Он звучал вполне вменяемо.
— Жожо, — сказал Марк, — я больше не стану тебя беспокоить. Мне жаль, что мы не исправили ситуацию, никогда в жизни я ни о чем так сильно не жалел. Мы были на волосок от полной гармонии, мы уже почти ее достигли, но я всегда знаю, когда я проиграл. Удачи тебе во всем. От души говорю.
После этого он отключился, и она почти физически ощутила, как молекулы ее телефона вмиг расслабились после невероятного напряжения предшествующих дней.
Это не была дурацкая уловка, чтобы заставить ее передумать. Его способ действия она знала: он поставил себе задачу, отдал ей всего себя, но, не достигнув цели, ретировался. Игра окончена.
Этого она и добивалась. Она не собиралась к нему возвращаться.
И снова, как будто со стороны, она увидела, как сидит в своей квартире блеклым февральским утром; самый близкий ей человек ушел, а от карьеры остались одни руины.
От этой мысли Жожо разрыдалась и плакала так долго и так безутешно, что потом с трудом узнала себя в зеркале. Она набрала в раковину холодной воды и опустила туда лицо, чтобы снять красноту и отек, но с ужасом поняла, что ей хочется так и остаться, чтобы захлебнуться. Впервые за тридцать три прожитых года она узнала, что значит захотеть свести счеты с жизнью.
Но это длилось лишь полсекунды.
После этого Жожо взяла себя в руки. Коллеги? Кому они нужны?! Писатели? Да их пруд пруди! Марк? Он же один такой!
ЛИЛИ
18
Больше недели я жила в уверенности, что у нас с Антоном все кончено. Я держала это сокровенное знание в себе, и это было похоже на спрятанный под кроватью пистолет — он беспрерывно тебя тревожит, но сделать отчаянный шаг ты не решаешься.
Мое убеждение, что мы исчерпали время для налаживания нормальной жизни, подкреплялось моим прошлым опытом — не собственным, а родительским. Я знала, что худшее уже произошло и продолжает происходить каждый день. Мы с Антоном считали себя не такими, как все, мы думали, превратности любви нас не коснутся, но в действительности мы были самая обыкновенная пара, просто двое людей, не сумевших справиться с грузом проблем.
И тем не менее, когда я сказала Антону, что ухожу, я была поражена его реакцией. Я считала, он, как и я, отдает себе отчет: мы оба понимаем, что все кончено, но продолжаем плыть по течению в ожидании удобного момента для разрыва. За месяцы, прошедшие после нашего переезда, мы настолько отвыкли разговаривать друг с другом, что я была искренне убеждена, что нас больше ничто не связывает. И я не сомневалась, что он спокойно даст мне уйти, выразит сожаление, что у нас так ничего и не вышло, но тут же добавит, что, учитывая обстоятельства, мы еще продержались на удивление долго.
Но он был совершенно обескуражен.
В тот вечер, уложив Эму спать, я взяла в руки пульт и, ничего не объясняя, выключила телевизор.
Антон посмотрел на меня с удивлением.
— Что такое?
— Ирина сказала, мы с Эмой можем пожить какое-то время у нее. Думаю, не стоит с этим тянуть. Я бы завтра и переехала.
Я уже начала произносить заготовленную тираду о том, что он может видеться с ребенком, когда ему будет угодно, но сделать это не удалось: Антон вышел из себя.
— Ты о чем? — Он больно схватил меня за запястье. — Лили! — набросился он. — Лили! Ты что?
— Я ухожу, — неуверенно проговорила я. — Я думала, ты сам понял.
— Нет! — Он был в неподдельном ужасе.
Он умолял. Упрашивал. Забрал у меня из сумки ключи и загородил спиной дверь, хотя я и не собиралась уходить прямо сейчас.
— Лили, пожалуйста! — задыхался он. — Я тебя прошу… Я умоляю! Подумай как следует.
— Антон, я только и делаю, что думаю.
— Ну, хоть до утра подожди. Выспишься — тогда и…
— «Выспишься»? Да я уже полгода как не сплю.
Он закрыл рот рукой и невнятно что-то проворчал; я уловила только «пожалуйста» и «господи».
— А как ты себе представлял нашу дальнейшую жизнь? — спросила я.
— Я думал, дела пойдут. Я думал, они уже начали выправляться.
— Но мы больше даже не разговариваем.
— Это оттого, что мы потеряли дом, мы пережили горе. Но я думал, мы приходим в себя!
— Мы не приходим в себя. Мы никогда не придем в себя. Нам вообще не надо было быть вместе, это с самого начала было ошибкой и должно было закончиться очень плохо. Мы всегда это знали.
— Я — нет.
— Ты упорно видишь только положительную сторону, но правда состоит в том, что наша совместная жизнь — это катастрофа, — напомнила я. — Посмотри, во что мы превратили нашу жизнь. Нам открывались прекрасные возможности, но мы все растеряли. — Я сказала «мы», но на самом деле имела в виду себя. Этого можно было и не говорить, Антон достаточно умен, чтобы понять, что я имею в виду.
— Нам просто не везло, — уперся он.
— Мы были самонадеянны, высокомерны и глупы. (Ты был.)
Это потому, что мы решили купить дом на деньги, которые наверняка должны были получить? Что в этом самонадеянного? Здравый смысл, помноженный на невезение, вот как я это воспринимаю.
— А я это воспринимаю как безрассудство и неоправданный риск.
Он всем телом привалился к двери.
— Это все из-за твоего детства, из-за того, что отец профукал дом, где вы жили. Это наложило на тебя неизгладимый отпечаток.
Я промолчала. Пожалуй, он прав.
— Ты на меня злишься, — сказал он.
— Совсем нет, — возразила я. — Надеюсь, со временем мы станем добрыми друзьями. Но, Антон, мы плохо влияем друг на друга.
Он посмотрел на меня, выражение у него было убитое, и я потупилась.
— А как же Эма? — спросил он. — Наш развод на ней плохо отразится.
— Я это и делаю ради нее. — Я вдруг вспылила. — Эма — моя главная забота. Я не хочу, чтобы она росла, как я. Я хочу, чтобы у нее была уверенность в завтрашнем дне.
— Ты на меня злишься, — повторил Антон. — Очень злишься.
— Да нет же! Но если все время будешь это повторяться и впрямь разозлюсь.
— Я не виню тебя за то, что ты злишься. Я готов себе пулю в лоб пустить, что довел вас до такой жизни.
Я решила не придавать этим словам значения. Что бы он сейчас ни сказал, своего решения я не изменю. Нашей совместной жизни пришел конец, это ясно, и я чувствовала, что нам надо расстаться, что злой рок так и будет нас преследовать, пока мы не искупим свой грех перед Джеммой.
Когда я ему это сказала, он взорвался.
— Это все предрассудки! В жизни так не бывает.
— Нам не суждено было быть вместе, я всегда знала, что это плохо кончится.
— Лили…
Можешь говорить и делать что угодно, это не имеет никакого значения, — сказала я. — Я все равно ухожу. Вынуждена уйти.
Он униженно замолчал, а потом спросил:
— Раз уж ты так решила, могу я тебя кое о чем попросить?
— О чем? — с сомнением спросила я. Надеюсь, у него хватит такта не просить прощального подарка в виде секса в той или иной форме.
— Эма… Я не хочу, чтобы это происходило у нее на глазах. Может, попросим кого-нибудь взять ее, пока ты… — он замолчал, потом с трудом выговорил: — собираешь веши?
Он тихо заплакал, а я смотрела на него и недоумевала. Почему это для него такая неожиданность?
— Конечно. Я Ирину попрошу.
После этого я легла спать. Все оказалось намного сложнее, чем я предполагала, и лучше поскорее с этим покончить. В темноте я слышала, как Антон тоже лег, прижался ко мне лбом и прошептал:
— Лили, пожалуйста!
Но я лежала неподвижно, как краб, и в конце концов он отодвинулся.
Утром я позвонила Ирине, она приехала, кивнула Антону с выражением, отдаленно напоминающим сострадание, и увезла Эму. Тогда я стала уговаривать Антона выйти на улицу. Я не хотела, чтобы он болтался по квартире с глазами больной собаки, ходил за мной из угла в угол, неотрывно смотрел на меня, как он обычно смотрит свою порнуху. Я не получала удовольствия от происходящего, а от его жалобного вида мне делалось совсем худо. Он смотрел, как я сложила три сумки, не пропустив ни одной детали, и все повторял: «Не желаю в этом участвовать». Но когда я стала безуспешно стаскивать с верхней полки шкафа портплед, он проворчал: «Только не убейся, ради бога», — и помог мне.
— Может, лучше тебе уйти из дома, пока я собираюсь? — предложила я.
Но Антон наотрез отказался. Все силился меня отговорить, вплоть до последней минуты. Даже сажая меня в такси, сказал:
— Лили, это временно, правда?
— Это не временно. — Я посмотрела ему в глаза. Надо было, чтоб он наконец понял. — Антон, пожалуйся, свыкнись с этой мыслью, потому что это — навсегда.
Машина тронулась, унося меня в новую жизнь, и, хоть это и звучит жестоко, я впервые с момента нашей встречи освободилась от чувства вины.
Я слишком долго жила с этим чувством. Избавление от него принесло мне радостное облегчение, и чуть ли не с того мгновения, как я ушла от Антона, жизнь начала налаживаться. Я сразу нашла работу — через одно агентство, — стала писать рекламные тексты, не выходя из дома; и это был позитивный сигнал, в котором я так нуждалась.
Квартира у Ирины была большая и тихая. Я работала утром, пока Эма была в прогулочной группе, и вечером, уложив ее спать. Если мне требовалось освободить для работы дневные часы, недостатка в няньках я не испытывала: к нам регулярно приезжали папа с Поппи, да и с Ириной Эма чудесно ладила. Думаю, славянская четвертушка у Эмы нашла отклик в славянской натуре Ирины, и та воспринимала круглую детскую мордашку как идеальную площадку для демонстрации новейшей продукции «Клиник». Я пыталась ее остановить, но просить без эмоций у меня не получалось. Я вообще не умела ничего делать бесстрастно.
Новая жизнь мне нравилась. Мирная, без драматических поворотов, почти без событий. Соседей я почти не видела; такое впечатление, что во всем доме жили мы одни.
Даже погода (она была просто никакая) — и та меня умиротворяла. Бесцветное небо и мягкий, неподвижный воздух не требовали какой-либо реакции с моей стороны. Прогулки по близлежащему Риджентс-парку не вызывали у меня никаких эмоций.
Надежд на творческую работу я не питала. После всех ударов и разочарований писать было не о чем, и меня вполне удовлетворяли пресс-релизы и буклеты. Никаких грандиозных планов у меня не было, как не было и представления о нашем будущем; я жила одним днем. И мне нравилась неприметность моего существования. До недавних пор все у меня происходило с размахом — книги, договоры, дома, — и сейчас я была счастлива, что все это уменьшилось до весьма скромных размеров.
В одном Антон был прав: я злилась на него за безалаберное отношение к деньгам. Но после того как я ушла, моя злость словно бы перешла к кому-то другому; я знала, что злюсь, знала, что это на мне плохо отражается, но я этого не чувствовала. Я чувствовала лишь радость оттого, что стала хозяйкой своей судьбы.
Нельзя сказать, что каждый день давался мне одинаково легко. Случались жуткие моменты, как, например, тот день, когда русская подружка Ирины, Катя, пришла в гости со своим очаровательным полугодовалым мальчиком, кареглазым Войчеком; он был похож на Эму. Это сходство навело меня на мысль обо всех тех детях, которые могли бы родиться у нас с Антоном, но уже никогда не родятся. О тех братишках и сестренках, которые уже были у Эмы в параллельном мире, но мы с ними никогда не встретимся. В душе у меня поднялось нечто ужасное, но прежде чем печаль меня окончательно скрутила, Катя, глядя на Эму, произнесла (все с тем же славянским акцентом): «У этого ребенка чудная кожа», — и этим отвлекла меня от горестных мыслей. Неужели Ирина опять пробовала на ней кремы? Для сужения пор? На этом креме она была просто помешана и всем его навязывала с евангелическим упорством. Да, сердито призналась она, она намазала мордашку моей дочери «едва заметным», как она выразилась, слоем крема. Под дальнейшим нажимом она призналась, что воспользовалась еще и тональным кремом, и от возмущения я позабыла про свои печали.
— Один день переходил в другой, и все они были похожи друг на друга как две капли воды. Часто я задумывалась о нашем будущем, особенно о будущем Эмы. Я пристально следила за ней, готовая уловить малейшее отклонение от нормы. Иногда, слыша поворот ключа в двери, она широко распахивала глаза и выдыхала:
— Антон?
Во все же остальном все шло своим чередом.
Она всегда была крепким ребенком, и, возможно, ее коренастое телосложение свидетельствовало и об эмоциональной устойчивости. Я должна была признать, что разлад в нашей семье не вызвал у Эмы никакого потрясения. Но я боялась, что она все копит в себе, а значит, лет в тринадцать все проявится и она начнет таскать вещи из магазинов и нюхать клей.
Единственным моим утешением было то, что я поступила, как считала лучше для ребенка, а я понимала, что материнство и чувство вины всегда идут рядом.
Эма жила отдельно от отца, но виделась с ним часто. Чуть не каждый день, после работы, он водил ее гулять в парк, а по субботам она у него ночевала. После первых нескольких визитов мне стало тяжело видеть его убитые горем глаза, и я попросила Ирину отдавать и забирать у него Эму без моего участия. К великому моему облегчению, Ирина не возражала. Договоренность действовала исправно, пока в один прекрасный день, недели через три после нашей разлуки, Ирина не ушла в ванную в самый неподходящий момент. Пришлось мне самой открыть дверь.
— Лили? — Антон был поражен, увидев меня. Точно так же, как для меня было шоком видеть его. Он всегда был худой, но за те дни, что я его не видела, превратился в скелет. Правда, я и сама-то сейчас на фотосессию бы не подошла. (Если бы не щедрое обращение Ирины с кремом для сужения пор, мне бы, наверное, потребовалась пересадка головы.)
Эма пробежала мимо меня в глубь квартиры, и уже через несколько секунд до меня донеслись вступительные аккорды «Маугли».
— Не ожидал тебя увидеть… — сказал Антон. — Послушай… — Он порылся в кармане куртки и достал письмо. Такое мятое и затертое, как будто он его там месяц таскал. Он регулярно приносил мне почту, но это было какое-то особенное письмо, я сразу поняла. — Это от меня. Я хотел передать в руки, чтобы быть уверенным, что ты его получила. Сейчас ты его читать не захочешь, но когда-нибудь потом…
— Отлично, — безжизненным тоном сказала я, не зная, как поступить. Мне хотелось прочесть сразу, но интуиция подсказывала, что не надо. Так и не опомнившись от потрясения, я попрощалась, закрыла за ним дверь, потом прошла в свою спальню, убрала письмо в тумбочку, понадеявшись, что скоро о нем забуду.
Я стояла у окна и все еще ощущала удары сердца каждой клеточкой своего тела, когда Антон вышел из подъезда. Когда Ирина была на посту, я не позволяла себе и украдкой на него взглянуть, но сегодня порядок оказался нарушен, и я осталась смотреть. Он шел по тротуару, а в нескольких метрах от входной двери вдруг остановился, и плечи у него заходили ходуном, как от смеха. Я с обидой уставилась на него и подумала: над чем это он смеется? Меня эта встреча расстроила до мозга костей, а ему, значит, весело? И тут до меня дошло, что он не смеется, а плачет. Я в ужасе отступила назад, мне казалось, я сейчас умру от горя.
На восстановление душевного равновесия у меня ушел весь вечер и четверть бутылки водки. Но потом все опять стало хорошо. Я понимала, что это не может пройти безболезненно. Мы с Антоном были влюблены, у нас был ребенок, и с первого момента нашей встречи мы были очень близкими друзьями. Когда чему-то хорошему (настолько хорошему) приходит конец, это всегда ужасно. Но настанет день, когда боль утихнет и мы с Антоном опять будем друзьями. Надо только подождать.
Я понимала, что в один прекрасный день моя жизнь в корне изменится, наполнится чувствами, и друзьями, и смехом, и красками, и совершенно новыми людьми. Я была почти твердо уверена, что в ней найдется место и другому мужчине, и другим детям, другой работе и дому. Я не имела представления, каким образом я совершу этот переход — от моей бесцветной сегодняшней жизни к насыщенной и яркой, которая уже рисовалась мне в воображении. Я знала только, что эта новая жизнь придет. Но сейчас до нее еще далеко, все, что будет, случится с другой Лили, я туда пока не спешу.
Я была настолько пассивна во всем, что даже не чувствовала никакого раскаяния, нещадно эксплуатируя щедрость Ирины, которая мало того, что пустила нас жить, так еще и с Эмой нянчилась. В обычной ситуации я бы мучилась, планировала уехать при первой возможности и всякий раз, включая свет, чувствовала бы себя бессовестной дармоедкой. Иногда я и деньги у нее занимала — зарабатывала я как-то неравномерно — и даже не стыдилась этого. Ирина неизменно молча протягивала деньги, за исключением единственного случая, когда я пришла с очередной безмятежной прогулки в парке и сказала: «Ирина, банкомат мне опять денег не дал. Ты меня не выручишь до получки?»
Она ответила:
— Почему у тебя нет денег? Ты же на прошлой неделе получила чек.
— Мне надо было отдать тебе долг, потом я купила Эме велосипед, ведь у всех девочек велосипеды есть, потом я водила ее в парикмахерскую и делала стрижку, как у девочки Доры из «Затерянного города».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Жожо, — сказал Марк, — я больше не стану тебя беспокоить. Мне жаль, что мы не исправили ситуацию, никогда в жизни я ни о чем так сильно не жалел. Мы были на волосок от полной гармонии, мы уже почти ее достигли, но я всегда знаю, когда я проиграл. Удачи тебе во всем. От души говорю.
После этого он отключился, и она почти физически ощутила, как молекулы ее телефона вмиг расслабились после невероятного напряжения предшествующих дней.
Это не была дурацкая уловка, чтобы заставить ее передумать. Его способ действия она знала: он поставил себе задачу, отдал ей всего себя, но, не достигнув цели, ретировался. Игра окончена.
Этого она и добивалась. Она не собиралась к нему возвращаться.
И снова, как будто со стороны, она увидела, как сидит в своей квартире блеклым февральским утром; самый близкий ей человек ушел, а от карьеры остались одни руины.
От этой мысли Жожо разрыдалась и плакала так долго и так безутешно, что потом с трудом узнала себя в зеркале. Она набрала в раковину холодной воды и опустила туда лицо, чтобы снять красноту и отек, но с ужасом поняла, что ей хочется так и остаться, чтобы захлебнуться. Впервые за тридцать три прожитых года она узнала, что значит захотеть свести счеты с жизнью.
Но это длилось лишь полсекунды.
После этого Жожо взяла себя в руки. Коллеги? Кому они нужны?! Писатели? Да их пруд пруди! Марк? Он же один такой!
ЛИЛИ
18
Больше недели я жила в уверенности, что у нас с Антоном все кончено. Я держала это сокровенное знание в себе, и это было похоже на спрятанный под кроватью пистолет — он беспрерывно тебя тревожит, но сделать отчаянный шаг ты не решаешься.
Мое убеждение, что мы исчерпали время для налаживания нормальной жизни, подкреплялось моим прошлым опытом — не собственным, а родительским. Я знала, что худшее уже произошло и продолжает происходить каждый день. Мы с Антоном считали себя не такими, как все, мы думали, превратности любви нас не коснутся, но в действительности мы были самая обыкновенная пара, просто двое людей, не сумевших справиться с грузом проблем.
И тем не менее, когда я сказала Антону, что ухожу, я была поражена его реакцией. Я считала, он, как и я, отдает себе отчет: мы оба понимаем, что все кончено, но продолжаем плыть по течению в ожидании удобного момента для разрыва. За месяцы, прошедшие после нашего переезда, мы настолько отвыкли разговаривать друг с другом, что я была искренне убеждена, что нас больше ничто не связывает. И я не сомневалась, что он спокойно даст мне уйти, выразит сожаление, что у нас так ничего и не вышло, но тут же добавит, что, учитывая обстоятельства, мы еще продержались на удивление долго.
Но он был совершенно обескуражен.
В тот вечер, уложив Эму спать, я взяла в руки пульт и, ничего не объясняя, выключила телевизор.
Антон посмотрел на меня с удивлением.
— Что такое?
— Ирина сказала, мы с Эмой можем пожить какое-то время у нее. Думаю, не стоит с этим тянуть. Я бы завтра и переехала.
Я уже начала произносить заготовленную тираду о том, что он может видеться с ребенком, когда ему будет угодно, но сделать это не удалось: Антон вышел из себя.
— Ты о чем? — Он больно схватил меня за запястье. — Лили! — набросился он. — Лили! Ты что?
— Я ухожу, — неуверенно проговорила я. — Я думала, ты сам понял.
— Нет! — Он был в неподдельном ужасе.
Он умолял. Упрашивал. Забрал у меня из сумки ключи и загородил спиной дверь, хотя я и не собиралась уходить прямо сейчас.
— Лили, пожалуйста! — задыхался он. — Я тебя прошу… Я умоляю! Подумай как следует.
— Антон, я только и делаю, что думаю.
— Ну, хоть до утра подожди. Выспишься — тогда и…
— «Выспишься»? Да я уже полгода как не сплю.
Он закрыл рот рукой и невнятно что-то проворчал; я уловила только «пожалуйста» и «господи».
— А как ты себе представлял нашу дальнейшую жизнь? — спросила я.
— Я думал, дела пойдут. Я думал, они уже начали выправляться.
— Но мы больше даже не разговариваем.
— Это оттого, что мы потеряли дом, мы пережили горе. Но я думал, мы приходим в себя!
— Мы не приходим в себя. Мы никогда не придем в себя. Нам вообще не надо было быть вместе, это с самого начала было ошибкой и должно было закончиться очень плохо. Мы всегда это знали.
— Я — нет.
— Ты упорно видишь только положительную сторону, но правда состоит в том, что наша совместная жизнь — это катастрофа, — напомнила я. — Посмотри, во что мы превратили нашу жизнь. Нам открывались прекрасные возможности, но мы все растеряли. — Я сказала «мы», но на самом деле имела в виду себя. Этого можно было и не говорить, Антон достаточно умен, чтобы понять, что я имею в виду.
— Нам просто не везло, — уперся он.
— Мы были самонадеянны, высокомерны и глупы. (Ты был.)
Это потому, что мы решили купить дом на деньги, которые наверняка должны были получить? Что в этом самонадеянного? Здравый смысл, помноженный на невезение, вот как я это воспринимаю.
— А я это воспринимаю как безрассудство и неоправданный риск.
Он всем телом привалился к двери.
— Это все из-за твоего детства, из-за того, что отец профукал дом, где вы жили. Это наложило на тебя неизгладимый отпечаток.
Я промолчала. Пожалуй, он прав.
— Ты на меня злишься, — сказал он.
— Совсем нет, — возразила я. — Надеюсь, со временем мы станем добрыми друзьями. Но, Антон, мы плохо влияем друг на друга.
Он посмотрел на меня, выражение у него было убитое, и я потупилась.
— А как же Эма? — спросил он. — Наш развод на ней плохо отразится.
— Я это и делаю ради нее. — Я вдруг вспылила. — Эма — моя главная забота. Я не хочу, чтобы она росла, как я. Я хочу, чтобы у нее была уверенность в завтрашнем дне.
— Ты на меня злишься, — повторил Антон. — Очень злишься.
— Да нет же! Но если все время будешь это повторяться и впрямь разозлюсь.
— Я не виню тебя за то, что ты злишься. Я готов себе пулю в лоб пустить, что довел вас до такой жизни.
Я решила не придавать этим словам значения. Что бы он сейчас ни сказал, своего решения я не изменю. Нашей совместной жизни пришел конец, это ясно, и я чувствовала, что нам надо расстаться, что злой рок так и будет нас преследовать, пока мы не искупим свой грех перед Джеммой.
Когда я ему это сказала, он взорвался.
— Это все предрассудки! В жизни так не бывает.
— Нам не суждено было быть вместе, я всегда знала, что это плохо кончится.
— Лили…
Можешь говорить и делать что угодно, это не имеет никакого значения, — сказала я. — Я все равно ухожу. Вынуждена уйти.
Он униженно замолчал, а потом спросил:
— Раз уж ты так решила, могу я тебя кое о чем попросить?
— О чем? — с сомнением спросила я. Надеюсь, у него хватит такта не просить прощального подарка в виде секса в той или иной форме.
— Эма… Я не хочу, чтобы это происходило у нее на глазах. Может, попросим кого-нибудь взять ее, пока ты… — он замолчал, потом с трудом выговорил: — собираешь веши?
Он тихо заплакал, а я смотрела на него и недоумевала. Почему это для него такая неожиданность?
— Конечно. Я Ирину попрошу.
После этого я легла спать. Все оказалось намного сложнее, чем я предполагала, и лучше поскорее с этим покончить. В темноте я слышала, как Антон тоже лег, прижался ко мне лбом и прошептал:
— Лили, пожалуйста!
Но я лежала неподвижно, как краб, и в конце концов он отодвинулся.
Утром я позвонила Ирине, она приехала, кивнула Антону с выражением, отдаленно напоминающим сострадание, и увезла Эму. Тогда я стала уговаривать Антона выйти на улицу. Я не хотела, чтобы он болтался по квартире с глазами больной собаки, ходил за мной из угла в угол, неотрывно смотрел на меня, как он обычно смотрит свою порнуху. Я не получала удовольствия от происходящего, а от его жалобного вида мне делалось совсем худо. Он смотрел, как я сложила три сумки, не пропустив ни одной детали, и все повторял: «Не желаю в этом участвовать». Но когда я стала безуспешно стаскивать с верхней полки шкафа портплед, он проворчал: «Только не убейся, ради бога», — и помог мне.
— Может, лучше тебе уйти из дома, пока я собираюсь? — предложила я.
Но Антон наотрез отказался. Все силился меня отговорить, вплоть до последней минуты. Даже сажая меня в такси, сказал:
— Лили, это временно, правда?
— Это не временно. — Я посмотрела ему в глаза. Надо было, чтоб он наконец понял. — Антон, пожалуйся, свыкнись с этой мыслью, потому что это — навсегда.
Машина тронулась, унося меня в новую жизнь, и, хоть это и звучит жестоко, я впервые с момента нашей встречи освободилась от чувства вины.
Я слишком долго жила с этим чувством. Избавление от него принесло мне радостное облегчение, и чуть ли не с того мгновения, как я ушла от Антона, жизнь начала налаживаться. Я сразу нашла работу — через одно агентство, — стала писать рекламные тексты, не выходя из дома; и это был позитивный сигнал, в котором я так нуждалась.
Квартира у Ирины была большая и тихая. Я работала утром, пока Эма была в прогулочной группе, и вечером, уложив ее спать. Если мне требовалось освободить для работы дневные часы, недостатка в няньках я не испытывала: к нам регулярно приезжали папа с Поппи, да и с Ириной Эма чудесно ладила. Думаю, славянская четвертушка у Эмы нашла отклик в славянской натуре Ирины, и та воспринимала круглую детскую мордашку как идеальную площадку для демонстрации новейшей продукции «Клиник». Я пыталась ее остановить, но просить без эмоций у меня не получалось. Я вообще не умела ничего делать бесстрастно.
Новая жизнь мне нравилась. Мирная, без драматических поворотов, почти без событий. Соседей я почти не видела; такое впечатление, что во всем доме жили мы одни.
Даже погода (она была просто никакая) — и та меня умиротворяла. Бесцветное небо и мягкий, неподвижный воздух не требовали какой-либо реакции с моей стороны. Прогулки по близлежащему Риджентс-парку не вызывали у меня никаких эмоций.
Надежд на творческую работу я не питала. После всех ударов и разочарований писать было не о чем, и меня вполне удовлетворяли пресс-релизы и буклеты. Никаких грандиозных планов у меня не было, как не было и представления о нашем будущем; я жила одним днем. И мне нравилась неприметность моего существования. До недавних пор все у меня происходило с размахом — книги, договоры, дома, — и сейчас я была счастлива, что все это уменьшилось до весьма скромных размеров.
В одном Антон был прав: я злилась на него за безалаберное отношение к деньгам. Но после того как я ушла, моя злость словно бы перешла к кому-то другому; я знала, что злюсь, знала, что это на мне плохо отражается, но я этого не чувствовала. Я чувствовала лишь радость оттого, что стала хозяйкой своей судьбы.
Нельзя сказать, что каждый день давался мне одинаково легко. Случались жуткие моменты, как, например, тот день, когда русская подружка Ирины, Катя, пришла в гости со своим очаровательным полугодовалым мальчиком, кареглазым Войчеком; он был похож на Эму. Это сходство навело меня на мысль обо всех тех детях, которые могли бы родиться у нас с Антоном, но уже никогда не родятся. О тех братишках и сестренках, которые уже были у Эмы в параллельном мире, но мы с ними никогда не встретимся. В душе у меня поднялось нечто ужасное, но прежде чем печаль меня окончательно скрутила, Катя, глядя на Эму, произнесла (все с тем же славянским акцентом): «У этого ребенка чудная кожа», — и этим отвлекла меня от горестных мыслей. Неужели Ирина опять пробовала на ней кремы? Для сужения пор? На этом креме она была просто помешана и всем его навязывала с евангелическим упорством. Да, сердито призналась она, она намазала мордашку моей дочери «едва заметным», как она выразилась, слоем крема. Под дальнейшим нажимом она призналась, что воспользовалась еще и тональным кремом, и от возмущения я позабыла про свои печали.
— Один день переходил в другой, и все они были похожи друг на друга как две капли воды. Часто я задумывалась о нашем будущем, особенно о будущем Эмы. Я пристально следила за ней, готовая уловить малейшее отклонение от нормы. Иногда, слыша поворот ключа в двери, она широко распахивала глаза и выдыхала:
— Антон?
Во все же остальном все шло своим чередом.
Она всегда была крепким ребенком, и, возможно, ее коренастое телосложение свидетельствовало и об эмоциональной устойчивости. Я должна была признать, что разлад в нашей семье не вызвал у Эмы никакого потрясения. Но я боялась, что она все копит в себе, а значит, лет в тринадцать все проявится и она начнет таскать вещи из магазинов и нюхать клей.
Единственным моим утешением было то, что я поступила, как считала лучше для ребенка, а я понимала, что материнство и чувство вины всегда идут рядом.
Эма жила отдельно от отца, но виделась с ним часто. Чуть не каждый день, после работы, он водил ее гулять в парк, а по субботам она у него ночевала. После первых нескольких визитов мне стало тяжело видеть его убитые горем глаза, и я попросила Ирину отдавать и забирать у него Эму без моего участия. К великому моему облегчению, Ирина не возражала. Договоренность действовала исправно, пока в один прекрасный день, недели через три после нашей разлуки, Ирина не ушла в ванную в самый неподходящий момент. Пришлось мне самой открыть дверь.
— Лили? — Антон был поражен, увидев меня. Точно так же, как для меня было шоком видеть его. Он всегда был худой, но за те дни, что я его не видела, превратился в скелет. Правда, я и сама-то сейчас на фотосессию бы не подошла. (Если бы не щедрое обращение Ирины с кремом для сужения пор, мне бы, наверное, потребовалась пересадка головы.)
Эма пробежала мимо меня в глубь квартиры, и уже через несколько секунд до меня донеслись вступительные аккорды «Маугли».
— Не ожидал тебя увидеть… — сказал Антон. — Послушай… — Он порылся в кармане куртки и достал письмо. Такое мятое и затертое, как будто он его там месяц таскал. Он регулярно приносил мне почту, но это было какое-то особенное письмо, я сразу поняла. — Это от меня. Я хотел передать в руки, чтобы быть уверенным, что ты его получила. Сейчас ты его читать не захочешь, но когда-нибудь потом…
— Отлично, — безжизненным тоном сказала я, не зная, как поступить. Мне хотелось прочесть сразу, но интуиция подсказывала, что не надо. Так и не опомнившись от потрясения, я попрощалась, закрыла за ним дверь, потом прошла в свою спальню, убрала письмо в тумбочку, понадеявшись, что скоро о нем забуду.
Я стояла у окна и все еще ощущала удары сердца каждой клеточкой своего тела, когда Антон вышел из подъезда. Когда Ирина была на посту, я не позволяла себе и украдкой на него взглянуть, но сегодня порядок оказался нарушен, и я осталась смотреть. Он шел по тротуару, а в нескольких метрах от входной двери вдруг остановился, и плечи у него заходили ходуном, как от смеха. Я с обидой уставилась на него и подумала: над чем это он смеется? Меня эта встреча расстроила до мозга костей, а ему, значит, весело? И тут до меня дошло, что он не смеется, а плачет. Я в ужасе отступила назад, мне казалось, я сейчас умру от горя.
На восстановление душевного равновесия у меня ушел весь вечер и четверть бутылки водки. Но потом все опять стало хорошо. Я понимала, что это не может пройти безболезненно. Мы с Антоном были влюблены, у нас был ребенок, и с первого момента нашей встречи мы были очень близкими друзьями. Когда чему-то хорошему (настолько хорошему) приходит конец, это всегда ужасно. Но настанет день, когда боль утихнет и мы с Антоном опять будем друзьями. Надо только подождать.
Я понимала, что в один прекрасный день моя жизнь в корне изменится, наполнится чувствами, и друзьями, и смехом, и красками, и совершенно новыми людьми. Я была почти твердо уверена, что в ней найдется место и другому мужчине, и другим детям, другой работе и дому. Я не имела представления, каким образом я совершу этот переход — от моей бесцветной сегодняшней жизни к насыщенной и яркой, которая уже рисовалась мне в воображении. Я знала только, что эта новая жизнь придет. Но сейчас до нее еще далеко, все, что будет, случится с другой Лили, я туда пока не спешу.
Я была настолько пассивна во всем, что даже не чувствовала никакого раскаяния, нещадно эксплуатируя щедрость Ирины, которая мало того, что пустила нас жить, так еще и с Эмой нянчилась. В обычной ситуации я бы мучилась, планировала уехать при первой возможности и всякий раз, включая свет, чувствовала бы себя бессовестной дармоедкой. Иногда я и деньги у нее занимала — зарабатывала я как-то неравномерно — и даже не стыдилась этого. Ирина неизменно молча протягивала деньги, за исключением единственного случая, когда я пришла с очередной безмятежной прогулки в парке и сказала: «Ирина, банкомат мне опять денег не дал. Ты меня не выручишь до получки?»
Она ответила:
— Почему у тебя нет денег? Ты же на прошлой неделе получила чек.
— Мне надо было отдать тебе долг, потом я купила Эме велосипед, ведь у всех девочек велосипеды есть, потом я водила ее в парикмахерскую и делала стрижку, как у девочки Доры из «Затерянного города».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59