Что они — эти слова — значили для нее? Сейчас? Значили ли они, что и она может быть счастливой? Так же, как и каждый человек, может «господствовать» над судьбой, над своей бедой, над обстоятельствами? Что у нее есть такой шанс и нужно просто его использовать?
Но мог ли стареющий Стейнбек, взявший на себя ответственность трактовать речи Всевышнего, пусть с благой целью — мог ли он, написав эти слова, представить себе девушку с бинтами на лице? С бинтами, под которыми не осталось лица? И если бы он мог себе ее представить, решился ли бы подписаться под этими словами, над которыми раздумывал всю свою долгую жизнь и которые считал единственно справедливыми — той самой истиной, к познанию которой стремятся люди, обретая которую, обретают успокоение и веру? Смог бы произнести слово «тимшел» без дрожи в голосе, глядя прямо в глаза, окруженные со всех сторон бинтами?
Вряд ли. Вряд ли, черт возьми. Все это — не для нее и не про нее. Теперь уже с этим ничего не поделаешь. Не следовало Кристине приносить эту книгу в больницу. Не следовало…
Жгучая волна обиды внезапно поднялась откуда-то из глубины души. Впервые за прошедшие сутки Саша вдруг снова почувствовала, как глаза наполнились слезами. Бинт стал мокрым, а чувство обиды все росло, разрывая душу на части — почему? Почему это случилось именно с ней? Почему теперь эта жизнь, которую она так любила, частью которой ощущала себя всегда, почему теперь все это — не для нее? Почему мир так внезапно и так беспощадно захлопнул перед ней свои двери, и она уже никогда не сможет войти туда, где ей было так легко и привычно жить…
Повинуясь внезапному порыву, она схватила в руки книгу в темно-синем переплете и изо всех сил швырнула ее прочь. Она взвилась в воздух, сверкнув переплетом, на котором Саша успела прочитать: «том 5». На короткое мгновение страницы распахнулись, как будто смертельно раненая птица из последних сил попыталась расправить крылья, а потом книга упала.
Книга упала, и Саша зажмурила глаза. Еще вчера собственный поступок показался бы ей кощунственным, а сейчас она жалела только о том, что не обладает магической силой и не может пробить стену, заставить эту книгу исчезнуть, покинуть пределы ее нынешнего обитания и ее память…
«Почему я тебя не вижу, Саша?». Эти слова теперь не смолкали в ее сознании, как вчера не смолкал шум поезда. Она не могла поверить в то, что слышала их, она снова и снова думала и не могла найти объяснения, не могла ответить на этот странный вопрос. Вернее, у нее был ответ — один единственно возможный ответ, но этот ответ казался немыслимым. Она пыталась убедить себя в том, что не поняла смысл вопроса, неправильно его истолковала — и это было вполне естественно в ее состоянии, учитывая сложившиеся обстоятельства — если бы не голос, если бы не интонация, с которой Денис произнес эти слова. Нет, она совершенно точно, совершенно правильно поняла: он не может ее увидеть, не может вспомнить ее лицо. Он не видит ее лица потому, что ее лица больше нет. И он уже знает это, хотя и не понимает того, что знает…
Неужели это возможно? Случись нечто подобно с кем-то из ее знакомых, Саша… та Саша, которая была вчера, которая жила вместе со всеми в общем мире и у которой было лицо, та Саша, наверное, не удивилась бы, а принялась бы, в силу своей поэтической натуры, рассуждать о связи двух любящих сердец. Но теперь ей даже думать об этом не хотелось. Прошедшие сутки, казалось, не оставили в ее душе места для поэзии, и даже проза… Саша приоткрыла глаза. Пятый том так и лежал возле стены, не вызывая чувства жалости. Каких трудов ей стоило притворяться, что не случилось ничего особенного. Возможно, ей было бы легче, если бы не этот странный вопрос, который на некоторое время заставил ее онеметь. Саша не знала, как долго длилось ее молчание — секунды, казалось, летели с сумасшедшей скоростью, а она молчала, как громом пораженная, пытаясь прийти в себя и избавиться от чувства наваждения.
«Ты не видишь меня, потому что я далеко, Денис. Я что-то слышала о видео… видеотелефонах. Кажется, их уже изобрели, где-то в Японии. Скоро и до нас дойдет. Ты не видишь меня просто потому, что я далеко», — тихо шептала она в трубку, успокаивая его и не зная, как успокоить себя, не понимая, что происходит. Он верил и не верил ей; было такое ощущение, что и с ним, там, далеко, тоже происходит что-то странное, чему невозможно найти логического объяснения. Нужно было как-то нарушить это взаимное оцепенение, и она изо всех сил старалась говорить, чувствуя, что нужно говорить — не важно что, хоть что-нибудь. Но ему этого показалось мало, и он все продолжал требовать от нее, чтобы она сказала то, что сказать было невозможно.
То, что она наговорила ему в трубку, сейчас казалось ей пустым, лишенным элементарной логики нагромождением фраз. Было темно, она шла по улице, споткнулась, повредила ногу, это совсем не страшно и не серьезно, через несколько дней ее выпишут, а потом и гипс снимут. Не позвонила, потому что в палате нет телефонного аппарата… Только теперь Саша поняла, насколько это было глупо. Она в принципе не могла позвонить ему — просто потому, что не знала номера его телефона в гостинице. Не нужно было ничего придумывать, а она придумывала, врала отчаянно и без оглядки… Поверил ли? Сейчас это было не слишком важно. Главное, что он услышал ее голос, а это значит, что она выиграла время. Время, необходимое ей для того, чтобы решиться сказать ему правду… Если, конечно, она вообще когда-нибудь решится на это, несмотря на обещание, данное Кристине и самой себе. Слишком велико было искушение просто исчезнуть из его жизни еще до того, как он вернется из поездки. Чтобы Денис никогда не увидел, что стало с ее лицом и с ней самой.
Пытаясь отвлечься, она прислушивалась к звукам, доносящимся из-за стены. К вечеру в больнице стало совсем тихо, только изредка поскрипывала дверь сестринской и слышался четкий и размеренный стук каблучков медсестры Ирины, проходящей по палатам с инъекциями и таблетками. Вечерний обход дежурного врача еще предстоял. Саша понятия не имела, сколько может быть времени, но этот вопрос ее как будто бы и не интересовал вовсе.
Шаги, доносящиеся издалека, приближались к ее палате. Шаги были тяжелыми, мужскими. На мгновение ей стало страшно: она вдруг подумала, что это может быть Денис. А вдруг он все-таки не поверил ей, бросил свой турнир и решил вернуться, чтобы убедиться, своими глазами убедиться в том, что с Сашей на самом деле «все в порядке»? Представив, что сейчас дверь распахнется и он войдет в палату, Саша вжалась в подушку и почувствовала, как лоб покрылся испариной. Она этого не вынесет, она просто не сможет этого вынести — это будет еще страшнее, еще ужаснее того, что уже случилось.
Цепенея от ужаса, она смотрела, как дверь ее палаты медленно приоткрывается. Она была почти уверена, что сейчас увидит его, и уже собиралась, повинуясь инстинкту, набросить на лицо одеяло… Но долей секунды раньше все же поняла, что не прошло и часа с того момента, как она разговаривала с ним по телефону. Если час назад Денис был еще в гостинице в Элисте, значит, сейчас он, при всем желании, никак не может оказаться здесь. Никак не может…
На нее смотрели две пары мужских глаза.
— Что с вами, Саша? Вы как будто испугались.
Это был врач, ее лечащий врач. Тот самый доктор, который казался приветливым и милым и мог ответить на все ее вопросы, кроме одного. Того вопроса, который она задала ему утром в перевязочной: что будет с моим лицом? Вернее, он ответил и на этот вопрос. Только почему-то при этом не смотрел в глаза и говорил так долго, а фразы были такими непонятными, что Саша не стала настаивать, уже в тот момент решив все для себя окончательно.
Саша молчала.
— Как вы себя чувствуете?
Справа от доктора стоял еще один мужчина. Его присутствие почему-то смущало Сашу, она даже ощутила новую волну страха от того, что в палате находится незнакомый человек, новый источник опасности. Все неизвестное сейчас было связано для нее с опасностью.
— Нормально, — наконец произнесла она тихо, — вполне нормально.
Это было почти правдой, ведь сейчас ее спрашивали о том, насколько сильны болевые ощущения в области наложенных швов. К вечеру боль, на самом деле, почти утихла, и теперь слабые движения порванных мышц уже не заставляли ее вскрикивать. Наверное, доктор был прав, когда говорил ей, что через пять-шесть дней все будет нормально. Через шесть дней ей снимут швы и выпишут из больницы… Думать об этом было просто невыносимо.
— Ну вот и хорошо. А это Евгений Николаевич, следователь. Хочет с вами поговорить.
— Следователь? Со мной? — она почему-то удивилась, хотя посещение следователя было вполне естественным.
— Следователь, — повторил тот, кого представили Евгением Николаевичем. Голос был низким, чуть хрипловатым, но приятным и располагающим. — По вашему делу. Необходимы ваши показания. Вы можете дать показания?
— Показания…
Двое мужчин, стоящих у постели девушки с забинтованным лицом, были в некотором замешательстве. Молчание длилось слишком долго — так долго, что оба, наверное, решили бы, что вопрос не был услышан. Но Саша сама, прежде чем воцарилось это странное молчание, произнесла слово «показания» — значит, услышала, поняла, что от нее требуется. И почему-то ни один из присутствующих не решался нарушить эту почти что магическую, нереальную тишину, хотя ни один из них не мог знать того, что творилось в ее душе в эти минуты.
Почему-то снова вспомнилось детство — несколько коротких эпизодов, незначительных, которые почти стерлись из памяти. Промелькнули качели, выкрашенные в синюю краску, на которых так любила «летать» Саша. Потом — операционная, бинты, голос Дениса. Но все было не то, совсем не то, о чем нужно было думать в эти минуты. Показания — вот что от нее требовалось. Сейчас, здесь, она должна будет рассказать — или не рассказать. Самой ей казалось немыслимым то, что она сомневается. Летающие мальчики, закрытые окна, в которые стучатся заброшенные и забытые дети — все это казалось сейчас пустым и ненужным бредом, детским лепетом, составляющим ее глупый мир, тот глупый и наивный мир, в котором прошла первая половина ее жизни. Но теперь эти же самые окна внезапно закрылись перед ней, и если бы в душе оставалась хоть капля надежды на то, что когда-нибудь окна снова откроются, возможно, ей было бы над чем подумать. Так что же сдерживало ее, ведь даже кошки больше не было, а синий том Стейнбека валялся на полу в углу больничной палаты, не вызывая в душе ни капли жалости.
— «Саша, — снова услышала она голос, как будто издалека, и медленно перевела глаза, отзываясь на звук. — Знаешь, скольких людей он еще может покалечить? Отправить на тот свет? Неужели ты будешь продолжать за него бороться? Неужели ты до такой степени… дура?» — эти слова несколько часов назад сказала ей Кристина. На самом деле, Саша понятия не имела, что может случиться, останься он на свободе. А ведь если случится, в том будет и ее вина. Продолжать бороться просто не было сил. Привычный «допинг» не действовал, а из глубины души внезапно поднялось и, разрастаясь, приобрело невероятные размеры совсем незнакомое, неведомое доселе Саше чувство, которое люди обычно называют ненавистью. Саша пока не могла никак назвать свое новое чувство, потому что испытывала его впервые в жизни и имени его не знала. Но она сразу поняла, что оно дает ей силы, и приняла его — сразу, безоговорочно, без всяким условий впустив туда, где еще совсем недавно царила только поэзия и вера в добро. Впустила и поняла, что ей стало легче и проще.
— Показания. Конечно, я дам показания.
Следователь опустился на стоящую возле кровати табуретку, а доктор, медленно повернувшись, направился к выходу. На пороге он на мгновение задержался — Саша, проследив за ним взглядом, увидела, как она нагнулся, а потом, снова обернувшись, удивленно произнес:
— Книга.
В руках он держал пятый том Стейнбека. Саша отвела взгляд, ничего не сказав в ответ, будто не замечая. Через минуту дверь закрылась, и следователь приступил к изложению своих вопросов.
— Вы знаете человека, напавшего на вас? Его фамилия, имя? Опишите его внешность…
Дни в больнице тянулись мучительно долго. Впрочем, каждый последующий казался хоть немного, но все же короче предыдущего. Человек есть существо, ко всему привыкающее — именно таков был вывод, сделанный великим Достоевским в его «Записках из мертвого дома». Сашиным Мертвым Домом стала больница, и это сравнение часто приходило на ум и поражало ее своей точностью. Жизнь словно бы замерла вокруг нее, несмотря на то, что каждый день приносил и суету, и тревожность. Процедуры, обход врача, обед, полдник, снова обход врача, тихий, медленно умирающий за окном вечер. Саша научилась определять время по звукам, доносящимся с той стороны палаты, с точностью почти до минуты. Она лежала к окну спиной, и у нее почти никогда не возникало желания повернуться и увидеть солнечный свет. Кристина приходила каждый день, оставалась подолгу, но встречи эти были разными, совсем не похожими друг на друга. Однажды они разговаривали о чем-то, оживленно, и даже со смехом, словно забыв о том, что в Мертвом Доме смех не может быть уместным. Но в каждое свое последующее посещение Кристина, приходя, натыкалась на глухую стену молчания и, как ни пыталась разбить эту стену, уходила домой, не вытянув из Саши почти ни единого слова. Владимир так ни разу и не решился подняться к Саше, хотя каждый раз передавал ей приветы и фрукты, полные пакеты фруктов, которые так и оставались лежать в тумбочке почти не тронутыми и по большей части раздавались младшему медицинскому персоналу.
Странное оцепенение, которое сковало не только движения, но и мысли, возможно, было в какой-то степени спасительным. Саша, казалось, в глубине души поверила и уже смирилась с тем, что в этой палате ей придется жить всегда, что Мертвый Дом станет ее вечным пристанищем в этом мире. В конце концов, что может быть лучше? Здесь все знали ее такой, какой она стала теперь, здесь бинты и шрамы на лице воспринимались спокойно, их как будто бы и не замечали, общаясь с Сашей как с обычным, нормальным человеком — таким же, как и все. А те люди, люди из ее прошлой жизни, из «другого мира», как теперь привыкла называть этот мир Саша, как ни старались, все равно ничего не могли поделать со своей вечной жалостью, от которой Саша теперь страдала, наверное, даже больше, чем от физической боли. Она не могла осуждать Кристину за жалость, но в то же время именно жалость, постоянно присутствующая, стеной стояла между ними и никак не позволяла обеим снова ощутить себя прежними. Вот и Владимир… Саша прекрасно знала, почему он не приходит, почему присылает фрукты каждый день, но боится подняться и взглянуть ей в лицо. Потому что теперь и для него она превратилась всего лишь в «бедную Сашу», увидев которую, хочется плакать. А Денис…
Как ни старалась, Саша не могла не думать о нем. Несколько раз Кристина предлагала ей позвонить Денису в гостиницу, но Саша отказывалась наотрез. Она просто понятия не имела, что можно еще сказать ему, кроме того, что уже сказала. Она только молча качала головой в ответ на предложения Кристины и отворачивалась к стене, в тот же момент снова полностью замыкаясь в себе, ожидая только одного — когда та уйдет, оставит ее наконец одну в Своем Доме. Кристина чувствовала, что Саша хочет именно этого, однако каждый раз не торопилась покидать стены больницы, злилась и на Сашу, и на себя — за собственное бессилие, за неспособность найти нужные слова, заставить наконец Сашу, превратившуюся в некое подобие забинтованной куклы, снова, хоть на некоторое время, стать живым человеком. Она хотела заставить ее — если не заговорить, то хотя бы закричать, заплакать, выругаться, выгнать, в конце концов, ее, Кристину, из палаты, если ее присутствие кажется Саше настолько невыносимым. Но ничего не получалось. Саша с каждым днем все больше и больше замыкалась в себе, и уже начинала всерьез верить в то, что Мертвый Дм станет ее вечным и последним местом обитания. Она представляла себе, как будет ухаживать за больными, мыть полы, разносить обеды — все, что угодно, только бы не покидать этих стен, только бы не вступать снова в тот мир, из которого считала себя вычеркнутой.
Она уже собиралась всерьез поговорить об этом с доктором, но именно в тот день, когда она решилась, как гром среди ясного неба вдруг прозвучали слова о выписке.
Во время перевязки доктор был серьезен — впрочем, как обычно, однако на этот раз Саша почувствовала, что что-то не так. Он как всегда обработал раствором перекиси водорода каждый шов на лице, однако на этот раз не стал, как обычно, накладывать мазь.
— Екатерина Борисовна? — обратился он ко второму хирургу отделения. Екатерина Борисовна, пожилая женщина с одутловатым лицо и добрыми глазами-щелками подошла и посмотрела на Сашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30