— Вам завтра на работу?
Ответив коротко Буланкину «завтра», Лена положила трубку и грустно усмехнулась: «Дура ты, Турбина, какая же ты дура! С чего, спрашивается, взяла, что между вами что-то было? Ничего не было. Нет. И скорее всего не будет».
3
Буланкин, еле дождавшись конца рабочего дня, позвонил Лехе — и они отправились в «Сполохи».
К тому времени, когда туда стал подтягиваться народ и когда в их сторону нежно и многозначительно начали посматривать несколько пар накрашенных глаз, им уже было ни до кого. Но встать и уйти до закрытия было совершенно невозможно. И они, отрицательно мотая головой в ответ на многочисленные приглашения к танцу, заказывали и заказывали «еще по сто» и вели бесконечно душевный, бесконечно бессмысленный и просто бесконечный разговор.
— Леха, ну вот скажи, на хрена мне все это? — спрашивал в сотый раз Буланкин.
Леха в ответ кивал:
— Пошли их всех на…!
Последнее слово он, понимая, что все-таки при погонах и все-таки в общественном месте, произносил шепотом — но очень убедительно.
Буланкин, героически сдерживая слезы, восхищенно рубил рукой воздух: вот Леха, вот человек! Все понимает!
На следующее утро выбритый чище обычного и пахнущий «О'женом» сильнее, чем всегда, Буланкин появился у Лены в радиоузле. Разговор был хоть и не совсем обязательным, но все-таки больше деловым. Знаки внимания почти отсутствовали. Но ведь «почти», а не «вовсе». И после работы каждый из них по отдельности поспешил домой, чтобы быстрее оказаться у телефона.
Юрин дом был ближе. И поэтому, набрав номер Лены, он услышал безнадежно долгие гудки. Через пять минут снова набрал — и снова никого. Юра занервничал, не давая себе труда сообразить, что Лена просто не успела еще дойти до дома.
Бедный Буланкин опять готов был идти куда глаза глядят. Но зазвонил телефон. И Юра услышал:
Я столько нежности несла — тебе. Я столько слов приберегла — тебе. А оказалось все ненужным никому, А оказалась снова я в плену Забытых снов, разбившихся надежд, Неярких, балахонистых одежд, Которые скрывают пустоту — Ах, как это «снижает высоту»… Но — кончено, уже не тяжело. Лишь слезы, словно битое стекло. И снег по-невзаправдашнему чист. И горько мне: совсем ты не артист, А впрочем, хорошо, что не артист. И слишком чист ненастоящий снег. И медленнее, медленнее бег За сном, таким красивым и простым. И чей-то смех, чужой надсадный смех, Который вдруг становится моим.
Юра дол го-дол го соображал, что на это можно ответить. Лена терпеливо ждала.
— Можно я к тебе сейчас приду? — спросил наконец Юра.
Перед приходом Буланкина состояние Лены было близко к полуобморочному. Она твердо решила, что все должно случиться именно сегодня.
Состояние Юры было не лучше: он решил, что даже не прикоснется к Лене. Во всяком случае, сегодня. Почему уж он так решил, не знаю. Хотя вы же помните, что он давно постановил: только дружба. Но зачем тогда было переться (прошу прощения за грубость) к Лене? Объяснять ей про дружбу? Представьте себе, он действительно пытался это сделать! Ну (опять же прошу прощения) не дурак?!
«К черту дружбу!» — сказала Лена, и ее решимость оказалась сильнее всех буланкинских заморочек.
Ночевать Юра не остался: ушел часа в два, на что-то сославшись. На что именно, Лена не запомнила. Главное, что то, к чему с самого начала они оба так стремились, произошло.
Остаток ночи был бессонным. Каждую клеточку Лениного тела, каждый уголок ее радостно пульсирующего сознания заполнили трепетно-восторженные воспоминания о том, что случилось. Иногда казалось, что она помнит все очень точно. Буквально посекундно. Иногда, напротив, обнаруживались зияющие провалы в памяти, даже не провалы, а бездонные пропасти, в которых нельзя было найти ни себя, ни Юру.
К утру Лена ненадолго забылась легким прозрачным сном, а проснулась, как это всегда бывает в подобных случаях, с ощущением абсолютного счастья. Это чувство, полностью растворяющее в себе и рассудок, и время, и память об обязанностях, заполнило не только все Ленино существо, но и умудрилось выйти далеко-далеко за его пределы и царило в комнате, на кухне, на лестничной площадке, и на улице Душенова, и на улице Героев «Тумана», и на всем пути следования на работу, куда Лену, готовую действительно забыть все на свете, вела сегодня раньше обычного какая-то неведомая сила.
Лена, собственно, всегда приходила рано, чтобы успеть к моменту появления народа на проходной подготовиться к выходу в эфир с объявлениями, новостями и всякого рода поздравлениями. После эфира можно было ждать Юру. Но в это утро ей казалось, что он обязательно придет раньше, еще до включения. Придет, чтобы посмотреть на нее. Придет, чтобы сказать что-то совершенно особенное, чего еще сказать не успел.
Как видите, редактор радиовещания Елена Турбина думала не о том, насколько у нее все готово, а совсем о другом. В том числе о том, как она выглядит. И она постоянно беспокойно заглядывала в зеркало. Хотя о чем ей было тревожиться? Она была Еленой Прекрасной — как всегда. Только от бессонной ночи под глазами темнели круги, но зато сами глаза от этого сияли еще ярче.
До эфира Юра не появился (у него и мысли, честно говоря, такой не возникло). После — тоже, так как дел у него было по горло. И возможности позвонить, а тем более зайти — ни малейшей. Сначала ему нужно было дождаться командира, от него пришлось мчаться в штаб, а потом в срочном порядке — на катер, чтобы успеть в Североморск. Дома он очутился лишь поздно вечером.
Нельзя сказать, что он не помнил о Лене. Еще как помнил! А вот позвонить не мог. Ну правда не мог!
А Лене, конечно, думалось бог знает что. И что он над ней теперь смеется. И что она лишь одна из многих, о которых, переспав, можно забыть на следующий же день.
Кому она могла обо всем этом рассказать? Алле, разумеется.
Они сидели на Лениной кухне и, конечно, курили. Алла говорила:
— Ленка, сними ты наконец розовые очки. Ты придумала его себе. Понимаешь? При-ду-ма-ла! Он обыкновенный бабник. Держись ты от него подальше. Тебе замуж надо. За нормального, спокойного, надежного мужика…
— Как твой Саша? Да? — Нет, в Ленином вопросе не было сарказма, в нем было больше простодушия.
Но Алле почувствовался подвох:
— А что Саша? Что Саша? Муж только таким и должен быть, если хочешь знать. Лучше когда гуляет, как твой Буланкин?
— Ну насчет «гуляет» вопрос, сама понимаешь, сложный. Муж не гуляет, так…
Лена не решилась продолжить и резко поменяла ход мыслей:
— Да какой он мой!
— А то я не знаю, как ты из-за него дохнешь! — Алла сделала вид, что ничего такого в свой адрес не услышала.
— Ну дохну, а что мне еще делать? — спросила ее Лена. Грустно так спросила.
И ответить Алле было нечего.
Зато тут же раздался звонок.
Буланкин, быстро все Лене объяснив, весело спросил:
— Прошу разрешения прибыть?
— Нет, сегодня не получится. Пока! — легко и вполне доброжелательно ответила Лена и положила трубку.
— Молодец, Ленка, так его! — похвалила Алла.
— Думаешь, правильно? Я ведь очень хочу, чтобы он пришел. — Лена стояла, прислонившись к коридорной стене у тумбочки с телефоном, и задумчиво накручивала непослушный телефонный провод на палец.
— Мало ли что хочешь. Не будь такой же дурой, как я, — назидательно сказала подруга, направляясь к выходу.
По пути она заботливо поправила Ленины волосы, погладила Ленино плечо, нажала пальцем на Ленин нос: «пи-и-п!» — с тем и отбыла к мужу и сыновьям Петровым.
4
На следующий день у Лены было множество дел — и после утреннего эфира она в своем радиоузле больше не появилась. Пришлось побывать и в штабе флотилии, и в администрации, и в редакции городской газеты. Домой пришла поздно и усталая. Но конечно, все равно ждала звонка. Звонка не случилось.
И вечер, как это часто бывало, прошел в общении с Аллой, которая беззастенчиво уходила к Лене часа на два-три, не считая при этом, что бросает на произвол судьбы семью, так как к приходу сыновей из школы, а тем более к возвращению Саши со службы все у нее всегда было убрано и приготовлено, а поужинать они могли и самостоятельно.
После короткого обсуждения ситуации с Буланкиным (вердикт Аллы был неизменен: он тебе не пара!) переключились на саму Аллу.
Она нервно закуривала сигарету за сигаретой, гасила, не докурив, тут же хваталась за новую (Лена, кстати, компанию ей уже не составила). И говорила, говорила…
И хотя Лена многое из того, что слышала сейчас, уже давно знала, она слушала внимательно, как в первый раз, сочувствуя, сопереживая и бесконечно жалея бедную Алку.
— Я всегда — всегда! — люблю больше, чем любят меня, — твердила Алла. — Ну неужели я недостойна, скажи, хоть десятой доли того, что отдаю сама?
И тут она заговорила, почти запричитала, тихо-тихо и быстро-быстро:
— Меня совсем не за что любить? Меня можно только трахать? Да? Только трахать? А любить — не за что? Совсем не за что? Совсем-совсем?
На этих словах «совсем-совсем» Лена бы на месте Аллы заплакала. Она и заплакала — на своем, от жалости к Алке. А Алла — в этот раз нет, только глаза горели сухим огнем непонимания, в котором плавилась — боль.
— Что ж душу-то мою никто не разглядит? Она же есть у меня — большая и красивая! — Теперь Алла кричала. Шепотом кричала: — И никому, понимаешь, никому она не нужна. Тело, сама знаешь, — нарасхват, не отбиться. А душа — никому на фиг не нужна. Никому!
Алла, конечно, выразилась покрепче. Она часто в приступе тоски или, наоборот, радости переходила на не совсем нормативные или совсем ненормативные обороты, но выходило это у нее удивительно естественно, иногда — чуть ли не изящно.
— Да, вот так, Аллочка, — продолжила она свой монолог, обращаясь теперь уже к самой себе, — вот так-то…
И переходя с крика души на ерничанье, патетически воскликнула:
— Она хорошо делала минет, а хотела, чтобы ее любили за красивую душу! Смешно, господа, не правда ли?
Зло расхохотавшись от этой собственной как бы шутки, Алла подошла к окну и застыла у него. Молчала долго. А потом снова себя спросила:
— А что же ты хотела, моя дорогая, если у тех кобелей, которых ты притягиваешь, член встает раньше, чем душа откликается? Душа за ним не поспевает, вот в чем беда…
Алла снова помолчала, дивясь собственной мудрости, и закончила спокойно и уверенно:
— А у кого сначала — душа, а потом — член, тот и не мужик вовсе.
Вот такая была у Аллы странная теория. Лене она казалась ужасной. Но Аллу все равно было жалко. И в половине двенадцатого ночи, проводив подругу, она записала:
Как редки те, кому нужна душа, И ты из них, кому довольно тела. Срывает ветер ставни оголтело, Надежд последних островки круша.
Показалось, что написанное смахивает на романс. Это хотелось петь. Но пение — по части Аллы. Голос у нее потрясающий. А музыку какую пишет! На стихи Ахматовой, Цветаевой. Талантливая она. И красивая. Чувственная, порывистая. Живет только сердцем. Настоящая женщина. Мужиков у нее действительно море. Только все какие-то не те. Может, по-настоящему ее и ценит только собственный муж. А она, дурочка, не понимает.
«Надо до завтра сочинить продолжение, а Алка пусть музыку придумает», — решила Лена, укладываясь спать. И было непонятно, как же она успеет к утру с продолжением.
Но, проснувшись, Лена уже знала, что дальше будет так:
Одна я снова в опустевшем доме, Среди старинных, умных, пыльных книг. Но много ль тех, кто мудрость их постиг? И много ль тех, кто что-то в жизни понял?
Вечером следующего дня Алла и Лена сидели в квартире Петровых за столом, который был накрыт вязанной крючком зеленой скатертью и на котором стояла в красивом старинном подсвечнике (подарок Сашиной бабушки, которым Алла необыкновенно дорожила) горящая свеча. В такой романтичной обстановке подруги пили водку.
Петров-старший дежурил, а Петровы-младшие слиняли, как выразилась их мама, на дискотеку. Перебирая струны гитары, Алла выразительно читала стихи с лежавшего перед ней на табуретке листа. Лена переживала за каждое слово. А через некоторое время они уже слаженно, проникновенно выделяя каждое слово, пели:
Мир для любви невыносимо тесен. Его пространство для нее мало. Заденет счастья легкое крыло, Чтоб унестись сейчас же в поднебесье.
В двух последних строчках было не все в порядке с логикой. Получалось, что не счастье унесется в поднебесье, а крыло.
— Неправильно, — страдала Лена.
— Не выдумывай, нормально, — успокаивала Алла. Она была уверена, что ее гениальная музыка способна исправить любые словесные погрешности.
Собственно, так оно и было. Романс получился красивым, а главное, душевным, как и положено романсу.
5
Отношения Лены с Буланкиным через несколько дней как будто бы выровнялись. Он приходил к ней в радиоузел, сияющий и, казалось, любящий. Казалось — потому что никакого «люблю» Юра не произносил. Лена тоже не спешила с признаниями, хотя давалось ей это с трудом.
Они уже не вели интеллектуальные разговоры, а просто целовались. Конечно, было много чего и кроме поцелуев. Но так получалось, что время шло, а домой к Лене Юра больше не приходил. То у него что-то не получалось, то у нее не складывалось.
Дни декабря пролетели быстро и как-то невнятно. И было неясно, кто же виноват в том, что в жизни Лены Турбиной и Юры Буланкина почти ничего не изменилось.
Лена всегда, как ребенок, ждала Нового года. Ждала с тихим восторгом, сладостным замиранием и затаенной радостью, ожидая — чуда.
Только тогда, восемь лет назад, когда в середине декабря она получила страшное известие от друга Олега и все вокруг стало сразу бесцветным и ненужным, — только тогда она потеряла это предощущение приближающегося волшебного мига, когда стрелки часов, дрогнув, наконец целомудренно сливаются в единое целое и возвещают миру, что все плохое осталось в старом году, а впереди — только доброе, отрадное и светлое.
Но уже перед следующим Новым годом оттаявшая душа снова жила ожиданием.
Это не было ожиданием новой любви, вовсе нет.
Это был, с одной стороны, знакомый трепет оттого, что Лена слышит не слышные никому шаги Времени, видит не видимые никому его очертания, чувствует его прохладное и легкое дыхание, не ощутимое другими.
А с другой стороны, это было непонятно откуда взявшееся, но очень осознанное желание получить с боем курантов весточку оттуда, откуда получить ее, казалось бы, нельзя.
И вот уже семь лет Лена, встречая неизменно Новый год одна, знала, что именно в эту ночь, когда мгновение встречается с вечностью, а реальность плавно перетекает в фантастическую неосуществимость, ее душа соприкасается с душой того, кто был назначенной ей судьбой половинкой.
Лена знала, она была совершенно уверена: этой близкой душе должно быть хорошо там, в ее светлой и высокой запредельности, когда Лена здесь, на земле, в своей сверкающей чистотой и дышащей живой хвоей квартире, с радостным упоением и нежностью готовит какие-то совершенно необыкновенные блюда, сервирует стол на двоих, зажигает свечи и в положенные минуты, откупорив бутылку шампанского (она научилась это делать красиво и правильно), наливает его в высокие хрустальные бокалы, а потом, улыбаясь и вытирая неизбежные слезы, медленно пьет. Сначала — из одного бокала, потом — из другого. И в этот момент она не одинока, а счастлива.
Такая встреча Нового года была ее единственной сокровенной тайной, которой она не открывала никому. Даже Алле.
Алла, конечно, о чем-то догадывалась, потому что ей, подруге и ближайшей соседке, нельзя было наврать (не любила Лена это дело, но иначе было никак), как остальным знакомым, наперебой приглашающим в новогодние компании, что она традиционно уезжает тридцать первого декабря в Мурманск, к своим давним друзьям.
Алла о чем-то догадывалась — но не расспрашивала и в душу не лезла. И Лена была ей очень благодарна за это.
Как-то еще в начале декабря Буланкин как бы мимоходом спросил у Лены, где она собирается встречать Новый год. Она заученно ответила: еду в Мурманск к друзьям, традиция такая.
Юра внимательно посмотрел Лене в глаза.
— А нельзя традицию нарушить?
— Нельзя, — ответила Лена. Ответила не очень твердо, голос ее слегка дрогнул. И, моментально отметив это и сообразив, что, конечно, конечно, нельзя, быстро заговорила: — Юра, понимаешь, на самом деле нельзя. Я уже первого вечером буду дома. И надеюсь, что ты… Но тридцать первого я должна быть у них. Обязательно, понимаешь? Я не могу не поехать.
— Жаль, — ответил Юра. Теперь он смотрел в окно своего кабинета (разговор происходил именно там), почти отвернувшись от Лены. — А я думал…
— Но первого, первого-то я буду дома, — развернув его к себе и просительно заглядывая в глаза, торопилась словами Лена.
Но Юра, отводя взгляд, молчал. Лене хотелось растормошить его, хотелось прижаться к нему, хотелось сказать: «Я люблю тебя, дурак! Неужели не видно?» Но она не стала этого делать, а, отстранившись, рассеянно бросила «пока» и быстро вышла из кабинета Буланкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Ответив коротко Буланкину «завтра», Лена положила трубку и грустно усмехнулась: «Дура ты, Турбина, какая же ты дура! С чего, спрашивается, взяла, что между вами что-то было? Ничего не было. Нет. И скорее всего не будет».
3
Буланкин, еле дождавшись конца рабочего дня, позвонил Лехе — и они отправились в «Сполохи».
К тому времени, когда туда стал подтягиваться народ и когда в их сторону нежно и многозначительно начали посматривать несколько пар накрашенных глаз, им уже было ни до кого. Но встать и уйти до закрытия было совершенно невозможно. И они, отрицательно мотая головой в ответ на многочисленные приглашения к танцу, заказывали и заказывали «еще по сто» и вели бесконечно душевный, бесконечно бессмысленный и просто бесконечный разговор.
— Леха, ну вот скажи, на хрена мне все это? — спрашивал в сотый раз Буланкин.
Леха в ответ кивал:
— Пошли их всех на…!
Последнее слово он, понимая, что все-таки при погонах и все-таки в общественном месте, произносил шепотом — но очень убедительно.
Буланкин, героически сдерживая слезы, восхищенно рубил рукой воздух: вот Леха, вот человек! Все понимает!
На следующее утро выбритый чище обычного и пахнущий «О'женом» сильнее, чем всегда, Буланкин появился у Лены в радиоузле. Разговор был хоть и не совсем обязательным, но все-таки больше деловым. Знаки внимания почти отсутствовали. Но ведь «почти», а не «вовсе». И после работы каждый из них по отдельности поспешил домой, чтобы быстрее оказаться у телефона.
Юрин дом был ближе. И поэтому, набрав номер Лены, он услышал безнадежно долгие гудки. Через пять минут снова набрал — и снова никого. Юра занервничал, не давая себе труда сообразить, что Лена просто не успела еще дойти до дома.
Бедный Буланкин опять готов был идти куда глаза глядят. Но зазвонил телефон. И Юра услышал:
Я столько нежности несла — тебе. Я столько слов приберегла — тебе. А оказалось все ненужным никому, А оказалась снова я в плену Забытых снов, разбившихся надежд, Неярких, балахонистых одежд, Которые скрывают пустоту — Ах, как это «снижает высоту»… Но — кончено, уже не тяжело. Лишь слезы, словно битое стекло. И снег по-невзаправдашнему чист. И горько мне: совсем ты не артист, А впрочем, хорошо, что не артист. И слишком чист ненастоящий снег. И медленнее, медленнее бег За сном, таким красивым и простым. И чей-то смех, чужой надсадный смех, Который вдруг становится моим.
Юра дол го-дол го соображал, что на это можно ответить. Лена терпеливо ждала.
— Можно я к тебе сейчас приду? — спросил наконец Юра.
Перед приходом Буланкина состояние Лены было близко к полуобморочному. Она твердо решила, что все должно случиться именно сегодня.
Состояние Юры было не лучше: он решил, что даже не прикоснется к Лене. Во всяком случае, сегодня. Почему уж он так решил, не знаю. Хотя вы же помните, что он давно постановил: только дружба. Но зачем тогда было переться (прошу прощения за грубость) к Лене? Объяснять ей про дружбу? Представьте себе, он действительно пытался это сделать! Ну (опять же прошу прощения) не дурак?!
«К черту дружбу!» — сказала Лена, и ее решимость оказалась сильнее всех буланкинских заморочек.
Ночевать Юра не остался: ушел часа в два, на что-то сославшись. На что именно, Лена не запомнила. Главное, что то, к чему с самого начала они оба так стремились, произошло.
Остаток ночи был бессонным. Каждую клеточку Лениного тела, каждый уголок ее радостно пульсирующего сознания заполнили трепетно-восторженные воспоминания о том, что случилось. Иногда казалось, что она помнит все очень точно. Буквально посекундно. Иногда, напротив, обнаруживались зияющие провалы в памяти, даже не провалы, а бездонные пропасти, в которых нельзя было найти ни себя, ни Юру.
К утру Лена ненадолго забылась легким прозрачным сном, а проснулась, как это всегда бывает в подобных случаях, с ощущением абсолютного счастья. Это чувство, полностью растворяющее в себе и рассудок, и время, и память об обязанностях, заполнило не только все Ленино существо, но и умудрилось выйти далеко-далеко за его пределы и царило в комнате, на кухне, на лестничной площадке, и на улице Душенова, и на улице Героев «Тумана», и на всем пути следования на работу, куда Лену, готовую действительно забыть все на свете, вела сегодня раньше обычного какая-то неведомая сила.
Лена, собственно, всегда приходила рано, чтобы успеть к моменту появления народа на проходной подготовиться к выходу в эфир с объявлениями, новостями и всякого рода поздравлениями. После эфира можно было ждать Юру. Но в это утро ей казалось, что он обязательно придет раньше, еще до включения. Придет, чтобы посмотреть на нее. Придет, чтобы сказать что-то совершенно особенное, чего еще сказать не успел.
Как видите, редактор радиовещания Елена Турбина думала не о том, насколько у нее все готово, а совсем о другом. В том числе о том, как она выглядит. И она постоянно беспокойно заглядывала в зеркало. Хотя о чем ей было тревожиться? Она была Еленой Прекрасной — как всегда. Только от бессонной ночи под глазами темнели круги, но зато сами глаза от этого сияли еще ярче.
До эфира Юра не появился (у него и мысли, честно говоря, такой не возникло). После — тоже, так как дел у него было по горло. И возможности позвонить, а тем более зайти — ни малейшей. Сначала ему нужно было дождаться командира, от него пришлось мчаться в штаб, а потом в срочном порядке — на катер, чтобы успеть в Североморск. Дома он очутился лишь поздно вечером.
Нельзя сказать, что он не помнил о Лене. Еще как помнил! А вот позвонить не мог. Ну правда не мог!
А Лене, конечно, думалось бог знает что. И что он над ней теперь смеется. И что она лишь одна из многих, о которых, переспав, можно забыть на следующий же день.
Кому она могла обо всем этом рассказать? Алле, разумеется.
Они сидели на Лениной кухне и, конечно, курили. Алла говорила:
— Ленка, сними ты наконец розовые очки. Ты придумала его себе. Понимаешь? При-ду-ма-ла! Он обыкновенный бабник. Держись ты от него подальше. Тебе замуж надо. За нормального, спокойного, надежного мужика…
— Как твой Саша? Да? — Нет, в Ленином вопросе не было сарказма, в нем было больше простодушия.
Но Алле почувствовался подвох:
— А что Саша? Что Саша? Муж только таким и должен быть, если хочешь знать. Лучше когда гуляет, как твой Буланкин?
— Ну насчет «гуляет» вопрос, сама понимаешь, сложный. Муж не гуляет, так…
Лена не решилась продолжить и резко поменяла ход мыслей:
— Да какой он мой!
— А то я не знаю, как ты из-за него дохнешь! — Алла сделала вид, что ничего такого в свой адрес не услышала.
— Ну дохну, а что мне еще делать? — спросила ее Лена. Грустно так спросила.
И ответить Алле было нечего.
Зато тут же раздался звонок.
Буланкин, быстро все Лене объяснив, весело спросил:
— Прошу разрешения прибыть?
— Нет, сегодня не получится. Пока! — легко и вполне доброжелательно ответила Лена и положила трубку.
— Молодец, Ленка, так его! — похвалила Алла.
— Думаешь, правильно? Я ведь очень хочу, чтобы он пришел. — Лена стояла, прислонившись к коридорной стене у тумбочки с телефоном, и задумчиво накручивала непослушный телефонный провод на палец.
— Мало ли что хочешь. Не будь такой же дурой, как я, — назидательно сказала подруга, направляясь к выходу.
По пути она заботливо поправила Ленины волосы, погладила Ленино плечо, нажала пальцем на Ленин нос: «пи-и-п!» — с тем и отбыла к мужу и сыновьям Петровым.
4
На следующий день у Лены было множество дел — и после утреннего эфира она в своем радиоузле больше не появилась. Пришлось побывать и в штабе флотилии, и в администрации, и в редакции городской газеты. Домой пришла поздно и усталая. Но конечно, все равно ждала звонка. Звонка не случилось.
И вечер, как это часто бывало, прошел в общении с Аллой, которая беззастенчиво уходила к Лене часа на два-три, не считая при этом, что бросает на произвол судьбы семью, так как к приходу сыновей из школы, а тем более к возвращению Саши со службы все у нее всегда было убрано и приготовлено, а поужинать они могли и самостоятельно.
После короткого обсуждения ситуации с Буланкиным (вердикт Аллы был неизменен: он тебе не пара!) переключились на саму Аллу.
Она нервно закуривала сигарету за сигаретой, гасила, не докурив, тут же хваталась за новую (Лена, кстати, компанию ей уже не составила). И говорила, говорила…
И хотя Лена многое из того, что слышала сейчас, уже давно знала, она слушала внимательно, как в первый раз, сочувствуя, сопереживая и бесконечно жалея бедную Алку.
— Я всегда — всегда! — люблю больше, чем любят меня, — твердила Алла. — Ну неужели я недостойна, скажи, хоть десятой доли того, что отдаю сама?
И тут она заговорила, почти запричитала, тихо-тихо и быстро-быстро:
— Меня совсем не за что любить? Меня можно только трахать? Да? Только трахать? А любить — не за что? Совсем не за что? Совсем-совсем?
На этих словах «совсем-совсем» Лена бы на месте Аллы заплакала. Она и заплакала — на своем, от жалости к Алке. А Алла — в этот раз нет, только глаза горели сухим огнем непонимания, в котором плавилась — боль.
— Что ж душу-то мою никто не разглядит? Она же есть у меня — большая и красивая! — Теперь Алла кричала. Шепотом кричала: — И никому, понимаешь, никому она не нужна. Тело, сама знаешь, — нарасхват, не отбиться. А душа — никому на фиг не нужна. Никому!
Алла, конечно, выразилась покрепче. Она часто в приступе тоски или, наоборот, радости переходила на не совсем нормативные или совсем ненормативные обороты, но выходило это у нее удивительно естественно, иногда — чуть ли не изящно.
— Да, вот так, Аллочка, — продолжила она свой монолог, обращаясь теперь уже к самой себе, — вот так-то…
И переходя с крика души на ерничанье, патетически воскликнула:
— Она хорошо делала минет, а хотела, чтобы ее любили за красивую душу! Смешно, господа, не правда ли?
Зло расхохотавшись от этой собственной как бы шутки, Алла подошла к окну и застыла у него. Молчала долго. А потом снова себя спросила:
— А что же ты хотела, моя дорогая, если у тех кобелей, которых ты притягиваешь, член встает раньше, чем душа откликается? Душа за ним не поспевает, вот в чем беда…
Алла снова помолчала, дивясь собственной мудрости, и закончила спокойно и уверенно:
— А у кого сначала — душа, а потом — член, тот и не мужик вовсе.
Вот такая была у Аллы странная теория. Лене она казалась ужасной. Но Аллу все равно было жалко. И в половине двенадцатого ночи, проводив подругу, она записала:
Как редки те, кому нужна душа, И ты из них, кому довольно тела. Срывает ветер ставни оголтело, Надежд последних островки круша.
Показалось, что написанное смахивает на романс. Это хотелось петь. Но пение — по части Аллы. Голос у нее потрясающий. А музыку какую пишет! На стихи Ахматовой, Цветаевой. Талантливая она. И красивая. Чувственная, порывистая. Живет только сердцем. Настоящая женщина. Мужиков у нее действительно море. Только все какие-то не те. Может, по-настоящему ее и ценит только собственный муж. А она, дурочка, не понимает.
«Надо до завтра сочинить продолжение, а Алка пусть музыку придумает», — решила Лена, укладываясь спать. И было непонятно, как же она успеет к утру с продолжением.
Но, проснувшись, Лена уже знала, что дальше будет так:
Одна я снова в опустевшем доме, Среди старинных, умных, пыльных книг. Но много ль тех, кто мудрость их постиг? И много ль тех, кто что-то в жизни понял?
Вечером следующего дня Алла и Лена сидели в квартире Петровых за столом, который был накрыт вязанной крючком зеленой скатертью и на котором стояла в красивом старинном подсвечнике (подарок Сашиной бабушки, которым Алла необыкновенно дорожила) горящая свеча. В такой романтичной обстановке подруги пили водку.
Петров-старший дежурил, а Петровы-младшие слиняли, как выразилась их мама, на дискотеку. Перебирая струны гитары, Алла выразительно читала стихи с лежавшего перед ней на табуретке листа. Лена переживала за каждое слово. А через некоторое время они уже слаженно, проникновенно выделяя каждое слово, пели:
Мир для любви невыносимо тесен. Его пространство для нее мало. Заденет счастья легкое крыло, Чтоб унестись сейчас же в поднебесье.
В двух последних строчках было не все в порядке с логикой. Получалось, что не счастье унесется в поднебесье, а крыло.
— Неправильно, — страдала Лена.
— Не выдумывай, нормально, — успокаивала Алла. Она была уверена, что ее гениальная музыка способна исправить любые словесные погрешности.
Собственно, так оно и было. Романс получился красивым, а главное, душевным, как и положено романсу.
5
Отношения Лены с Буланкиным через несколько дней как будто бы выровнялись. Он приходил к ней в радиоузел, сияющий и, казалось, любящий. Казалось — потому что никакого «люблю» Юра не произносил. Лена тоже не спешила с признаниями, хотя давалось ей это с трудом.
Они уже не вели интеллектуальные разговоры, а просто целовались. Конечно, было много чего и кроме поцелуев. Но так получалось, что время шло, а домой к Лене Юра больше не приходил. То у него что-то не получалось, то у нее не складывалось.
Дни декабря пролетели быстро и как-то невнятно. И было неясно, кто же виноват в том, что в жизни Лены Турбиной и Юры Буланкина почти ничего не изменилось.
Лена всегда, как ребенок, ждала Нового года. Ждала с тихим восторгом, сладостным замиранием и затаенной радостью, ожидая — чуда.
Только тогда, восемь лет назад, когда в середине декабря она получила страшное известие от друга Олега и все вокруг стало сразу бесцветным и ненужным, — только тогда она потеряла это предощущение приближающегося волшебного мига, когда стрелки часов, дрогнув, наконец целомудренно сливаются в единое целое и возвещают миру, что все плохое осталось в старом году, а впереди — только доброе, отрадное и светлое.
Но уже перед следующим Новым годом оттаявшая душа снова жила ожиданием.
Это не было ожиданием новой любви, вовсе нет.
Это был, с одной стороны, знакомый трепет оттого, что Лена слышит не слышные никому шаги Времени, видит не видимые никому его очертания, чувствует его прохладное и легкое дыхание, не ощутимое другими.
А с другой стороны, это было непонятно откуда взявшееся, но очень осознанное желание получить с боем курантов весточку оттуда, откуда получить ее, казалось бы, нельзя.
И вот уже семь лет Лена, встречая неизменно Новый год одна, знала, что именно в эту ночь, когда мгновение встречается с вечностью, а реальность плавно перетекает в фантастическую неосуществимость, ее душа соприкасается с душой того, кто был назначенной ей судьбой половинкой.
Лена знала, она была совершенно уверена: этой близкой душе должно быть хорошо там, в ее светлой и высокой запредельности, когда Лена здесь, на земле, в своей сверкающей чистотой и дышащей живой хвоей квартире, с радостным упоением и нежностью готовит какие-то совершенно необыкновенные блюда, сервирует стол на двоих, зажигает свечи и в положенные минуты, откупорив бутылку шампанского (она научилась это делать красиво и правильно), наливает его в высокие хрустальные бокалы, а потом, улыбаясь и вытирая неизбежные слезы, медленно пьет. Сначала — из одного бокала, потом — из другого. И в этот момент она не одинока, а счастлива.
Такая встреча Нового года была ее единственной сокровенной тайной, которой она не открывала никому. Даже Алле.
Алла, конечно, о чем-то догадывалась, потому что ей, подруге и ближайшей соседке, нельзя было наврать (не любила Лена это дело, но иначе было никак), как остальным знакомым, наперебой приглашающим в новогодние компании, что она традиционно уезжает тридцать первого декабря в Мурманск, к своим давним друзьям.
Алла о чем-то догадывалась — но не расспрашивала и в душу не лезла. И Лена была ей очень благодарна за это.
Как-то еще в начале декабря Буланкин как бы мимоходом спросил у Лены, где она собирается встречать Новый год. Она заученно ответила: еду в Мурманск к друзьям, традиция такая.
Юра внимательно посмотрел Лене в глаза.
— А нельзя традицию нарушить?
— Нельзя, — ответила Лена. Ответила не очень твердо, голос ее слегка дрогнул. И, моментально отметив это и сообразив, что, конечно, конечно, нельзя, быстро заговорила: — Юра, понимаешь, на самом деле нельзя. Я уже первого вечером буду дома. И надеюсь, что ты… Но тридцать первого я должна быть у них. Обязательно, понимаешь? Я не могу не поехать.
— Жаль, — ответил Юра. Теперь он смотрел в окно своего кабинета (разговор происходил именно там), почти отвернувшись от Лены. — А я думал…
— Но первого, первого-то я буду дома, — развернув его к себе и просительно заглядывая в глаза, торопилась словами Лена.
Но Юра, отводя взгляд, молчал. Лене хотелось растормошить его, хотелось прижаться к нему, хотелось сказать: «Я люблю тебя, дурак! Неужели не видно?» Но она не стала этого делать, а, отстранившись, рассеянно бросила «пока» и быстро вышла из кабинета Буланкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36