Он не мог смотреть на искаженное, дергающееся лицо Джеймса.
— Пойдем в дом, посидим.
— Нет. Надо убрать его отсюда. Я не хочу, чтобы Сэм его увидел.
Он наклонился и собрал с земли мокрое, недвижное, тяжелое животное. Фу-Фу. Вонючка. Киллер. Жалость к собаке боролась с отвращением к комку влажной плоти. Слегка пошатываясь под тяжестью Элвиса, он понес его на руках в сторону утеса.
— Джеймс? Куда ты?
Действительно, куда? Где можно спрятать мертвую собаку от глаз любопытного мальчика?
Он обескураженно остановился и сказал:
— Под стеной, в углу. Накроем его ветками. На время сойдет.
Пошатываясь, он пошел к краю поля, бросил собаку у стены и принялся ломать ветки куста боярышника, росшего возле нее. Льюин беспомощно наблюдал за ним. Джеймс бросил взгляд на временную могилу, развернулся и пошел к дому.
Сэма он услал наверх.
— Ну иди, Сэм. Не мучай меня. Я приду к тебе через минуту.
Джеймс и Льюин сели за кухонный стол, на котором были разбросаны рисунки Сэма. Джеймс смутно различил очередной сгоревший дом. Верхний этаж окутан дымом, чернеющее небо. Очередной повод для беспокойства. Когда будет время.
— Расскажи еще раз, Льюин.
— Ну, я же тебе сказал. Я был на верхнем поле...
— Почему?
— Почему?
— Извини, Льюин. Я ничего не соображаю. Это все так...
— Все в порядке. Я был там, возле забора, и увидел, что внизу на камнях лежит собака. Я спустился по ступеням, ну, знаешь, в обход, и поднялся к нему. Он был совсем... понимаешь, он еще не окоченел.
— Ты никого не видел вокруг?
Льюин замешкался, потом покачал головой.
— Нет. Никого. Наверное, они ушли раньше, чем я там появился.
— Они?
— Ну, те, кто это сделал.
— То есть ты хочешь сказать, что это сделал человек?
Глаз выбит, ноги нет...
— Неприятно об этом говорить, но я правда так думаю. Не могу представить себе, чтобы животное выбивало глаз. А ты можешь?
Наверное, нет, но неужели можно представить себе, как это делает человек? Неужели на всем белом свете может найтись такое создание?
— Ох, послушай, я не могу, я отказываюсь верить в то, что кто-то бегает здесь и среди бела дня калечит животных. Люди так себя не ведут. Это же пес, в конце концов!
Джеймс услышал, что его голос дрожит, и закрыл лицо руками. Льюин не спускал с него глаз.
— Думаю, нам придется в это поверить, Джеймс. Животное никогда бы такое не сделало.
— Даже другая собака?
— Да.
Он вспомнил Адель, такую жуткую, в халате на мокром утесе. Это не я! (Щелк.)
— Что я скажу Сэму?
Не повезло, начальник. Элвис не справился.
Льюин чувствовал себя неловко, но сидел не шевелясь. Джеймс встал и пошел к лестнице.
— Сэм? Ты не мог бы спуститься сюда?
* * *
Наверное, это слишком много для маленького ребенка — осознать, что его мать уехала по неизвестной причине и неизвестно на сколько, что погибла его собака, и все за двое суток. Однако реакция Сэма его сильно встревожила.
— Да.
И все? Сэм сидел, ерзал и смотрел то на Льюина, то на отца.
— Значит, он не вернется?
В его голосе явственно слышалось разочарование.
— Нет, Элвис уже мертв, Сэм.
— Тетя сказала, что, когда зовет Иисус, мертвые возвращаются.
Джеймсу пришлось напрячься, чтобы понять, что «тетей» была Дилайс. Черт подери, стоит только отвернуться, непременно кто-нибудь тут как тут с младенцем Иисусом.
— Она сказала, что собаки тоже могут отправиться в рай, если они хорошие.
— Послушай, Сэм. Мне наплевать, что там тебе наговорила Дилайс. Я не хочу, чтобы ты думал, что Элвис вернется. Я не хочу, чтобы ты разочаровывался.
И все-таки, может, было бы лучше Сэму думать, что Элвис пропал не навсегда? Это может смягчить удар. Ложь во спасение. Порой Джеймс завидовал тем, кто жил на свете, где никто никогда не исчезал навсегда, где мы все когда-нибудь воссоединимся.
— Но тетя сказала...
— Сэм!
Сэм сжался, замолчал. Джеймс и Льюин случайно встретились взглядами. Джеймсу стало стыдно. Он безумно устал от самого себя. Он все сильнее слышал голос собственного отца — искоренение инакомыслия, гильотинирование дискуссий, окрики. Все встанет на свое место, все будет приведено в порядок, все будет тихо и спокойно. Никто не должен будет ничего говорить. Да и нечего будет сказать. Именно этого он хотел добиться от Сэма?
Льюин собрался уходить.
— Если тебе понадобится помощь с... с...
— Конечно. Спасибо, Льюин.
* * *
Льюин шел через поле. Он думал о том, что Сэм не захотел знать, как погиб Элвис, как его нашли на камнях. Дома Льюин стянул с себя всю одежду и бросил ее в стиральную машину. Девяносто градусов. Он стоял голый возле раковины и долго тер руки мылом. Ему казалось, что крошечные частицы собачьего трупа проникли во все его тело.
Нет, Сэма больше интересовали вопросы загробной жизни собак. Льюин знал, что лишь в его снах мертвые предметы снова приходят в движение, начинается воскресение выпотрошенных внутренностей и каждая часть дергается и ползет к своему собственному пресуществованию.
Он с плеском нырнул в ванну. Его черные волосы нимбом плавали вокруг головы.
душа: то, что остается от тела после его смерти внимать: внимательно слушать (внимательно: старательно слушать)
Сэм обнаружил, что так случается все чаще и чаще. Он искал какое-нибудь слово в потрепанном толковом словаре, и выяснялось, что в его толковании использовались слова, значения которых тоже надо было искать в словаре. Он начинал смутно подозревать, что все объяснения замыкаются сами на себя. Слова имели значение слов, которые имели значение других слов; казалось, все они имеют значение друг друга.
Он вернулся к другой книге, к той, что много лет назад написали люди, которые не умели правильно писать.
"ГОСПОДЬ Бог мой, пусть душа этого младенца возвратится в него! И внял ГОСПОДЬ гласу Илии, и возвратилась душа младенца к нему".
Ну, здесь все понятно. Сэм аккуратно переписал это в свою красную тетрадь для упражнений.
13. Овцы
Сэм сидел на жесткой скамеечке, болтал ногами и тихо напевал. Ему нравилось в обувном магазине. Нравился приятный запах пыли и картона. Нравились горы коробок, стены, заставленные одинаковыми белыми контейнерами, парное содержимое каждого из которых имело свой цвет, размер и фасон. Он почувствовал, что тема финансов перестала быть минным полем, как еще совсем недавно. Раньше, когда ему были нужны новые ботинки или даже пляжные сандалии, родители погружались в напряженное молчание. После того как погибла Руфи, экономическая ситуация несколько улучшилась, но все равно подготовка к Рождеству была временем напряженных переговоров и определенного беспокойства. Сэм умел торговаться, он точно знал, как далеко можно зайти, не искушая судьбу, — выражение, которое в устах отца звучало как ругательство. Ты искушаешь судьбу, Сэм. Как правило, ему удавалось не пересекать эту невидимую, но очень четкую линию. Теперь умер Элвис, и Сэму купят новые кроссовки. Это не будет рождественским подарком — к празднику он получит что-нибудь еще. Конечно, не классную электронную игровую приставку, с которой он открывал торги, но к этому он был морально готов.
Джеймс посмотрел на часы. Черт, уже почти десять. Ему надо поехать в Кардифф, чтобы навестить Адель, а Сэм должен на весь день остаться с Льюином и вести себя очень хорошо. Сэм чувствовал, что если Льюин сделает хоть одно замечание, то ценность рождественского подарка уменьшится. Ну, он справится. Джеймс нервничал. Это очень хорошо — иметь спокойное отношение к жизни, не торопиться, двигаться в замедленном темпе, но черт возьми, ему надо ехать!
Вышел продавец со стопкой коробок. Сэм начал тщательно изучать их содержимое. Он недавно осознал важность марки, поэтому две коробки он осмотрел лишь для порядка: у него не было ни малейшего намерения расхаживать в «Хайтеке» или «Данлопе».
Джеймс улыбнулся пухлому лысеющему продавцу и сразу же понял, что до 10.45 ему отсюда не уехать. Самое раннее — в 10.30. Продавец настроен побеседовать.
— Погостить приехали, да?
Джеймс рассказал ему, стараясь быть не очень кратким, что они здесь делают. Продавец кивал с заинтересованным и понимающим видом.
— Значит, вы возле Динас? Я давно в тех местах не был. Несколько лет уже. Далековато, да? Хотя красивые места, кому нравится в деревне. У меня сестра жила в Бринхелуине, но пару лет назад переехала в Порт-Тэлбот, ее мужа перевели в другую епархию. А ей там не понравилось. Наверное, люди в Порт-Тэлботе неприветливые, но я сказал, что нужно просто немножко подождать, так сразу все не налаживается...
Джеймс улыбался и кивал. У Сэма возникли проблемы с зашнуровыванием «Рибока». Продавец взял кроссовку и начал продевать шнурок через бесчисленные дырочки. Джеймс подозревал, что чем больше дырочек, тем дороже, и с сожалением посмотрел на отвергнутые «Данлопы». Продавец продевал шнурок с профессиональным безразличием. Очень медленно.
— ...вы, должно быть, живете совсем рядом с Мысом Споткнувшихся? Вы видели памятник?
Вопрос застал Джеймса врасплох; в тот момент он размышлял, не будет ли лучше выхватить ботинок из пухлых пальцев продавца и не зашнуровать ли его самому, извините, но...
— Памятник?
— Да. Он, должно быть, всего в полумиле от вас, вверх по горе. Я думаю, что туда стоит сходить. Это целая история. Странно, что до меня вам никто о нем не рассказывал. Хотя многие считают, что лучше было бы обо всем этом забыть. Знаете Нила из «Морячка», да? — его дед был одним из них. Но Нил об этом говорить не будет.
Джеймс наблюдал, как сосисочки пальцев медленно-медленно просовывают шнурок. Целая история, значит. Звучало угрожающе. Он произвел переоценку. 10.50. Пусть будет 11.00. Он дергался на стуле.
— Дело было в 1928 году. Еще живы некоторые очевидцы. Неподалеку от вас живет одна старушка. Ей уже, вероятно, больше девяноста. В семидесятые у нее брали интервью для «Меркьюри». Это когда пятьдесят лет прошло и ей было за семьдесят. Может, она уже и померла, если подумать. Да. Вот она видела.
Он замолчал. Теперь он уже просто теребил шнурок и перестал притворяться, что помогает покупателям.
— Что видела? — спросил Джеймс, чувствуя, что иначе этот жирный мудак (извините, конечно, но в конце концов!) будет бесконечно продолжать свои деликатные намеки неизвестно на что. Он напоминал ему вульгарную бестактную тактичность дяди Себа, его бесконечную приятельскую болтовню.
— Там было собрание. Тогда они все время их устраивали, большие собрания на открытом воздухе. Это у них называлось Новое Откровение, это здесь было очень популярно. Сейчас, конечно, их тут сложно найти.
По его тону Джеймс почувствовал, что нарвался на типичный пример бесконечных межконфессиональных дебатов, которые происходили в этом районе постоянно. Когда они сюда приехали, он предполагал, что увидит упорядоченное общество методистов, долины, объединенные церковным пением. А потом он прогулялся по Фишгарду: да, методисты, но еще баптисты, конгрегационалисты, пресвитерианцы. Это если говорить только об англоязычных церквах. Церковь Уэльса, валлийские методисты, независимые, не говоря уже о невероятном количестве Свидетелей Иеговы и Утвердившихся в вере. Люди все были разделены такими же невидимыми и глубокими границами, как градации среднего класса в Хайгейте, и на границах происходят постоянные дрязги — и организационные, и доктринальные. Все протестанты, но друг против друга настроены так же, как все вместе против католиков, которых здесь найти было невозможно.
— Это было, видимо, очень важное собрание, собрались почти все в округе, кто входил в Новое Откровение, вплоть до Ллантието. Судя по всему, тысячи.
Проводили собрание на вершине утеса. Июль, наверное, был. Там был один важный священник, один из основателей Нового Откровения. Не помню уже, как его звали, но это был известный человек. Он стоял на такой платформе на краю утеса, которую специально построили, и унижал их всех, адским пламенем грозил. Люди всходили на платформу и исповедовались, а он им прощал грехи. Кричали, выли бог знает что. Эта старушка рассказывала, что когда священник касался людей, некоторые начинали молиться на старинный лад. Она почувствовала, как что-то распространяется по толпе: люди падали и катались по земле. Она поняла, что будет беда, и отошла в сторону, но все равно чувствовала это, что-то вроде электрического тока: люди рыдали, хватались друг за друга, исповедовались, а священник взывал к небесам, призывал Бога, просил его сойти с небес и спасти их.
Потом, как она сказала, он на миг замолчал, замахал руками, и ей показалось, что на него снизошел дух святой. Но на самом деле он начал падать с этой чертовой платформы, шаткая штуковина обрушилась. Все, конечно, ринулись к нему, и те несчастные, что стояли впереди, полетели следом за ним. Они, вероятно, подумали, что наступил Судный день или что-то вроде этого. Некоторые начали кричать «Назад!», но никто не слушал, все просто валили вперед. Она говорила, что точно не знает, но ей показалось, что некоторые просто прыгали, раскинув руки, в небо, как будто бы думали, что полетят прямо к Иисусу.
Но им, к сожалению, это не удалось. В результате все повалились огромной кучей на камни, сотни две их там было, попадали друг на друга, как мешки с песком, и этот важный священник оказался в самом низу. Многих смыло водой, потом несколько недель на берегу находили трупы. С тех пор Новое Откровение держится тихо, вот только собрали деньги на памятник. Мне кажется, этот случай, по существу, их прикончил.
«Эта плита воздвигнута в вечную память тех благочестивых душ, что соединились с райским хором на этом месте в 1928 г.». Вот и все, что там написано. И Иисус в окружении ангелов. Некоторое время они пытались представить все это так, будто бы случилось какое-то чудо, но никто не поверил.
Старуха рассказывала, что много лет ни с кем об этом не говорила. Ей было стыдно, что она там была, что чувствовала это электричество. Сказала, что никогда не забудет, как люди прыгали с утеса с распростертыми руками, призывая Иисуса. Мыс Споткнувшихся, да уж.
Продавец отвернулся. Джеймс посмотрел на Сэма, который пожирал его глазами.
* * *
— Папа? — прошептал он. — Я возьму «Рибок», можно?
Отделение острой психиатрии Кардиффской королевской больницы было многолюдным, ярко освещенным, рационально организованным местом. Медсестры с уверенным видом занимались своими делами. Медбратьев было больше, чем обычно. В атмосфере напряженной полезности среди работников в различном расположении духа и различных позах перемещались пациенты. Это было перемирие, угроза которому таилась в каждой чистой, хорошо освещенной палате. Это место показалось Джеймсу вполне подходящим для тех, кому изменило чувство реальности: это было нереальное место, совершенно непохожее на внешний мир. Убежище?
Адель находилась в палате для трудотерапии; в дальнем конце было отведено специальное место, где пациенты могли рисовать. Доктор Каванах говорила, что шизофрениками часто овладевает стремление к живописи, даже если до больницы они со школы ни разу не макнули кисть в воду. Многие писали внятные и профессиональные картины, будучи не способны делать что-либо еще. Конечно, для Адель это было не столько трудотерапией, сколько развлечением: арт-терапевт, приходившая два раза в неделю, была потрясена мастерством этой пациентки. Она спросила, нельзя ли посмотреть другие работы Адель — может быть, Джеймс принесет слайды? Адель отрицала, что в прошлом занималась живописью. Автором картин был кто-то другой, а потом ей их приписали. И только что законченное произведение ей тоже приписали. Она удивлялась, что терапевт не могла это понять: она, наверное, дура. Адель терпела ее интерес, ведь точно ничего не знаешь, может быть, она — один из пациентов. Она терпела ее. С презрением.
Джеймс купил цветы в ларьке возле автостоянки и выбросил их в урну у приемной. Они показались ему чем-то неискренним, притворно веселым, как кролики и Микки-Маусы, которыми люди обклеили стены палат, будто бы это могло помочь прогнать страх и галлюцинации. Поддельный оптимизм, чтобы избавиться от ужаса и чудовищной ледяной изоляции снов.
Он вручил медсестре одежду и предметы личной гигиены для Адель и остановился в дверях; тихо работал телевизор, на который почти никто не обращал внимания. Кто-то из пациентов взглянул на него, но как будто ничего не увидел. Каванах говорила об эффекте сужения реакции, апатии, в которую иногда погружались шизофреники. Крайним выражением этого было состояние, о котором Джеймс уже слышал: кататония, продолжительное состояние полной неподвижности, не вследствие паралича, а в результате атрофии всех желаний или сильнейшего страха перед любым действием. Доктор рассказала Джеймсу о пациентах, застывающих в позе статуй на часы и дни. Иногда встречается состояние, которое она назвала восковой податливостью: пациент позволяет придать себе любую позу и сохраняет ее сколь угодно долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Пойдем в дом, посидим.
— Нет. Надо убрать его отсюда. Я не хочу, чтобы Сэм его увидел.
Он наклонился и собрал с земли мокрое, недвижное, тяжелое животное. Фу-Фу. Вонючка. Киллер. Жалость к собаке боролась с отвращением к комку влажной плоти. Слегка пошатываясь под тяжестью Элвиса, он понес его на руках в сторону утеса.
— Джеймс? Куда ты?
Действительно, куда? Где можно спрятать мертвую собаку от глаз любопытного мальчика?
Он обескураженно остановился и сказал:
— Под стеной, в углу. Накроем его ветками. На время сойдет.
Пошатываясь, он пошел к краю поля, бросил собаку у стены и принялся ломать ветки куста боярышника, росшего возле нее. Льюин беспомощно наблюдал за ним. Джеймс бросил взгляд на временную могилу, развернулся и пошел к дому.
Сэма он услал наверх.
— Ну иди, Сэм. Не мучай меня. Я приду к тебе через минуту.
Джеймс и Льюин сели за кухонный стол, на котором были разбросаны рисунки Сэма. Джеймс смутно различил очередной сгоревший дом. Верхний этаж окутан дымом, чернеющее небо. Очередной повод для беспокойства. Когда будет время.
— Расскажи еще раз, Льюин.
— Ну, я же тебе сказал. Я был на верхнем поле...
— Почему?
— Почему?
— Извини, Льюин. Я ничего не соображаю. Это все так...
— Все в порядке. Я был там, возле забора, и увидел, что внизу на камнях лежит собака. Я спустился по ступеням, ну, знаешь, в обход, и поднялся к нему. Он был совсем... понимаешь, он еще не окоченел.
— Ты никого не видел вокруг?
Льюин замешкался, потом покачал головой.
— Нет. Никого. Наверное, они ушли раньше, чем я там появился.
— Они?
— Ну, те, кто это сделал.
— То есть ты хочешь сказать, что это сделал человек?
Глаз выбит, ноги нет...
— Неприятно об этом говорить, но я правда так думаю. Не могу представить себе, чтобы животное выбивало глаз. А ты можешь?
Наверное, нет, но неужели можно представить себе, как это делает человек? Неужели на всем белом свете может найтись такое создание?
— Ох, послушай, я не могу, я отказываюсь верить в то, что кто-то бегает здесь и среди бела дня калечит животных. Люди так себя не ведут. Это же пес, в конце концов!
Джеймс услышал, что его голос дрожит, и закрыл лицо руками. Льюин не спускал с него глаз.
— Думаю, нам придется в это поверить, Джеймс. Животное никогда бы такое не сделало.
— Даже другая собака?
— Да.
Он вспомнил Адель, такую жуткую, в халате на мокром утесе. Это не я! (Щелк.)
— Что я скажу Сэму?
Не повезло, начальник. Элвис не справился.
Льюин чувствовал себя неловко, но сидел не шевелясь. Джеймс встал и пошел к лестнице.
— Сэм? Ты не мог бы спуститься сюда?
* * *
Наверное, это слишком много для маленького ребенка — осознать, что его мать уехала по неизвестной причине и неизвестно на сколько, что погибла его собака, и все за двое суток. Однако реакция Сэма его сильно встревожила.
— Да.
И все? Сэм сидел, ерзал и смотрел то на Льюина, то на отца.
— Значит, он не вернется?
В его голосе явственно слышалось разочарование.
— Нет, Элвис уже мертв, Сэм.
— Тетя сказала, что, когда зовет Иисус, мертвые возвращаются.
Джеймсу пришлось напрячься, чтобы понять, что «тетей» была Дилайс. Черт подери, стоит только отвернуться, непременно кто-нибудь тут как тут с младенцем Иисусом.
— Она сказала, что собаки тоже могут отправиться в рай, если они хорошие.
— Послушай, Сэм. Мне наплевать, что там тебе наговорила Дилайс. Я не хочу, чтобы ты думал, что Элвис вернется. Я не хочу, чтобы ты разочаровывался.
И все-таки, может, было бы лучше Сэму думать, что Элвис пропал не навсегда? Это может смягчить удар. Ложь во спасение. Порой Джеймс завидовал тем, кто жил на свете, где никто никогда не исчезал навсегда, где мы все когда-нибудь воссоединимся.
— Но тетя сказала...
— Сэм!
Сэм сжался, замолчал. Джеймс и Льюин случайно встретились взглядами. Джеймсу стало стыдно. Он безумно устал от самого себя. Он все сильнее слышал голос собственного отца — искоренение инакомыслия, гильотинирование дискуссий, окрики. Все встанет на свое место, все будет приведено в порядок, все будет тихо и спокойно. Никто не должен будет ничего говорить. Да и нечего будет сказать. Именно этого он хотел добиться от Сэма?
Льюин собрался уходить.
— Если тебе понадобится помощь с... с...
— Конечно. Спасибо, Льюин.
* * *
Льюин шел через поле. Он думал о том, что Сэм не захотел знать, как погиб Элвис, как его нашли на камнях. Дома Льюин стянул с себя всю одежду и бросил ее в стиральную машину. Девяносто градусов. Он стоял голый возле раковины и долго тер руки мылом. Ему казалось, что крошечные частицы собачьего трупа проникли во все его тело.
Нет, Сэма больше интересовали вопросы загробной жизни собак. Льюин знал, что лишь в его снах мертвые предметы снова приходят в движение, начинается воскресение выпотрошенных внутренностей и каждая часть дергается и ползет к своему собственному пресуществованию.
Он с плеском нырнул в ванну. Его черные волосы нимбом плавали вокруг головы.
душа: то, что остается от тела после его смерти внимать: внимательно слушать (внимательно: старательно слушать)
Сэм обнаружил, что так случается все чаще и чаще. Он искал какое-нибудь слово в потрепанном толковом словаре, и выяснялось, что в его толковании использовались слова, значения которых тоже надо было искать в словаре. Он начинал смутно подозревать, что все объяснения замыкаются сами на себя. Слова имели значение слов, которые имели значение других слов; казалось, все они имеют значение друг друга.
Он вернулся к другой книге, к той, что много лет назад написали люди, которые не умели правильно писать.
"ГОСПОДЬ Бог мой, пусть душа этого младенца возвратится в него! И внял ГОСПОДЬ гласу Илии, и возвратилась душа младенца к нему".
Ну, здесь все понятно. Сэм аккуратно переписал это в свою красную тетрадь для упражнений.
13. Овцы
Сэм сидел на жесткой скамеечке, болтал ногами и тихо напевал. Ему нравилось в обувном магазине. Нравился приятный запах пыли и картона. Нравились горы коробок, стены, заставленные одинаковыми белыми контейнерами, парное содержимое каждого из которых имело свой цвет, размер и фасон. Он почувствовал, что тема финансов перестала быть минным полем, как еще совсем недавно. Раньше, когда ему были нужны новые ботинки или даже пляжные сандалии, родители погружались в напряженное молчание. После того как погибла Руфи, экономическая ситуация несколько улучшилась, но все равно подготовка к Рождеству была временем напряженных переговоров и определенного беспокойства. Сэм умел торговаться, он точно знал, как далеко можно зайти, не искушая судьбу, — выражение, которое в устах отца звучало как ругательство. Ты искушаешь судьбу, Сэм. Как правило, ему удавалось не пересекать эту невидимую, но очень четкую линию. Теперь умер Элвис, и Сэму купят новые кроссовки. Это не будет рождественским подарком — к празднику он получит что-нибудь еще. Конечно, не классную электронную игровую приставку, с которой он открывал торги, но к этому он был морально готов.
Джеймс посмотрел на часы. Черт, уже почти десять. Ему надо поехать в Кардифф, чтобы навестить Адель, а Сэм должен на весь день остаться с Льюином и вести себя очень хорошо. Сэм чувствовал, что если Льюин сделает хоть одно замечание, то ценность рождественского подарка уменьшится. Ну, он справится. Джеймс нервничал. Это очень хорошо — иметь спокойное отношение к жизни, не торопиться, двигаться в замедленном темпе, но черт возьми, ему надо ехать!
Вышел продавец со стопкой коробок. Сэм начал тщательно изучать их содержимое. Он недавно осознал важность марки, поэтому две коробки он осмотрел лишь для порядка: у него не было ни малейшего намерения расхаживать в «Хайтеке» или «Данлопе».
Джеймс улыбнулся пухлому лысеющему продавцу и сразу же понял, что до 10.45 ему отсюда не уехать. Самое раннее — в 10.30. Продавец настроен побеседовать.
— Погостить приехали, да?
Джеймс рассказал ему, стараясь быть не очень кратким, что они здесь делают. Продавец кивал с заинтересованным и понимающим видом.
— Значит, вы возле Динас? Я давно в тех местах не был. Несколько лет уже. Далековато, да? Хотя красивые места, кому нравится в деревне. У меня сестра жила в Бринхелуине, но пару лет назад переехала в Порт-Тэлбот, ее мужа перевели в другую епархию. А ей там не понравилось. Наверное, люди в Порт-Тэлботе неприветливые, но я сказал, что нужно просто немножко подождать, так сразу все не налаживается...
Джеймс улыбался и кивал. У Сэма возникли проблемы с зашнуровыванием «Рибока». Продавец взял кроссовку и начал продевать шнурок через бесчисленные дырочки. Джеймс подозревал, что чем больше дырочек, тем дороже, и с сожалением посмотрел на отвергнутые «Данлопы». Продавец продевал шнурок с профессиональным безразличием. Очень медленно.
— ...вы, должно быть, живете совсем рядом с Мысом Споткнувшихся? Вы видели памятник?
Вопрос застал Джеймса врасплох; в тот момент он размышлял, не будет ли лучше выхватить ботинок из пухлых пальцев продавца и не зашнуровать ли его самому, извините, но...
— Памятник?
— Да. Он, должно быть, всего в полумиле от вас, вверх по горе. Я думаю, что туда стоит сходить. Это целая история. Странно, что до меня вам никто о нем не рассказывал. Хотя многие считают, что лучше было бы обо всем этом забыть. Знаете Нила из «Морячка», да? — его дед был одним из них. Но Нил об этом говорить не будет.
Джеймс наблюдал, как сосисочки пальцев медленно-медленно просовывают шнурок. Целая история, значит. Звучало угрожающе. Он произвел переоценку. 10.50. Пусть будет 11.00. Он дергался на стуле.
— Дело было в 1928 году. Еще живы некоторые очевидцы. Неподалеку от вас живет одна старушка. Ей уже, вероятно, больше девяноста. В семидесятые у нее брали интервью для «Меркьюри». Это когда пятьдесят лет прошло и ей было за семьдесят. Может, она уже и померла, если подумать. Да. Вот она видела.
Он замолчал. Теперь он уже просто теребил шнурок и перестал притворяться, что помогает покупателям.
— Что видела? — спросил Джеймс, чувствуя, что иначе этот жирный мудак (извините, конечно, но в конце концов!) будет бесконечно продолжать свои деликатные намеки неизвестно на что. Он напоминал ему вульгарную бестактную тактичность дяди Себа, его бесконечную приятельскую болтовню.
— Там было собрание. Тогда они все время их устраивали, большие собрания на открытом воздухе. Это у них называлось Новое Откровение, это здесь было очень популярно. Сейчас, конечно, их тут сложно найти.
По его тону Джеймс почувствовал, что нарвался на типичный пример бесконечных межконфессиональных дебатов, которые происходили в этом районе постоянно. Когда они сюда приехали, он предполагал, что увидит упорядоченное общество методистов, долины, объединенные церковным пением. А потом он прогулялся по Фишгарду: да, методисты, но еще баптисты, конгрегационалисты, пресвитерианцы. Это если говорить только об англоязычных церквах. Церковь Уэльса, валлийские методисты, независимые, не говоря уже о невероятном количестве Свидетелей Иеговы и Утвердившихся в вере. Люди все были разделены такими же невидимыми и глубокими границами, как градации среднего класса в Хайгейте, и на границах происходят постоянные дрязги — и организационные, и доктринальные. Все протестанты, но друг против друга настроены так же, как все вместе против католиков, которых здесь найти было невозможно.
— Это было, видимо, очень важное собрание, собрались почти все в округе, кто входил в Новое Откровение, вплоть до Ллантието. Судя по всему, тысячи.
Проводили собрание на вершине утеса. Июль, наверное, был. Там был один важный священник, один из основателей Нового Откровения. Не помню уже, как его звали, но это был известный человек. Он стоял на такой платформе на краю утеса, которую специально построили, и унижал их всех, адским пламенем грозил. Люди всходили на платформу и исповедовались, а он им прощал грехи. Кричали, выли бог знает что. Эта старушка рассказывала, что когда священник касался людей, некоторые начинали молиться на старинный лад. Она почувствовала, как что-то распространяется по толпе: люди падали и катались по земле. Она поняла, что будет беда, и отошла в сторону, но все равно чувствовала это, что-то вроде электрического тока: люди рыдали, хватались друг за друга, исповедовались, а священник взывал к небесам, призывал Бога, просил его сойти с небес и спасти их.
Потом, как она сказала, он на миг замолчал, замахал руками, и ей показалось, что на него снизошел дух святой. Но на самом деле он начал падать с этой чертовой платформы, шаткая штуковина обрушилась. Все, конечно, ринулись к нему, и те несчастные, что стояли впереди, полетели следом за ним. Они, вероятно, подумали, что наступил Судный день или что-то вроде этого. Некоторые начали кричать «Назад!», но никто не слушал, все просто валили вперед. Она говорила, что точно не знает, но ей показалось, что некоторые просто прыгали, раскинув руки, в небо, как будто бы думали, что полетят прямо к Иисусу.
Но им, к сожалению, это не удалось. В результате все повалились огромной кучей на камни, сотни две их там было, попадали друг на друга, как мешки с песком, и этот важный священник оказался в самом низу. Многих смыло водой, потом несколько недель на берегу находили трупы. С тех пор Новое Откровение держится тихо, вот только собрали деньги на памятник. Мне кажется, этот случай, по существу, их прикончил.
«Эта плита воздвигнута в вечную память тех благочестивых душ, что соединились с райским хором на этом месте в 1928 г.». Вот и все, что там написано. И Иисус в окружении ангелов. Некоторое время они пытались представить все это так, будто бы случилось какое-то чудо, но никто не поверил.
Старуха рассказывала, что много лет ни с кем об этом не говорила. Ей было стыдно, что она там была, что чувствовала это электричество. Сказала, что никогда не забудет, как люди прыгали с утеса с распростертыми руками, призывая Иисуса. Мыс Споткнувшихся, да уж.
Продавец отвернулся. Джеймс посмотрел на Сэма, который пожирал его глазами.
* * *
— Папа? — прошептал он. — Я возьму «Рибок», можно?
Отделение острой психиатрии Кардиффской королевской больницы было многолюдным, ярко освещенным, рационально организованным местом. Медсестры с уверенным видом занимались своими делами. Медбратьев было больше, чем обычно. В атмосфере напряженной полезности среди работников в различном расположении духа и различных позах перемещались пациенты. Это было перемирие, угроза которому таилась в каждой чистой, хорошо освещенной палате. Это место показалось Джеймсу вполне подходящим для тех, кому изменило чувство реальности: это было нереальное место, совершенно непохожее на внешний мир. Убежище?
Адель находилась в палате для трудотерапии; в дальнем конце было отведено специальное место, где пациенты могли рисовать. Доктор Каванах говорила, что шизофрениками часто овладевает стремление к живописи, даже если до больницы они со школы ни разу не макнули кисть в воду. Многие писали внятные и профессиональные картины, будучи не способны делать что-либо еще. Конечно, для Адель это было не столько трудотерапией, сколько развлечением: арт-терапевт, приходившая два раза в неделю, была потрясена мастерством этой пациентки. Она спросила, нельзя ли посмотреть другие работы Адель — может быть, Джеймс принесет слайды? Адель отрицала, что в прошлом занималась живописью. Автором картин был кто-то другой, а потом ей их приписали. И только что законченное произведение ей тоже приписали. Она удивлялась, что терапевт не могла это понять: она, наверное, дура. Адель терпела ее интерес, ведь точно ничего не знаешь, может быть, она — один из пациентов. Она терпела ее. С презрением.
Джеймс купил цветы в ларьке возле автостоянки и выбросил их в урну у приемной. Они показались ему чем-то неискренним, притворно веселым, как кролики и Микки-Маусы, которыми люди обклеили стены палат, будто бы это могло помочь прогнать страх и галлюцинации. Поддельный оптимизм, чтобы избавиться от ужаса и чудовищной ледяной изоляции снов.
Он вручил медсестре одежду и предметы личной гигиены для Адель и остановился в дверях; тихо работал телевизор, на который почти никто не обращал внимания. Кто-то из пациентов взглянул на него, но как будто ничего не увидел. Каванах говорила об эффекте сужения реакции, апатии, в которую иногда погружались шизофреники. Крайним выражением этого было состояние, о котором Джеймс уже слышал: кататония, продолжительное состояние полной неподвижности, не вследствие паралича, а в результате атрофии всех желаний или сильнейшего страха перед любым действием. Доктор рассказала Джеймсу о пациентах, застывающих в позе статуй на часы и дни. Иногда встречается состояние, которое она назвала восковой податливостью: пациент позволяет придать себе любую позу и сохраняет ее сколь угодно долго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29