Я уже преодолела свое малодушное желание поплакать на плече, которое он милостиво предложил, и он это, видимо, почувствовал.
Сестра вернулась и, обращаясь к Генри, сообщила:
— Там кто-то ждет вас.
Когда Генри выходил, я заметила в дверном проеме стоявшую в коридоре девушку и узнала в ней Дженис. Она хмурила брови и поджимала губы, но при виде Генри черты ее лица сразу расправились и просветлели.
— Боже мой, Дженис, вам не следовало ждать, — упрекнул он ее.
— О, я решила, что мне лучше подождать. Правда, я не думала, что вы задержитесь так долго, — ответила она ласково.
Тут Генри прикрыл дверьми продолжения разговора я не слышала.
Пока сестра хлопотала возле меня, я размышляла: уж не влюбилась ли малышка Дженис в Генри? Ведь любила же Рейн Алана, а я ничего не подозревала, пока она сама не рассказала мне.
— Перевернитесь, пожалуйста, — попросила сестра. Я послушно повернулась на другой бок, думая при этом, что жизнь — это, в сущности, фантастическое переплетение противоречий и сложностей. Я вспомнила одно из стихотворений Одена, которое мне часто читал Коннор и которое я полюбила. Оно вошло в сборник сочинений поэта, даже в госпитале я не расставалась с ним. Вместе с другими моими книгами сюда его принесла из лагеря Мин Тхин. Когда сестра закончила готовить меня ко сну, я попросила ее не выключать настольную лампу. После ее ухода я достала из тумбочки томик стихов Одена и дрожащими пальцами открыла нужную страницу. А вот и «Рождественская оратория»:
... Жизнь — тот удел, что можешь ты не принимать,
пока не сдашься смерти.
И потому смотри, не видя, слушай, но не слышь,
дыши, но с выдохом не задавай вопросов.
Невероятное как раз с тобою и произойдет —
конечно, по случайности по чистой.
Реальность — то, что оглушит тебя абсурдом,
И если не уверен ты, что спишь,
ты в самом сердце сновиденья,
И если не вскричал ты: «Здесь ошибка!» —
ты сам ошибку эту допустил.
Я отложила книгу и взяла письмо Коннора. Когда я перечитала последние строки, тоска сжала мне сердце и захотелось умереть...
Глава одиннадцатая
Женщины организовали прямо в больничной палате прощальный ужин для меня и Дженис накануне нашего отплытия в Австралию.
Из-за тесноты в помещении на нем присутствовали только самые близкие; кроме того, невзирая на мои горячие протесты, я официально все еще значилась больной с постельным режимом. Тем не менее, было очень весело, мы, как обычно, много смеялись старым, хорошо знакомым шуткам и остротам.
И хотя повод для вечеринки вовсе не радовал меня и прощаться со всеми было мучительно больно, друзья быстро заставили отвлечься от мрачных мыслей. Всякий раз, когда мой смех замирал и с лица исчезала улыбка, я обнаруживала в руках эмалированную кружку с сильно разбавленным индийским джином.
Начальница заглянула на короткое время, чтобы выпить за мое здоровье и пожелать мне всего хорошего. Она пожала руки мне и Дженис и, улыбаясь и не оглядываясь, удалилась, как всегда подтянутая и элегантная. Мне не хотелось ее отпускать, но в этот момент Мин Тхин, пристроившись вместе с Джоан на моей измятой постели, начала вспоминать о своей первой беседе с начальницей, причем так комично, что мы все покатывались со смеху.
После этого — и, несомненно, под влиянием индийского джина — я заметно повеселела, а когда через час пришла медсестра, чтобы предупредить, что, дескать, пора завершать нашу вечеринку, я уже была в состоянии без чрезмерного напряжения сказать всем «до свидания». Мы обменялись адресами и пообещали писать друг другу, а Джоан, с гордостью щеголявшая своим новым капитанским званием, сказала, что когда-нибудь в будущем попытается собрать всех нас в Лондоне.
Заключительная часть вечера прошла несколько вяло. Моя служба в армии закончилась, я снова стану гражданским лицом, и подобная перспектива меня совсем не радовала. И санитар, который принес поднос с моим ужином, и сестра, которая пришла позже помочь мне уложить вещи, и даже Хью Ли — все завидовали моей вновь обретенной свободе, а меня она, признаться, страшила.
И хотя я сказала Генри о намерении вернуться к Коннору, я до сих пор не собралась с духом написать ему о своем возвращении, тем более о ребенке. Лежа на кровати, унылая и несчастная, я попивала из кружки остатки джина и старалась убедить себя, что, возможно, разумнее отложить все решения до прибытия в Сидней. Прежде чем армейские медики меня окончательно выпишут, им в любом случае придется соблюсти некоторые бюрократические формальности. Значит, у меня будут время и возможность по приезде в Сидней написать Коннору. И получить от него ответ...
Я провела беспокойную ночь, мне снились сны, в которых Коннор присутствовал как призрачное, постоянно исчезающее видение, настойчиво стремящееся ускользнуть от меня. В половине шестого утра меня разбудил санитар, который принес чай и сообщил, что машина уходит в порт через полчаса.
Его предсказание оказалось чересчур оптимистичным; лишь около половины восьмого я, измученная долгим ожиданием, с трудом взобралась в переполненную санитарную машину, которая, немилосердно громыхая и подпрыгивая на ухабах, черепашьим шагом повезла нас в гавань, где предстояло погрузиться на госпитальное судно. После часового муторного ожидания мы наконец взошли на борт, и санитар сказал мне, что я должна явиться к дежурному врачу. Однако, к кому бы я ни обращалась, никто не знал, где он находится. И я уже начала жалеть, что моя просьба — не доставлять меня на корабль на носилках — возымела действие. Я провела в постели более недели и совершенно не представляла себе, насколько за это время ослабли и сделались ненадежными мои ног». В довершение я ощущала приступы головокружения и тошноты.
А к трапу непрестанно подкатывали набитые людьми автобусы и грузовики, и новые толпы отъезжающих карабкались на корабль. Долгое время на пароходе царил настоящий хаос. В проходах скапливалось все больше и больше пассажиров, таких, кто, подобно мне, искал выделенные им каюты. Члены команды, медсестры и санитары буквально сбились с ног, пытаясь навести порядок, но их усилия были малоэффективными из-за огромного наплыва людей. В первую очередь занимались больными, доставленными на носилках, способных самостоятельно передвигаться направляли на нижние палубы, однако никто, казалось, не знал, как поступить со мной — единственной женщиной, в отношении которой не имелось никаких распоряжений.
В конце концов один из стюардов привел меня в четырехместную каюту, пообещав принести чаю, а заодно отыскать мои вещи и привести сюда дежурного врача. По его совету я легла на одну из нижних коек, давая наконец отдых моим слабым ногам. Стюард вернулся с кружкой очень крепкого сладкого чая, который здорово помог преодолеть подавленное настроение, затем вскоре он доставил и мои вещи.
— Пробиться к дежурному врачу не удалось, мисс, — проговорил он извиняющимся тоном. — Около его кабинета толпится народ. По моим прикидкам, он освободится примерно через час. Так что, на мой взгляд, вам выгоднее всего оставаться в этой каюте — теплой и уютной, пока кто-нибудь не начнет спрашивать о вас. Чувствуете себя небось уже лучше?
Я, поблагодарив от всей души за чай, заверила его, что мне уже значительно лучше.
— Вам чай пришелся по вкусу, правда? — улыбнулся стюард, довольный. — При первой же возможности принесу еще. И если мне удастся разыскать медсестру, способную уделить вам хотя бы пять минут, то и ее тоже прихвачу с собой. Пусть вас посмотрит и вообще позаботится. А вы теперь выглядите намного бодрее!
Он ушел, а я погрузилась в легкую дремоту. Очнулась я, как мне показалось, много часов спустя, когда в каюту вошли военно-морской врач в форме и две медсестры. Они внимательно посмотрели на меня, а одна из медсестер достала из кармана халата листок с отпечатанным на машинке текстом.
— Вы лейтенант Дейли из Женской службы передвижных магазинов? — спросила она.
— Да, это так, — подтвердила я.
— Ну, вы не должны находиться здесь, — коротко проинформировала она меня и повернулась к морскому врачу. — Лейтенант Дейли числится лежачей больной, ее место в больничной секции «В» — одному Богу известно, как она попала сюда, хотя сегодня меня ничто не удивляет. — Она вздохнула и заглянула в листок. — Лейтенант Дейли...
Понизив голос так, что я не могла разобрать ее слов, она в сжатой форме изложила врачу историю моей болезни. Тот кивнул и вынул из кармана стетоскоп.
— Ну что ж, — проговорил он, — давайте посмотрим, как у нас обстоят дела. И чья же это все-таки каюта? Я полагал, что на корабле нет ни одного свободного места, а тут одна женщина занимает целых четыре койки! Не сомневаюсь, придет время, и разгадка будет у нас в руках. — Его ловкие, быстрые пальцы нащупали мой пульс, и я заметила, как у него расширились глаза. — У вас температура. Как вы себя чувствуете?
А чувствовала я себя несколько странно: слегка кружилась голова и было жарко. Я так и сказала, запинаясь. В рот мне сунули термометр, а врач начал прикладывать стетоскоп к моей груди и спине. Затем, повернувшись к старшей медсестре, сказал:
— Переведите ее немедленно в изолятор. Нет, нет, — остановил он меня, когда я сделала попытку встать, — лежите спокойно, мы пришлем за вами санитаров с носилками. Вам нельзя подниматься, сударыня, и вы не должны даже и пытаться. Боже мой, в чем дело... — Внезапно его голос почти пропал, лицо превратилось в туманное пятно. Я вновь безуспешно попыталась приподняться, но на мои глаза опустилась черная пелена.
В себя я пришла уже на узкой больничной койке рядом с иллюминатором; далеко внизу мерно колыхалась зеленоватая водяная масса. Корабль здорово качало, и он громко поскрипывал всеми швами, как обычно бывает на судах при сильном волнении на море. Меня мутило, во рту все пересохло, и я попросила воды дрожащим слабым голосом — без всякой надежды на успех. Однако кто-то приблизился к койке, и ласковый голос произнес:
— Вот, пейте.
И я почувствовала, как к моим губам поднесли чашку.
Я жадно выпила прохладную сладкую жидкость и снова уснула.
Когда я проснулась в следующий раз, за иллюминатором было темно, а в нескольких шагах от меня мерцал слабый огонек. Корабль больше не качало. Проведя кончиком языка по пересохшим губам, я старалась угадать, как долго я спала. Сперва мне показалось, что я одна, но когда попыталась сесть, чьи-то руки удержали меня.
— Лежите спокойно, — проговорил строгий женский голос.
— Можно мне попить? Пожалуйста!
Мой собственный голос прозвучал так резко и неестественно, что я едва узнала его.
— Конечно, можно.
И опять возле губ я ощутила край чашки.
— Почему я здесь? — спросила я, когда чашка исчезла.
— Потому что вы больны. Не разговаривайте, постарайтесь уснуть. Я побуду возле вас, если вам что-нибудь потребуется.
Должно быть, я серьезно больна, промелькнуло в голове, раз ко мне на ночь приставили дежурную медсестру, причем на госпитальном корабле, переполненном пассажирами, не отличавшимися особым здоровьем. Прищурив глаза, я пристально вглядывалась и, в конце концов, смогла разглядеть, кто же мой ночной компаньон — оказалось, это очень хорошенькая светловолосая, голубоглазая девушка. Она сидела на стуле посреди каюты, склонив красивую головку над формуляром, в котором старательно делала какие-то пометки.
В течение нескольких минут я наблюдала за ней, туман перед глазами постепенно рассеивался, голова прояснялась. Она, видимо, не замечала моего любопытного взгляда, но примерно через полчаса встала и подошла к моей койке.
— Так вы не спите, — сказала она с упреком.
— Боюсь, что нет, — призналась я.
— Вы должны постараться уснуть. Вам нужно спать как можно больше.
— Разве?
— Да. Погодите минутку. Я дам вам снотворное.
Я стала послушно ждать. Скоро она вернулась с двумя таблетками на ложечке и стаканом воды, который поставила на столик рядом с моей койкой. Затем она помогла мне приподняться, и я, к своему удивлению, обнаружила, что самостоятельно, без посторонней помощи, я не села бы. Сестра протянула мне таблетки и воду.
— Сможете выпить прямо из стакана или принести вам специальную чашку с носиком?
— Думаю, что обойдусь стаканом, — ответила я, запивая таблетки. Сестра забрала стакан и ловко снова уложила меня на подушки.
— Сестра, — попросила я, — пожалуйста, скажите, что со мной?
Посмотрев на меня оценивающим взглядом, вероятно, решая, достаточно ли я крепка, чтобы выслушать информацию о собственном здоровье, она коротко сказала:
— У вас был приступ малярии, но уже прошел, и вам нечего беспокоиться.
— Малярии? — повторила я, не веря ушам своим. — Но, сестра, я не могу заболеть малярией.
— Вы хотите сказать, что регулярно принимали мепакрин и соблюдали другие меры предосторожности?
— Да.
— Ну что ж, — улыбнулась она, — иногда, знаете ли, подобное случается, даже если вы принимали лекарство и тщательно следовали рекомендациям. И у вас в самом деле была малярия. Но благодаря мепакрину вы, по всей видимости, можете не опасаться второго приступа. Вы удовлетворены? Может, все-таки поспите?
Я пообещала. Таблетки начали действовать, и я почувствовала приятную сонливость. И, уже засыпая, я внезапно вспомнила о ребенке. Огромным усилием воли, преодолевая вялость и апатию, я приподнялась на локте.
— Сестра...
— Что такое?
— У меня... Я хотела сказать, что у меня должен родиться ребенок. С ним все в порядке?
Медсестра подошла к кровати, прохладной ладонью убрала у меня со лба взлохмаченные волосы и улыбнулась.
— Я же говорила вам, чтобы вы не беспокоились. Ваш ребенок в полном порядке. Но вы были очень больны, и полковник Джемс — наш главный врач — счел целесообразным известить вашего мужа по радио о вашем состоянии. Уверена, что он с нетерпением будет ждать вас у причала, когда мы послезавтра прибудем в Сидней.
Наверное, на моем лице ясно отразилось крайнее изумление, так как сестра ласково добавила:
— Пожалуйста, не возбуждайтесь. Возможно, мне не следовало с вами так много говорить.
— Я вовсе не возбуждена, — ответила я. Возбуждение — вовсе не то состояние, в котором я теперь пребывала. Уныние, страх, сомнение, замешательство — все что угодно, но только не возбуждение. Коннора, значит, известили. Он знает дату моего прибытия в Сидней и будет ждать меня на пристани послезавтра. Неужели послезавтра? Но это невозможно. Мы ведь совсем недавно покинули Рангун?
— Послезавтра? — проговорила я, не сознавая, что в моем голосе явственно прозвучало недоверие, и сестра терпеливо объяснила, что я все это время лежала с высокой температурой.
— Вы, вероятно, ничего не помните, но мы отплыли из Рангуна больше недели назад — точнее, девять дней тому назад, и по пути останавливались в Коломбо и Фримантле. Через несколько часов мы будем в Мельбурне.
— В Мельбурне? — тихо повторила я. — Через несколько часов?
— Да, — кивнула, подтверждая, сестра. — Мы должны, насколько я знаю, причалить в семь часов, а сейчас пятый час. Долго мы не задержимся. Только выгрузим около восьмидесяти больных. На берег никого не отпустят. Но разве вас это интересует?
— Конечно, не интересует, — ответила я не совсем уверенно, и сестра рассмеялась. Смех у нее был чрезвычайно приятным: веселым, сердечным и непринужденным.
— Могу ручаться, уж вам-то не позволят сойти на берег, дорогая. Во всяком случае, до самого Сиднея, да и там, боюсь, вам придется спускаться по трапу на носилках. Вы еще не сможете передвигаться на собственных ногах.
— А в Сиднее вы поместите меня в госпиталь?
— Непременно, — заявила сестра очень уверенно, и мне стало легче на душе. Пребывание в госпитале — по всей вероятности, в Рандуике — даст мне время не спеша все хорошенько обдумать и составить планы на будущее. Даже если Коннор встретит корабль, ему не нужно будет заботиться обо мне, везти меня на квартиру, что, безусловно, подумала я с горечью, обрадует его. Оттолкнуть здоровую, работоспособную женщину можно без особых угрызений совести, однако бросить на произвол судьбы больную, о которой сочли необходимым заранее известить по радио, — совсем другое дело. А у Коннора, я знала, есть совесть. И тут еще ребенок. . Я почувствовала, как мне сделалось вновь тоскливо.
— Сестра, — опять позвала я. — Сестра...
— Вы, право, должны постараться уснуть, лейтенант Дейли, — проговорила медсестра — Таблетки словно не возымели действия, — добавила она, посмотрев на часы, а потом на мое лицо.
— Сейчас засну, — заверила я, — только ответьте на один вопрос. У меня в голове все немного перепуталось. Будет легче уснуть, если я узнаю.
— Ну, и что же не дает вам покоя?
— Вам известно содержание радиотелеграммы, которую полковник Джемс послал Коннору... моему мужу?
Медсестра колебалась, мой вопрос явно застал ее врасплох и поставил в затруднительное положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Сестра вернулась и, обращаясь к Генри, сообщила:
— Там кто-то ждет вас.
Когда Генри выходил, я заметила в дверном проеме стоявшую в коридоре девушку и узнала в ней Дженис. Она хмурила брови и поджимала губы, но при виде Генри черты ее лица сразу расправились и просветлели.
— Боже мой, Дженис, вам не следовало ждать, — упрекнул он ее.
— О, я решила, что мне лучше подождать. Правда, я не думала, что вы задержитесь так долго, — ответила она ласково.
Тут Генри прикрыл дверьми продолжения разговора я не слышала.
Пока сестра хлопотала возле меня, я размышляла: уж не влюбилась ли малышка Дженис в Генри? Ведь любила же Рейн Алана, а я ничего не подозревала, пока она сама не рассказала мне.
— Перевернитесь, пожалуйста, — попросила сестра. Я послушно повернулась на другой бок, думая при этом, что жизнь — это, в сущности, фантастическое переплетение противоречий и сложностей. Я вспомнила одно из стихотворений Одена, которое мне часто читал Коннор и которое я полюбила. Оно вошло в сборник сочинений поэта, даже в госпитале я не расставалась с ним. Вместе с другими моими книгами сюда его принесла из лагеря Мин Тхин. Когда сестра закончила готовить меня ко сну, я попросила ее не выключать настольную лампу. После ее ухода я достала из тумбочки томик стихов Одена и дрожащими пальцами открыла нужную страницу. А вот и «Рождественская оратория»:
... Жизнь — тот удел, что можешь ты не принимать,
пока не сдашься смерти.
И потому смотри, не видя, слушай, но не слышь,
дыши, но с выдохом не задавай вопросов.
Невероятное как раз с тобою и произойдет —
конечно, по случайности по чистой.
Реальность — то, что оглушит тебя абсурдом,
И если не уверен ты, что спишь,
ты в самом сердце сновиденья,
И если не вскричал ты: «Здесь ошибка!» —
ты сам ошибку эту допустил.
Я отложила книгу и взяла письмо Коннора. Когда я перечитала последние строки, тоска сжала мне сердце и захотелось умереть...
Глава одиннадцатая
Женщины организовали прямо в больничной палате прощальный ужин для меня и Дженис накануне нашего отплытия в Австралию.
Из-за тесноты в помещении на нем присутствовали только самые близкие; кроме того, невзирая на мои горячие протесты, я официально все еще значилась больной с постельным режимом. Тем не менее, было очень весело, мы, как обычно, много смеялись старым, хорошо знакомым шуткам и остротам.
И хотя повод для вечеринки вовсе не радовал меня и прощаться со всеми было мучительно больно, друзья быстро заставили отвлечься от мрачных мыслей. Всякий раз, когда мой смех замирал и с лица исчезала улыбка, я обнаруживала в руках эмалированную кружку с сильно разбавленным индийским джином.
Начальница заглянула на короткое время, чтобы выпить за мое здоровье и пожелать мне всего хорошего. Она пожала руки мне и Дженис и, улыбаясь и не оглядываясь, удалилась, как всегда подтянутая и элегантная. Мне не хотелось ее отпускать, но в этот момент Мин Тхин, пристроившись вместе с Джоан на моей измятой постели, начала вспоминать о своей первой беседе с начальницей, причем так комично, что мы все покатывались со смеху.
После этого — и, несомненно, под влиянием индийского джина — я заметно повеселела, а когда через час пришла медсестра, чтобы предупредить, что, дескать, пора завершать нашу вечеринку, я уже была в состоянии без чрезмерного напряжения сказать всем «до свидания». Мы обменялись адресами и пообещали писать друг другу, а Джоан, с гордостью щеголявшая своим новым капитанским званием, сказала, что когда-нибудь в будущем попытается собрать всех нас в Лондоне.
Заключительная часть вечера прошла несколько вяло. Моя служба в армии закончилась, я снова стану гражданским лицом, и подобная перспектива меня совсем не радовала. И санитар, который принес поднос с моим ужином, и сестра, которая пришла позже помочь мне уложить вещи, и даже Хью Ли — все завидовали моей вновь обретенной свободе, а меня она, признаться, страшила.
И хотя я сказала Генри о намерении вернуться к Коннору, я до сих пор не собралась с духом написать ему о своем возвращении, тем более о ребенке. Лежа на кровати, унылая и несчастная, я попивала из кружки остатки джина и старалась убедить себя, что, возможно, разумнее отложить все решения до прибытия в Сидней. Прежде чем армейские медики меня окончательно выпишут, им в любом случае придется соблюсти некоторые бюрократические формальности. Значит, у меня будут время и возможность по приезде в Сидней написать Коннору. И получить от него ответ...
Я провела беспокойную ночь, мне снились сны, в которых Коннор присутствовал как призрачное, постоянно исчезающее видение, настойчиво стремящееся ускользнуть от меня. В половине шестого утра меня разбудил санитар, который принес чай и сообщил, что машина уходит в порт через полчаса.
Его предсказание оказалось чересчур оптимистичным; лишь около половины восьмого я, измученная долгим ожиданием, с трудом взобралась в переполненную санитарную машину, которая, немилосердно громыхая и подпрыгивая на ухабах, черепашьим шагом повезла нас в гавань, где предстояло погрузиться на госпитальное судно. После часового муторного ожидания мы наконец взошли на борт, и санитар сказал мне, что я должна явиться к дежурному врачу. Однако, к кому бы я ни обращалась, никто не знал, где он находится. И я уже начала жалеть, что моя просьба — не доставлять меня на корабль на носилках — возымела действие. Я провела в постели более недели и совершенно не представляла себе, насколько за это время ослабли и сделались ненадежными мои ног». В довершение я ощущала приступы головокружения и тошноты.
А к трапу непрестанно подкатывали набитые людьми автобусы и грузовики, и новые толпы отъезжающих карабкались на корабль. Долгое время на пароходе царил настоящий хаос. В проходах скапливалось все больше и больше пассажиров, таких, кто, подобно мне, искал выделенные им каюты. Члены команды, медсестры и санитары буквально сбились с ног, пытаясь навести порядок, но их усилия были малоэффективными из-за огромного наплыва людей. В первую очередь занимались больными, доставленными на носилках, способных самостоятельно передвигаться направляли на нижние палубы, однако никто, казалось, не знал, как поступить со мной — единственной женщиной, в отношении которой не имелось никаких распоряжений.
В конце концов один из стюардов привел меня в четырехместную каюту, пообещав принести чаю, а заодно отыскать мои вещи и привести сюда дежурного врача. По его совету я легла на одну из нижних коек, давая наконец отдых моим слабым ногам. Стюард вернулся с кружкой очень крепкого сладкого чая, который здорово помог преодолеть подавленное настроение, затем вскоре он доставил и мои вещи.
— Пробиться к дежурному врачу не удалось, мисс, — проговорил он извиняющимся тоном. — Около его кабинета толпится народ. По моим прикидкам, он освободится примерно через час. Так что, на мой взгляд, вам выгоднее всего оставаться в этой каюте — теплой и уютной, пока кто-нибудь не начнет спрашивать о вас. Чувствуете себя небось уже лучше?
Я, поблагодарив от всей души за чай, заверила его, что мне уже значительно лучше.
— Вам чай пришелся по вкусу, правда? — улыбнулся стюард, довольный. — При первой же возможности принесу еще. И если мне удастся разыскать медсестру, способную уделить вам хотя бы пять минут, то и ее тоже прихвачу с собой. Пусть вас посмотрит и вообще позаботится. А вы теперь выглядите намного бодрее!
Он ушел, а я погрузилась в легкую дремоту. Очнулась я, как мне показалось, много часов спустя, когда в каюту вошли военно-морской врач в форме и две медсестры. Они внимательно посмотрели на меня, а одна из медсестер достала из кармана халата листок с отпечатанным на машинке текстом.
— Вы лейтенант Дейли из Женской службы передвижных магазинов? — спросила она.
— Да, это так, — подтвердила я.
— Ну, вы не должны находиться здесь, — коротко проинформировала она меня и повернулась к морскому врачу. — Лейтенант Дейли числится лежачей больной, ее место в больничной секции «В» — одному Богу известно, как она попала сюда, хотя сегодня меня ничто не удивляет. — Она вздохнула и заглянула в листок. — Лейтенант Дейли...
Понизив голос так, что я не могла разобрать ее слов, она в сжатой форме изложила врачу историю моей болезни. Тот кивнул и вынул из кармана стетоскоп.
— Ну что ж, — проговорил он, — давайте посмотрим, как у нас обстоят дела. И чья же это все-таки каюта? Я полагал, что на корабле нет ни одного свободного места, а тут одна женщина занимает целых четыре койки! Не сомневаюсь, придет время, и разгадка будет у нас в руках. — Его ловкие, быстрые пальцы нащупали мой пульс, и я заметила, как у него расширились глаза. — У вас температура. Как вы себя чувствуете?
А чувствовала я себя несколько странно: слегка кружилась голова и было жарко. Я так и сказала, запинаясь. В рот мне сунули термометр, а врач начал прикладывать стетоскоп к моей груди и спине. Затем, повернувшись к старшей медсестре, сказал:
— Переведите ее немедленно в изолятор. Нет, нет, — остановил он меня, когда я сделала попытку встать, — лежите спокойно, мы пришлем за вами санитаров с носилками. Вам нельзя подниматься, сударыня, и вы не должны даже и пытаться. Боже мой, в чем дело... — Внезапно его голос почти пропал, лицо превратилось в туманное пятно. Я вновь безуспешно попыталась приподняться, но на мои глаза опустилась черная пелена.
В себя я пришла уже на узкой больничной койке рядом с иллюминатором; далеко внизу мерно колыхалась зеленоватая водяная масса. Корабль здорово качало, и он громко поскрипывал всеми швами, как обычно бывает на судах при сильном волнении на море. Меня мутило, во рту все пересохло, и я попросила воды дрожащим слабым голосом — без всякой надежды на успех. Однако кто-то приблизился к койке, и ласковый голос произнес:
— Вот, пейте.
И я почувствовала, как к моим губам поднесли чашку.
Я жадно выпила прохладную сладкую жидкость и снова уснула.
Когда я проснулась в следующий раз, за иллюминатором было темно, а в нескольких шагах от меня мерцал слабый огонек. Корабль больше не качало. Проведя кончиком языка по пересохшим губам, я старалась угадать, как долго я спала. Сперва мне показалось, что я одна, но когда попыталась сесть, чьи-то руки удержали меня.
— Лежите спокойно, — проговорил строгий женский голос.
— Можно мне попить? Пожалуйста!
Мой собственный голос прозвучал так резко и неестественно, что я едва узнала его.
— Конечно, можно.
И опять возле губ я ощутила край чашки.
— Почему я здесь? — спросила я, когда чашка исчезла.
— Потому что вы больны. Не разговаривайте, постарайтесь уснуть. Я побуду возле вас, если вам что-нибудь потребуется.
Должно быть, я серьезно больна, промелькнуло в голове, раз ко мне на ночь приставили дежурную медсестру, причем на госпитальном корабле, переполненном пассажирами, не отличавшимися особым здоровьем. Прищурив глаза, я пристально вглядывалась и, в конце концов, смогла разглядеть, кто же мой ночной компаньон — оказалось, это очень хорошенькая светловолосая, голубоглазая девушка. Она сидела на стуле посреди каюты, склонив красивую головку над формуляром, в котором старательно делала какие-то пометки.
В течение нескольких минут я наблюдала за ней, туман перед глазами постепенно рассеивался, голова прояснялась. Она, видимо, не замечала моего любопытного взгляда, но примерно через полчаса встала и подошла к моей койке.
— Так вы не спите, — сказала она с упреком.
— Боюсь, что нет, — призналась я.
— Вы должны постараться уснуть. Вам нужно спать как можно больше.
— Разве?
— Да. Погодите минутку. Я дам вам снотворное.
Я стала послушно ждать. Скоро она вернулась с двумя таблетками на ложечке и стаканом воды, который поставила на столик рядом с моей койкой. Затем она помогла мне приподняться, и я, к своему удивлению, обнаружила, что самостоятельно, без посторонней помощи, я не села бы. Сестра протянула мне таблетки и воду.
— Сможете выпить прямо из стакана или принести вам специальную чашку с носиком?
— Думаю, что обойдусь стаканом, — ответила я, запивая таблетки. Сестра забрала стакан и ловко снова уложила меня на подушки.
— Сестра, — попросила я, — пожалуйста, скажите, что со мной?
Посмотрев на меня оценивающим взглядом, вероятно, решая, достаточно ли я крепка, чтобы выслушать информацию о собственном здоровье, она коротко сказала:
— У вас был приступ малярии, но уже прошел, и вам нечего беспокоиться.
— Малярии? — повторила я, не веря ушам своим. — Но, сестра, я не могу заболеть малярией.
— Вы хотите сказать, что регулярно принимали мепакрин и соблюдали другие меры предосторожности?
— Да.
— Ну что ж, — улыбнулась она, — иногда, знаете ли, подобное случается, даже если вы принимали лекарство и тщательно следовали рекомендациям. И у вас в самом деле была малярия. Но благодаря мепакрину вы, по всей видимости, можете не опасаться второго приступа. Вы удовлетворены? Может, все-таки поспите?
Я пообещала. Таблетки начали действовать, и я почувствовала приятную сонливость. И, уже засыпая, я внезапно вспомнила о ребенке. Огромным усилием воли, преодолевая вялость и апатию, я приподнялась на локте.
— Сестра...
— Что такое?
— У меня... Я хотела сказать, что у меня должен родиться ребенок. С ним все в порядке?
Медсестра подошла к кровати, прохладной ладонью убрала у меня со лба взлохмаченные волосы и улыбнулась.
— Я же говорила вам, чтобы вы не беспокоились. Ваш ребенок в полном порядке. Но вы были очень больны, и полковник Джемс — наш главный врач — счел целесообразным известить вашего мужа по радио о вашем состоянии. Уверена, что он с нетерпением будет ждать вас у причала, когда мы послезавтра прибудем в Сидней.
Наверное, на моем лице ясно отразилось крайнее изумление, так как сестра ласково добавила:
— Пожалуйста, не возбуждайтесь. Возможно, мне не следовало с вами так много говорить.
— Я вовсе не возбуждена, — ответила я. Возбуждение — вовсе не то состояние, в котором я теперь пребывала. Уныние, страх, сомнение, замешательство — все что угодно, но только не возбуждение. Коннора, значит, известили. Он знает дату моего прибытия в Сидней и будет ждать меня на пристани послезавтра. Неужели послезавтра? Но это невозможно. Мы ведь совсем недавно покинули Рангун?
— Послезавтра? — проговорила я, не сознавая, что в моем голосе явственно прозвучало недоверие, и сестра терпеливо объяснила, что я все это время лежала с высокой температурой.
— Вы, вероятно, ничего не помните, но мы отплыли из Рангуна больше недели назад — точнее, девять дней тому назад, и по пути останавливались в Коломбо и Фримантле. Через несколько часов мы будем в Мельбурне.
— В Мельбурне? — тихо повторила я. — Через несколько часов?
— Да, — кивнула, подтверждая, сестра. — Мы должны, насколько я знаю, причалить в семь часов, а сейчас пятый час. Долго мы не задержимся. Только выгрузим около восьмидесяти больных. На берег никого не отпустят. Но разве вас это интересует?
— Конечно, не интересует, — ответила я не совсем уверенно, и сестра рассмеялась. Смех у нее был чрезвычайно приятным: веселым, сердечным и непринужденным.
— Могу ручаться, уж вам-то не позволят сойти на берег, дорогая. Во всяком случае, до самого Сиднея, да и там, боюсь, вам придется спускаться по трапу на носилках. Вы еще не сможете передвигаться на собственных ногах.
— А в Сиднее вы поместите меня в госпиталь?
— Непременно, — заявила сестра очень уверенно, и мне стало легче на душе. Пребывание в госпитале — по всей вероятности, в Рандуике — даст мне время не спеша все хорошенько обдумать и составить планы на будущее. Даже если Коннор встретит корабль, ему не нужно будет заботиться обо мне, везти меня на квартиру, что, безусловно, подумала я с горечью, обрадует его. Оттолкнуть здоровую, работоспособную женщину можно без особых угрызений совести, однако бросить на произвол судьбы больную, о которой сочли необходимым заранее известить по радио, — совсем другое дело. А у Коннора, я знала, есть совесть. И тут еще ребенок. . Я почувствовала, как мне сделалось вновь тоскливо.
— Сестра, — опять позвала я. — Сестра...
— Вы, право, должны постараться уснуть, лейтенант Дейли, — проговорила медсестра — Таблетки словно не возымели действия, — добавила она, посмотрев на часы, а потом на мое лицо.
— Сейчас засну, — заверила я, — только ответьте на один вопрос. У меня в голове все немного перепуталось. Будет легче уснуть, если я узнаю.
— Ну, и что же не дает вам покоя?
— Вам известно содержание радиотелеграммы, которую полковник Джемс послал Коннору... моему мужу?
Медсестра колебалась, мой вопрос явно застал ее врасплох и поставил в затруднительное положение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23