сумраке такомМне странной показалась —Как будто в песне той, без словДоходчивой и внятной,Звучал какой-то светлый зов,Еще мне непонятный.
Закончив, Старик немного помолчал, пытаясь оценить, какое впечатление произвел на меня своим эстрадным номером. Убедившись, что практически никакого, заметил:— Это классический перевод. А вот есть еще один.И не замедлил продемонстрировать.Он читал, а я, глядя на него, думал: для чего он так хвост распушил? Зачем разборку так издалека начал? Почему не взял да и не сказал по-человечески: мол, так и так, я тут типа коза-ностра или там — череп-кости и в связи с этим веским обстоятельством попрошу предъявить! И перетерли бы. А там бы уже как пошло.Я задавался такими вот вопросами, мучился, а он знай читал себе стишок, от удовольствия пуская пузыри:
И только тонкий голосок,Внезапно зазвучав,Был и молитвенно высок,И чист, и величав.То черный дрозд — и мал, и прост,Невзрачен, слаб и хил —Глубоких сумерек погостВосторгом огласил.Источник радости иссяк —Весенний водомет,Куда ни глянь — мороз и мрак,А черный дрозд поет.Поет, как будто угадавНа тризне наших дней,Что я вблизи и я не прав.Поет. Ему видней.
— Прониклись? — спросил он, завершив декламацию.— Не очень, — ответил я, дабы еще немного позлить паука. — Но в принципе уже понял: если в кране нет воды, значит, выпили дрозды.— Вижу, не прониклись, — недовольно проворчал старик. — Ладно, сейчас. Где-то у меня тут был перевод посовременней. Может, благодаря этому вы наконец-то сможете понять, что именно заставляет столь разных авторов делать всё новые и новые расшифровки этого стихотворного послания. Идите сюда.Не выпуская канделябра, он подошел к одному из стеллажей и свободной рукой пододвинул к нему стремянку. Приступив к восхождению, попросил:— Придержите, качается.Я, доверчивый малый, конечно же откликнулся и помог, ё-моё.И вместо заслуженной благодарности тут же получил канделябром по беззащитной своей голгофе.Если на сцене повесили канделябр, сами понимаете, как оно всё.«Кто бы сомневался» — такой была моя последняя мысль. Она относилась и к общеизвестному назначению старинных — мать их подсвечница! — канделябров, и к пророчеству Седого, что быть мне сегодня битым.А потом я потерял сознание.
Пришел в себя, когда меня волокли по коридору. Волокли за руки и лицом вверх. Поэтому первым, что я увидел, были неприкрытые плафонами лампы дневного света. Многие из них, судя по всему, давным-давно перегорели, другие подрагивали в ожидании тычка стартера, а те, что светили, светили тускло. Еще я видел, что стены, вдоль которых меня тащили, были серыми. Эти серые плоскости стекались там, сзади и вдали, в черную точку. Из этой самой точки, по всей видимости, меня и извлекли.Таким вот нехитрым способом был я вскоре — через три поворота направо и четыре поворота налево — доставлен в камеру, описывать которую скучно и лень, поскольку глазу там зацепиться было не за что: стол да два зеленых табурета — вот и вся тамошняя меблировка.Впрочем, убогость камерной обстановки (извините за ненужную двусмысленность) в полной мере компенсировалась казематно-кислым кумаром, которым там вовсю смердело. Я мыслю, что именно так должен вонять отвар из недельных портянок и стоптанных кирзачей с добавлением протухших навсегда яиц и гуталина, настоянного на тройном одеколоне. В общем, тот еще запашок — будто кто-то из служивых освежился после бритья дешево и набздел на радостях.Вертухаи в черном, чьих лиц я не увидел, посадили меня — чисто как арлекина тряпичного — на табуретку и вышли, захлопнув за собою стальную дверь, у которой не было щеколды, зато имелся глазок размером с блюдце. Они, сделав свое дело, удалились, но в камере остался я не один. На втором табурете, только за столом, сидел, записывая что-то в гроссбух, некий проныра в рыже-коричневой кожанке, сшитой из бесформенных лоскутков. Выглядел он, этот писаришка штабной, мерзко: бритый желтый череп, щеки как у бурундука и черные очки а-ля Джон Леннон. Я про себя тут же обозвал его Кротом.Кстати, вы запомнили, что поворотов по коридору было семь: три направо и четыре налево?Так вот — забудьте.Абсолютно ненужная информация.Крот долго не обращал на меня никакого внимания — старательно выводил буковки. Правда, перо у него беспрестанно рвало бумагу и ему то и дело приходилось снимать с кончика гофрированную пульпу. Оттого большой и указательный на левой были у него перемазаны в чернилах.А я всё это время поглядывал на графин, стоящий у него на столе. Меня мучила жажда.Наконец он перестал изображать шибко занятого, пододвинул к себе потрепанную папку из серии «Дело номер», сдул с нее пыль и открыл.Не поднимая головы, стал сверять:— Стерхов Андрей Андреевич?— Ну? — ответил я.— Не понукай, не запрягал, — выдал он сквозь зубы и потребовал: — Отвечай только «да» или «нет». Понятно?— Понятно…— Только «да» или «нет». Понятно?— Да.— Дата рождения — двадцать первое ноль один одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого?— Да.— Место рождения — город Саратов?— Да.— Национальность — русский?— Да.— Семейное положение — холост?— Да.— Индивидуальный налоговый номер — три восемь ноль восемь ноль четыре ноль семь пять семь девять девять?А вот это вот меня уже возмутило:— Ты чего, лысый, охренел? Откуда я помню?!— Только «да» или «нет», — хладнокровно напомнил мне Крот.— Бред какой-то, кошмарный сон. — Я схватился руками за больную голову.— Уж не знаю, бред или не бред, но за свои слова опрометчивые кому-то отвечать придется, — как бы между прочим заметил Крот и вдруг стал резко брать меня на сущий понт: — Может, на чистосердечное признание решишься?— Чего?! — офигел я.— Ладно, не хочешь — не надо, тогда будем по всей форме и в соответствии с УПэКа. Распишись вот тут, где галочка, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний.И протянул мне лист. Я лист отпихнул и показал ему две фиги.— Ладно, — опять не стал настаивать он. — Хотя лично я на твоем бы месте не ерепенился. Неужели ты не понимаешь, что только чистосердечным признанием и оказанием содействия органам дознания сможешь смягчить свою участь?— Не-а, не понимаю, — честно сказал я.Мне эта честность давалась легко — я действительно ничего не понимал. И чтобы вынырнуть из глубины этого непонимания хотя бы поближе к его поверхности, спросил:— Скажи, лысый, где это я нахожусь и что мне такое, собственно, инкриминируется?Крот неприятно пощелкал костяшками пальцев и ответил:— Находишься ты, мил человек, в том самом месте, о котором господам гусарам приказано молчать, а обвиняешься ни много ни мало в государственной измене.— В государственной измене?!— Именно.— Ага. Даже так. И в чем же моя измена выражается?— А ты не знаешь?— Нет.— И даже не догадываешься?— Нет.Крот показал крысячьи резаки, типа улыбнулся, полистал папку, нашел среди подшитых документов нужный и предъявил следующее:— «Заходит как-то Путин в свой кабинет и не поймет ничего. Что-то мебель совсем незнакомая какая-то. И из его-то окна площадь Красная видна, а здесь, из этого окошка, — только мусорка немножко. Ну а потом, у него-то на стенке портрет И. Хакамады висит, а здесь — Овцы Мураками. Что за фигня, думает.Но по портрету Овцы как раз и догадался — не дурак, наверное, — что в кабинет генпрокурора Устинова случайно зашел. А как догадался, так сразу и вышел.Ну, если честно, не сразу. Сначала пнул ногой пару раз по системному блоку, а потом действительно вышел».Закончив читать, Крот спустил очки на кончик носа и, сверкая поверх них своими поросячьими глазками, строго спросил:— Ты написал?— Ну, допустим. А что такого?— А ты не понимаешь?— А я не понимаешь.— Ты в курсе, что Президент — это не только главнокомандующий и гарант, но и символ.— Символ?— Да, символ государства.— А-а, в этом смысле, — понял я. — Отчего же, понимаю.— А зачем же тогда?— Что?— Не прикидывайся идиотом. Зачем уничижением занимался? Зачем? А?— Ну-у-у, — задумался я над тем, как бы ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
There are so many things I have forgot,That once were much to me, or that were not,All lost, as is a childless woman's childAnd its child's children, in the undefiledAbyss of what will never be again.1 have forgot, too, names of the mighty menThat fought and lost or won in the old wars,Of kings and fiends and gods, and most of the stars.Some things 1 have forgot that I forget.But lesser things there are, remembered yet,Than all the others. One name that I have not —Though 'tis an empty thingless name — forgotNever can die because Spring after SpringSome thrashes learn to say it as they sing.There is always one at midday saying it clearAnd tart-the name, only the name I hear.While perhaps I am thinking of the elder scentThat is like food, or while I am contentWith the wild rose scent that is like memory,This name suddenly is cried out to meFrom somewhere in the bushes by a bird.Over and over again, a pure thrash word.
— Что это? — спросил я, с трудом дождавшись, когда он закончит.— Это «Word» от Эдварда Томаса. Слышали о таком?— О Томасе Эдварде слышал, конечно, — сказал я. — Кто ж у нас на Шестом квартале о нем не слышал? Слышал. Только вот об этом «Слове», к стыду моему, почему-то нет. Эдвард, он что, был рыцарем Ордена?— Разумеется, — сказал старик и поинтересовался тоном, в котором я уловил некий надрыв: — А вы поняли, о чем там идет речь?— В общих чертах, — признался я. — Но, честно говоря, как будто картона пожевал. Я инглиш на слух пока не очень. Читать читаю, а на слух, особенно когда так живо, — тарабарщина.— Вот как? — удивился старик, будто мы не на Сухэ-Батора с ним находились, а где-нибудь на Гавер-стрит, и еще раз простонал, теперь по-русски:
Вещей забытых много, и меж нихТак много значивших, и много есть пустых,И, как бездетных женщин сыновьяВ незамутненной тьме небытия,Они пропали для грядущих дней.Забыл я также имена царейИ королей, и смысл деяний их,И большинство названий звезд ночных.Я позабыл и то, что позабыл,Но кое-что я всё же сохранилВ душе — есть слово легкое одно,Уж так бесплотно, крохотно оно,А вот бессмертно: каждою веснойДрозд произносит этот слог простой.Всегда есть дрозд среди других дроздов,Что для меня пропеть его готов.В то время как преследует меняНастырный запах умершего дня,И, словно память, розы цепкий дух,Мне это имя произносит вслух.Откуда-то из-за густых кустовДроздовье слово, лучшее из слов.
Закончив, старик пояснил мне, дураку:— Тут имеется в виду Слово вещего дрозда.Он сказал это с такой проникновенностью, что стало понятно: надо восхититься. Но я не стал восхищаться. Мало того, мне захотелось выразить такому настырному пафосу свое ироничное фи. И я его выразил:— Прямо-таки вещего?— Да, вещего, — настаивал старик.— Ну ладно, — неискренне уважил я чужую старость. — Вещего так вещего.— О том же самом, кстати, поведал в «Тринадцати способах смотреть на дрозда» Уоллес Стивенс, а если конкретнее, то — в восьмом способе:
Мне ведомы тайны созвучийИ тайны гибких, властительных ритмов.Но мне ведомо также,Что без черного дроздаНичего бы не вышло.
— Проще говоря, Стивенс у знакомого дрозда образы приворовывал, — перевел я стихи на суровую прозу.— Ну-у-у…— Мне вообще-то Стивенс нравится, — не дождавшись встречной реплики, продолжил я. — Особенно то место из «Сущего и вещего», где огненная птица, сидя на древе, поет песню без смысла и без выражения, пытаясь донести до народа простую мысль, что не от рассудка зависит счастье или несчастье. Такой дзен меня греет. Хотя, с другой стороны, я слышал, что Стивенс был активным сатанистом. А мне сатанисты как-то так не очень по душе. Не очень. Особо не напрягают, конечно, но всё же как-то так… Все эти их ритуалы странноватые… Вот мне комбат Елдахов рассказывал, что у него был боец, который как-то раз, собрав в банку шестьсот шестьдесят шесть божьих коровок, встал в шесть часов шестого июня и…— Кто вам сказал, что Стивенс был сатанистом? — прервал вопросом мой рассказ старик.— Да так, говорю же, что слышал где-то, — ответил я.— Вранье! — вспылил старик. — Он, может, и не был до конца тверд и последователен, что, кстати, проскальзывало у него иногда и в творчестве, например, в пятом из упомянутых тринадцати способов смотреть на дрозда:
Не знаю, что выбрать —Красоту звучанийИли красоту умолчаний,Песенку дроздаИли паузу после.
Но никогда, слышите, никогда, — старик даже ударил в запале канделябром по столу, — Уоллес Стивенс не сомневался в примете божественного присутствия!— Я ему завидую, — примирительно заметил я. — Уоллес-неволес.— Ладно, оставим Стивенса в покое, — сказал, успокаиваясь, старик, но сразу стал толкать свою телегу дальше: — Скажите, а может быть, вам попадался когда-нибудь и где-нибудь «The darkling trash» Томаса Харди?— Черный дрозд? — сумел перевести я название и удивился: — У Харди есть такой текст?— Конечно есть. И даже очень есть. Только в английской поэтической традиции «darkling trush» — это всё же не «черный дрозд» и даже не «дрозд, едва различимый в темноте», а «дрозд, видящий сквозь тьму» или — «вещий дрозд». Так, надо это так понимать. Вот послушайте.И он вновь погнал по-английски:
The land's sharp features seemed to beThe Century's corpse out leant,His crypt the cloudy canopy,The wind his death-lament.The ancient pulse of germ and birthWas shrunken hard and dry,And every spirit upon earthSeemed fervourless as I.
Да, видимо вспомнив про мой никакой английский, по ходу чтения перешел на русский:
Но вдруг над головой моейРаздался чистый голос,Как будто радость майских днейЛучами раскололась.Облезлый, старый черный дрозд,От холода весь съежась,Запел при блеске первых звездТак звонко, не тревожась.Все было пасмурно кругом,Печаль во всём сказалась,И радость в сумраке такомМне странной показалась —Как будто в песне той, без словДоходчивой и внятной,Звучал какой-то светлый зов,Еще мне непонятный.
Закончив, Старик немного помолчал, пытаясь оценить, какое впечатление произвел на меня своим эстрадным номером. Убедившись, что практически никакого, заметил:— Это классический перевод. А вот есть еще один.И не замедлил продемонстрировать.Он читал, а я, глядя на него, думал: для чего он так хвост распушил? Зачем разборку так издалека начал? Почему не взял да и не сказал по-человечески: мол, так и так, я тут типа коза-ностра или там — череп-кости и в связи с этим веским обстоятельством попрошу предъявить! И перетерли бы. А там бы уже как пошло.Я задавался такими вот вопросами, мучился, а он знай читал себе стишок, от удовольствия пуская пузыри:
И только тонкий голосок,Внезапно зазвучав,Был и молитвенно высок,И чист, и величав.То черный дрозд — и мал, и прост,Невзрачен, слаб и хил —Глубоких сумерек погостВосторгом огласил.Источник радости иссяк —Весенний водомет,Куда ни глянь — мороз и мрак,А черный дрозд поет.Поет, как будто угадавНа тризне наших дней,Что я вблизи и я не прав.Поет. Ему видней.
— Прониклись? — спросил он, завершив декламацию.— Не очень, — ответил я, дабы еще немного позлить паука. — Но в принципе уже понял: если в кране нет воды, значит, выпили дрозды.— Вижу, не прониклись, — недовольно проворчал старик. — Ладно, сейчас. Где-то у меня тут был перевод посовременней. Может, благодаря этому вы наконец-то сможете понять, что именно заставляет столь разных авторов делать всё новые и новые расшифровки этого стихотворного послания. Идите сюда.Не выпуская канделябра, он подошел к одному из стеллажей и свободной рукой пододвинул к нему стремянку. Приступив к восхождению, попросил:— Придержите, качается.Я, доверчивый малый, конечно же откликнулся и помог, ё-моё.И вместо заслуженной благодарности тут же получил канделябром по беззащитной своей голгофе.Если на сцене повесили канделябр, сами понимаете, как оно всё.«Кто бы сомневался» — такой была моя последняя мысль. Она относилась и к общеизвестному назначению старинных — мать их подсвечница! — канделябров, и к пророчеству Седого, что быть мне сегодня битым.А потом я потерял сознание.
Пришел в себя, когда меня волокли по коридору. Волокли за руки и лицом вверх. Поэтому первым, что я увидел, были неприкрытые плафонами лампы дневного света. Многие из них, судя по всему, давным-давно перегорели, другие подрагивали в ожидании тычка стартера, а те, что светили, светили тускло. Еще я видел, что стены, вдоль которых меня тащили, были серыми. Эти серые плоскости стекались там, сзади и вдали, в черную точку. Из этой самой точки, по всей видимости, меня и извлекли.Таким вот нехитрым способом был я вскоре — через три поворота направо и четыре поворота налево — доставлен в камеру, описывать которую скучно и лень, поскольку глазу там зацепиться было не за что: стол да два зеленых табурета — вот и вся тамошняя меблировка.Впрочем, убогость камерной обстановки (извините за ненужную двусмысленность) в полной мере компенсировалась казематно-кислым кумаром, которым там вовсю смердело. Я мыслю, что именно так должен вонять отвар из недельных портянок и стоптанных кирзачей с добавлением протухших навсегда яиц и гуталина, настоянного на тройном одеколоне. В общем, тот еще запашок — будто кто-то из служивых освежился после бритья дешево и набздел на радостях.Вертухаи в черном, чьих лиц я не увидел, посадили меня — чисто как арлекина тряпичного — на табуретку и вышли, захлопнув за собою стальную дверь, у которой не было щеколды, зато имелся глазок размером с блюдце. Они, сделав свое дело, удалились, но в камере остался я не один. На втором табурете, только за столом, сидел, записывая что-то в гроссбух, некий проныра в рыже-коричневой кожанке, сшитой из бесформенных лоскутков. Выглядел он, этот писаришка штабной, мерзко: бритый желтый череп, щеки как у бурундука и черные очки а-ля Джон Леннон. Я про себя тут же обозвал его Кротом.Кстати, вы запомнили, что поворотов по коридору было семь: три направо и четыре налево?Так вот — забудьте.Абсолютно ненужная информация.Крот долго не обращал на меня никакого внимания — старательно выводил буковки. Правда, перо у него беспрестанно рвало бумагу и ему то и дело приходилось снимать с кончика гофрированную пульпу. Оттого большой и указательный на левой были у него перемазаны в чернилах.А я всё это время поглядывал на графин, стоящий у него на столе. Меня мучила жажда.Наконец он перестал изображать шибко занятого, пододвинул к себе потрепанную папку из серии «Дело номер», сдул с нее пыль и открыл.Не поднимая головы, стал сверять:— Стерхов Андрей Андреевич?— Ну? — ответил я.— Не понукай, не запрягал, — выдал он сквозь зубы и потребовал: — Отвечай только «да» или «нет». Понятно?— Понятно…— Только «да» или «нет». Понятно?— Да.— Дата рождения — двадцать первое ноль один одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого?— Да.— Место рождения — город Саратов?— Да.— Национальность — русский?— Да.— Семейное положение — холост?— Да.— Индивидуальный налоговый номер — три восемь ноль восемь ноль четыре ноль семь пять семь девять девять?А вот это вот меня уже возмутило:— Ты чего, лысый, охренел? Откуда я помню?!— Только «да» или «нет», — хладнокровно напомнил мне Крот.— Бред какой-то, кошмарный сон. — Я схватился руками за больную голову.— Уж не знаю, бред или не бред, но за свои слова опрометчивые кому-то отвечать придется, — как бы между прочим заметил Крот и вдруг стал резко брать меня на сущий понт: — Может, на чистосердечное признание решишься?— Чего?! — офигел я.— Ладно, не хочешь — не надо, тогда будем по всей форме и в соответствии с УПэКа. Распишись вот тут, где галочка, что предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний.И протянул мне лист. Я лист отпихнул и показал ему две фиги.— Ладно, — опять не стал настаивать он. — Хотя лично я на твоем бы месте не ерепенился. Неужели ты не понимаешь, что только чистосердечным признанием и оказанием содействия органам дознания сможешь смягчить свою участь?— Не-а, не понимаю, — честно сказал я.Мне эта честность давалась легко — я действительно ничего не понимал. И чтобы вынырнуть из глубины этого непонимания хотя бы поближе к его поверхности, спросил:— Скажи, лысый, где это я нахожусь и что мне такое, собственно, инкриминируется?Крот неприятно пощелкал костяшками пальцев и ответил:— Находишься ты, мил человек, в том самом месте, о котором господам гусарам приказано молчать, а обвиняешься ни много ни мало в государственной измене.— В государственной измене?!— Именно.— Ага. Даже так. И в чем же моя измена выражается?— А ты не знаешь?— Нет.— И даже не догадываешься?— Нет.Крот показал крысячьи резаки, типа улыбнулся, полистал папку, нашел среди подшитых документов нужный и предъявил следующее:— «Заходит как-то Путин в свой кабинет и не поймет ничего. Что-то мебель совсем незнакомая какая-то. И из его-то окна площадь Красная видна, а здесь, из этого окошка, — только мусорка немножко. Ну а потом, у него-то на стенке портрет И. Хакамады висит, а здесь — Овцы Мураками. Что за фигня, думает.Но по портрету Овцы как раз и догадался — не дурак, наверное, — что в кабинет генпрокурора Устинова случайно зашел. А как догадался, так сразу и вышел.Ну, если честно, не сразу. Сначала пнул ногой пару раз по системному блоку, а потом действительно вышел».Закончив читать, Крот спустил очки на кончик носа и, сверкая поверх них своими поросячьими глазками, строго спросил:— Ты написал?— Ну, допустим. А что такого?— А ты не понимаешь?— А я не понимаешь.— Ты в курсе, что Президент — это не только главнокомандующий и гарант, но и символ.— Символ?— Да, символ государства.— А-а, в этом смысле, — понял я. — Отчего же, понимаю.— А зачем же тогда?— Что?— Не прикидывайся идиотом. Зачем уничижением занимался? Зачем? А?— Ну-у-у, — задумался я над тем, как бы ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29