— Лучше попроси ее в любом случае, — посоветовала Рейн, пожимая плечами.
Выходя сзади из шатра, я столкнулась с О'Малли.
— Решили подышать свежим воздухом? — спросил он, шагая рядом.
Я объяснила, в чем дело, и он сдвинул брови.
— Тогда вам лучше не ходить одной. Подождите меня здесь, я только рубашку накину.
По обыкновению, он работал, раздевшись по пояс. Вскоре он снова присоединился ко мне и сказал:
— Этот ребенок, Дженис, совсем выбилась из сил. Час назад она чуть не потеряла сознание, поэтому я отвел ее в палатку и уложил в постель. Надеюсь, что вы не станете возражать. В тот момент не мог найти вас, чтобы попросить разрешения.
— Вам, как я вижу, приходится много трудиться, выступая в роли доброго самаритянина, — заметила я. — Сперва я, а теперь вот Дженис.
— С Дженис проще, — улыбнулся он. — Она страдает всего лишь от жары и духоты. Через несколько часов будет в полном порядке. Вы же несколько в ином положении, не так ли?
— Разве? — Голос у меня слегка дрогнул, хотя я изо всех сил старалась говорить равнодушным тоном. — Ваше виски вылечило меня той же ночью.
— Шоковая терапия, моя дорогая. Временно подействовала и поставила вас на ноги. — Он взял меня твердо под руку и повел вокруг шатра. — Ну вот и они. На мой взгляд, они ведут себя довольно мирно.
Я посмотрела туда, куда указывал его палец, и увидела при свете луны длинный ряд застывших неподвижно, терпеливо ожидающих людей, которые выглядели совершенно безобидно. Они тихо переговаривались между собой, некоторые стояли, но большинство сидели, по-турецки сложив ноги, на пыльной земле. Они улыбались и здоровались с нами, когда мы медленно проходили мимо. Примерно в середине очереди небольшая группа шотландских солдат распивала бутылку виски. Генри заговорил с ними, и они весело откликнулись.
— На вашем месте, ребята, я бы не очень налегал, — миролюбиво сказал Генри. — Ведь вы отвыкли от алкоголя и...
— Ах, доктор, не беспокойтесь. Мы только пробуем, — ответил рыжеволосый юноша, лицо которого было мне знакомо Он раскраснелся, однако казался совершенно трезвым. — У нас одна бутылка на восьмерых. От этого не захмелеешь!
Другой рассмеялся и добавил:
— Как бы там ни было, Санди, но сегодня мне хочется танцевать. Эх, музыку бы сюда! Хорошо бы какого-нибудь музыканта, а то и двоих.
— Знаете, — заметил Генри, когда мы миновали шотландцев с их бутылкой, — а ведь он высказал дельную мысль. Музыка, пожалуй, поможет. Если кто-то из парней и хлебнул лишнего, они, усердно танцуя и распевая песни, протрезвеют до того, как войдут в магазин. Мне кажется, я видел патефон в вашей палатке, когда укладывал вас в постель вчера вечером.
Я почувствовала, как в душной темноте у меня запылали щеки.
— Ваши слова звучат довольно двусмысленно и бросают тень на мою репутацию. Да, вы не ошиблись, то был патефон, правда, изрядно разбитый. Пластинки тоже не в лучшем состоянии. Они принадлежат Рейн, музыка большей частью классическая.
— Пойдемте за ними. Любая музыка поможет развеять скуку ожидания. С вами в качестве хранителя нравственности я заодно взгляну на малышку Дженис.
Мы медленно брели между белеющими в потемках палатками, наши шаги гулко отдавались на деревянном настиле. Недавно вывешенный указатель извещал нас, что мы находимся на бульваре «Билл-слим» и что «Сапремо-стрит» ведет к канцелярии коменданта.
— Неукротимый дух британского солдата! — воскликнул Генри, прочитав вслух надпись. Названия других «улиц» были менее приличными, и мы не могли удержаться от смеха. Сильные пальцы Генри сжали мне руку. — Мне нравится ваш смех, Вики. Знаете, слышу его впервые.
— Разве? — сказала я, чувствуя себя неловко. Говорить о моих личных делах мне не хотелось, даже с Генри. Было лишь одно желание: поскорей вернуться в магазин с патефоном. В одной из ближайших палаток с десяток пьяных голосов внезапно затянули непристойную песню. И я подумала, возможно, Рейн права, и мне следует попросить нескольких военных полицейских для охраны. Шотландские стрелки не вызывали тревоги, но другие, вероятно, могли причинить неприятности.
— Не волнуйтесь, Вики, — сказал Генри, угадав мои мысли. — Для беспокойства нет оснований.
— Ну, хорошо. Однако Рейн полагает, что нам следует попросить у коменданта охрану. Каково ваше мнение?
— Я бы не стал, — ответил он. — Если здесь окажутся представители военной полиции, то при любых беспорядках участников ожидает военный суд. Помимо этого, полицейские могут линчевать. Если хотите, я буду вас охранять. Отберу в помощники надежных парней, на которых, уверен, можно положиться.
— О, это было бы здорово! Не хотелось бы закрывать магазин, но мы не имеем права и рисковать, а тут еще пресловутое распоряжение о предании военному суду всякого, кто осмелится приставать к нам или... или...
— Или войдет к вам в палатку, — подсказал с усмешкой Генри.
— Да. Идея принадлежала фактически коменданту. Он настаивал на этом.
— А вы возражали?
— Да. Такой необходимости никогда прежде не возникало. Но он считает, что в нынешней ситуации эта мера необходима, а мне пришлось с его решением согласиться. Он, по правде сказать, вообще против пребывания женщин в лагере, опасается неприятностей, но наша начальница сумела убедить его: дать нам шанс попробовать. Понимаете, нам так хотелось помочь.
— И вы помогли, — заявил Генри очень серьезно. — Говорю как бывший военнопленный, не встречавший белой женщины в течение четырех долгих лет. Боже мой! Вы даже не представляете себе, как вы помогли.
— Думаю, что представляю, — сказала я вполне искренне.
Расспросив немного о нашем отряде и его деятельности во время бирманской военной кампании, он неожиданно отрывисто спросил:
— Вики, вы как будто замужем?
— Да, — ответила я, сожалея, что он задал подобный вопрос.
— Рейн сказала мне об этом, — пояснил Генри. — И вы счастливы? — добавил он после некоторого колебания.
Я промолчала, а он продолжал:
— Письмо, которое вы читали вчера, из-за которого вы плакали, оно было от того самого парня... вашего мужа?
— Да, от него, — коротко ответила я и с облегчением увидела невдалеке наши палатки. — Я принесу патефон, а вам лучше оставаться снаружи... ввиду угрозы военного суда.
— А как же быть с Дженис? — поинтересовался он.
— Я позабочусь о ней, — пообещала я.
В обеих наших палатках было тихо. Дженис мирно спала, на красивых детских губах застыла улыбка. Трое девушек, спавших вместе с ней в одной палатке, даже не пошевелились, когда я проползла между ними; все они очень устали. Я забрала патефон и пластинки из палатки, передала их Генри.
— Прекрасно. А девочка спит?
— Да, спит, — кивнула я. — Вы ей тоже дали виски?
— Нет. У меня не осталось ни капли. Я прикончил его прошлой ночью, коли вас это так интересует.
— Один всю бутылку?
— Ну, если помните, — ухмыльнулся он, — вы сами изрядно хватили из нее. Но я поступил по-честному: разделил содержимое бутылки с десятью ребятами из моей палатки. И уверяю вас: каждому из нас досталось меньше, чем тем шотландским стрелкам. Правда, я мог бы и один справиться с бутылкой, учитывая мое настроение той ночью.
Я повернулась и взглянула на него. Говорил он веселым тоном, но выражение лица было достаточно серьезное.
— Вас вывело что-то из себя прошлой ночью, Генри?
— Да, вы выводите меня из себя, лишаете душевного покоя с того самого момента, как я увидел вас, Вики.
Я не могла сделать вид, будто не понимаю, о чем идет речь. У меня упало сердце.
— Ах, Генри, мне очень жаль. Я не хотела...
— Разумеется, вы тут ни при чем, — заявил он резко. — Вы так же, как и вон та луна в небе, не можете не быть тем, что вы есть. Вы прелестное, манящее видение, созданное для того, чтобы разбивать сердца мужчин — мне и тысячам другим несчастным. Не ваша вина, что я полюбил вас, Вики, и, к сожалению, я тоже ничего не могу с собой поделать.
— Да, но...
— Пожалуйста, — вздохнул он, — избавьте меня от общих избитых мест — от фраз вроде той, что вы, мол, первая белая женщина, которую я встретил за последние четыре года, а потому... и тому подобное. Это мне известно и без вас. Вы могли стать десятитысячной, а результат был бы тот же самый: я все равно полюбил бы вас, Вики.
— Нет, не полюбили бы, — слабо защищалась я, отчетливо сознавая, что он говорил правду. С самого начала мы оба испытывали какое-то странное взаимное влечение, проистекающее, возможно, из некоего родства душ. И если я до сих пор не думала о нем как о мужчине, то лишь потому, что была слишком утомленной, слишком поглощенной своими обязанностями и слишком несчастной. Я передвигалась подобно автомату, оглушенная своей сердечной болью и своими переживаниями, которые сделали меня если не совсем равнодушной, то, во всяком случае, невосприимчивой к чужим страданиям. Я искренне жалела бывших военнопленных, но всех вместе, не стараясь видеть в них отдельных личностей. По имени я называла только Генри, но даже и он — если я не находилась в его обществе — до поры до времени был для меня обычным членом огромной безликой людской массы. Лишь теперь он перестал быть одним из многих и стал вполне конкретным Генри О'Малли, поскольку признался мне в любви, и в моем представлении он никогда больше не сольется с безликой толпой. — А как же Дженис Скотт? — спросила я, хватаясь за соломинку. — Я думала, что она...
— Она — очаровательный ребенок, — согласился он и улыбнулся. — Однако не в моем вкусе, к сожалению. Я не знал, Вики, что вы замужем... до сегодняшнего утра, пока мне не сказала Рейн. Вы ведь не носите кольца.
— Нет, не ношу, — призналась я сокрушенно. Кольцо Коннора лежало у меня в кармане. Я не могла его надеть, не сообщив предварительно начальнице о браке, но теперь не было причин его скрывать.
— Если хотите, я могу кольцо надеть, — добавила я безразличным тоном.
Генри поднял лицо к ночному небу, и я заметила, как оно мгновенно исказилось, словно от боли.
— Ради Бога, не носите его из-за меня, — произнес он с горечью. Затем, взвалив патефон на плечо, он зашагал так быстро, что мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы поспеть за ним. — Как долго вы уже замужем, Вики? — бросил он, не оборачиваясь, через плечо.
Я задумалась, но так и не смогла прийти к какому-то результату, а потому просто назвала дату бракосочетания.
— Мы поженились в Сиднее. Новый Южный Уэльс.
— И он сейчас там?
— Да.
— Ваша фамилия Ранделл по мужу?
— Нет, по мужу я — Дейли.
— Чем он занимается?
— Мой муж художник. Рисует политические карикатуры. Потерял в автомобильной катастрофе левую ступню и поэтому не воевал.
— А вот почему вы так судорожно сжимали в руке вчера рисунок, когда я... — Генри на мгновение запнулся, но потом закончил с усмешкой: — Когда я укладывал вас в постель. Рисунок был выполнен довольно профессионально.
— Да. Он настоящий художник. Профессионал.
— Меня вовсе не восхищает его поведение. Боже милостивый! Он ваш муж и не стыдится прислать вам подобную вещь! Мне кажется, я понимаю, что он хотел выразить, во всяком случае, его главную мысль. Именно поэтому вы так горько плакали?
— Да. Пожалуйста, Генри, неужели так необходимо ворошить все это? Я предпочитаю не касаться этой темы, — проговорила я резче, чем мне хотелось, и он вздрогнул, точно от пощечины.
— Разумеется. Раз не желаете, то и не нужно. Никто вас не принуждает. Просто пытался выяснить, есть ли у меня хоть какие-то шансы.
— Никаких, Генри. Мне очень жаль, но... их в самом деле у вас нет.
— Они, возможно, и были бы, если бы вы не вышли замуж за этого малого Дейли.
— Да, вполне возможно. Но я ведь замужем, и, следовательно, всякие надежды напрасны. Прошу мне верить.
— О, не сомневаюсь, — сказал Генри с кривой усмешкой. — Несмотря на мерзкий рисуночек, вы продолжаете любить его? Или все-таки любите своего десантника?
Выслушивать что-либо подобное даже от Генри я не собиралась и, отодвинув руку, сквозь стиснутые зубы произнесла.
— Не знаю, кого я люблю и вообще люблю ли кого-нибудь. Мне только известно, что я замужем за Коннором и что тот мерзкий рисуночек нисколько не меняет моего отношения к нашему браку. Я не виновата, если Коннор не воспринимает его так же, как и я, но данное обстоятельство никоим образом не влияет на мои чувства. Здесь у меня работа: я отвечаю за магазин. И если в нем произойдет какая-нибудь неприятность, пока мы тут стоим и разговариваем, то виноватой буду я. Вся ответственность за случившееся ляжет на меня.
— О Вики! — воскликнул Генри, внезапно рассмеявшись и сияя яркими голубыми глазами. — Совсем забыл, что вы — начальник, обремененный всевозможными заботами. Когда я поступил на военную службу, в армии не было женщин. Во всяком случае, я не встречал ни одной. Возможно, и к лучшему. А теперь — вперед, к вашему великолепному магазину! Я же займусь музыкой и стану развлекать очередь. Пока все спокойно, и на вашем месте я бы не тревожился.
Расставшись с ним, я вернулась в шатер, где все протекало довольно гладко. Рейн, которая как будто забыла прежние страхи, даже не спросила меня об охране. Я сказала ей насчет патефона, и она одобрительно кивнула.
— Мне кажется, это очень хорошая мысль, — проговорила она. — У нас уже побывали два или три не совсем трезвых человека, но они вели себя вполне прилично. И все же позволять им употреблять алкоголь — чистое безрассудство. Еще куда ни шло — пиво.
Я сменила ее, и она выразила желание помочь Генри с патефоном. Через несколько минут до меня донеслись слабые звуки какой-то музыки. Мужчины в очереди подняли головы, заулыбались. Немного спустя многочисленные голоса подхватили мелодию. Это была любимая пластинка Рейн с записью музыкальных фрагментов из оперы «Богема», хотя то, что долетало до нашего прилавка, уже мало напоминало творение великого композитора. Но музыка была веселой и непринужденной, люди подпевали с явным удовольствием. Когда патефон умолк, послышались одобрительные выкрики, и со следующей пластинки — несомненно, идея Генри — зазвучал голос Джона Маккормика, исполнявшего «Когда ирландские глаза улыбаются». Эта песня вызвала бурные аплодисменты и сопровождалась столь мощным хором мужских голосов, что я стала уже опасаться, как бы к нам не явился сам комендант для выяснения причин необычного шума.
Но он так и не пришел, а в магазине, где по-прежнему было жарко и душно, словно повеяло свежим ветерком. Люди в очереди повеселели, оживились, стали продвигаться быстрее, задерживались у прилавка лишь на несколько секунд, а затем, зажав в одной руке кружку с чаем, а в другой пирожок с мясом, спешили наружу, поближе к источнику согревающей музыки.
Когда наконец в полночь наступила пора закрыть магазин, я тоже вышла наружу. Сперва, после яркого света, я могла различить лишь огоньки сотен сигарет, которые подобно крошечным фонарикам мерцали во тьме. Потом, когда мои глаза освоились с темнотой, я увидела лица стоявших возле меня людей — сосредоточенных, увлеченных и умиротворенных. А из видавшего виды патефона Рейн лилось сопровождаемое легким потрескиванием шубертовское бессмертное трио, по неизъяснимой для меня причине музыка звучала в этой обстановке особенно чарующе. Прелестная мелодия начиналась с «аллегро модерато», а во второй части проникновенно раскрывали тему скрипка и виолончель. Уверена, что среди собравшихся здесь людей, с таким упоением слушавших Шуберта, едва ли хотя бы один из каждых десяти человек когда-нибудь побывал на концерте классической музыки. И предложи им кто-нибудь в те далекие дни, когда они были обыкновенными штатскими, пойти на такой концерт, большинство, вероятно, наотрез отказались бы. Камерная музыка, полагали они, — это только для высшего общества, слишком уж она утонченная.
Но сегодня ночью они слушали с трогательным вниманием, как завороженные. Пластинка такая же старая, как и патефон, была настолько заиграна, испорчена тупыми иголками, что воспроизводимые звуки сильно отличались от первоначальной записи, тем не менее у мужчин наворачивались слезы на глазах, а душу обволакивали мир и покой, вообще их состояние трудно описать словами. Все сидели молча, музыка говорила с ними и за них — я отчетливо это ощущала. Они столько страдали, пережили ужасы, пытки и унижения от рук жестоких варваров — тюремщиков, поэтому их переживания требовали слишком сложных эпитетов. Стоя здесь и всматриваясь в лица бывших военнопленных, я начала понемногу понимать, какие чувства испытывали они, слушая заключительную часть «аллегро виваче». Но вот патефон умолк, а многочисленная публика дружно и глубоко вздохнула. Кто-то проговорил на настоящем лондонском диалекте:
— Давайте еще, мисс, не останавливайтесь. Это так трогает душу.
Рейн кивнула и поставила новую пластинку. Я узнала увертюру к пьесе Шекспира «Сон в летнюю ночь» Мендельсона. Сама ли она выбрала или подсказал Генри, но это была великолепная мысль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23