– Бедные вы мои, – сказала она. – На вершине такого счастья, быть сраженной таким горем.
Я только что познакомилась с этой милой женщиной, но ее объятия утешили меня. Я зарылась лицом в ее мягкое плечо и разрыдалась. Мои всхлипывания разбудили Шарлотту. Я быстро вытерла слезы и посмотрела, как миссис Кларк вынимает ее из кроватки.
– Хочешь ее подержать? – спросила она.
– О, да, – ответила я. – Очень.
Я взяла Шарлотту и нежно покачала, целуя ее крошечные щечки и лобик. Через несколько мгновений она снова заснула.
– У тебя это так хорошо получилось, – сказала миссис Кларк. – Когда-нибудь, я уверена, ты станешь замечательной мамой.
Я была не в состоянии произнести хоть слово и, отдав Шарлотту назад миссис Кларк, я выбежала из детской с разбитым сердцем.
В тот же день после полудня приехали служащие из похоронного бюро и сделали все необходимые приготовления. Папа в конце концов разрешил мне выбрать для мамы последнее платье, сказав, что я лучше, чем Эмили знаю, что бы мама сама хотела. Я выбрала то, в котором она действительно выглядела как хозяйка этой великолепной плантации на Юге – платье из белого атласа с вышивкой. Конечно, Эмили возмутилась, утверждая, что платье слишком нарядное для похорон.
Но я знала, что пришедшие на похороны люди, будут подходить к гробу, чтобы отдать дань уважения, а мама не хотела бы выглядеть болезненно тоскливо.
– Могила, – произнесла Эмили в своей характерной пророческой манере, – единственное место, куда нельзя забрать свое тщеславие.
Но я не согласилась.
– Мама достаточно настрадалась, пока жила в этом доме, – твердо сказала я. – Это последнее, что мы можем для нее теперь сделать.
– Чушь, – пробормотала Эмили, но папе пришлось попросить ее не устраивать ссор во время похорон. В доме было слишком много посетителей, которые готовы были сплетничать о нашей семье по углам и за дверями нашего дома. Поэтому Эмили просто развернулась и вышла из комнаты, оставив меня со служащими похоронного бюро. Я разложила перед ними мамино платье, туфли, ее любимые браслеты и колье. Я попросила их уложить ее волосы и дала мамину пудру.
Гроб поместили в комнату, где мама обычно читала и проводила так много времени. Эмили и священник установили свечи и застелили черным пол под гробом. Они стояли в комнате у дверей и принимали людей, пришедших отдать последнюю дань уважения.
Эмили сильно удивила меня в эти траурные дни. Во-первых, она почти не покидала мамину комнату и выходила лишь для того, чтобы умыться, а во-вторых, она ничего не ела и только иногда пила воду. Она часами молилась, стоя на коленях возле маминого гроба вплоть до поздней ночи. И глубокой ночью, когда горе и тоска по маме становились невыносимыми, я спускалась в мамину комнату и обнаруживала там Эмили со склоненной головой среди мерцающих свечей в затемненной комнате.
Она даже не поднимала головы, когда я входила и приближалась к гробу. Я стояла рядом, глядя на бледное мамино лицо, представляя мягкую улыбку на ее губах. Мне хотелось верить, что ее душа теперь удовлетворена, и я была рада тому, что сделала для нее. Ведь для нее было очень важным то, как она выглядела в присутствии других, особенно женщин.
Эти похороны были одними из самых величественных в нашей местности. Даже Томпсоны пришли разделить с нами траур во время службы и погребения, найдя в своих сердцах место для прощания Буфов за смерть сына Нильса. Папа одел свой самый красивый темный костюм, и Эмили также одела свое лучшее темное платье. Я тоже была в черном, но помимо этого я одела тот милый браслет, подарок мамы на мой день рождения два года назад. Чарлз и Вера одели свои лучшие воскресные наряды, а Лютер был в брюках и красивой рубашке. Он был таким смущенным и серьезным и стоял, держась за руку Веры. Смерть – самая непонятная вещь для ребенка, который, просыпаясь каждое утро, думает, что все что он видит и делает – вечно, особенно его родители и родители других детей.
Но я не особенно разглядывала собравшихся на похороны людей. Когда священник начал службу, я смотрела на уже закрытый гроб мамы. Я не плакала, пока мы были у могилы, и маму опустили покоиться навечно рядом с Евгенией на фамильном кладбище. Я надеялась и молилась, что теперь они снова вместе. Уверена, они будут утешением друг для друга.
Папа даже вытер платком глаза, перед тем как покинуть кладбище, но Эмили не выдавила и слезинки. Если она и плакала, то делала это про себя. Я видела, как люди смотрели на нее и шептались, качая головой. Но Эмили меньше всего волновали эти разговоры. Она верила, что ничто в этом мире – ни то, о чем люди говорят или делают – так неважно, как то, что последует за этой жизнью. Она посвятила себя приготовлению к грядущему шествию по дороге Славы.
Но я больше не ненавидела ее за это поведение. Что-то произошло во мне из-за рождения Шарлотты и смерти мамы. Гнев и нетерпимость сменились жалостью и терпением. Я наконец поняла, что Эмили была самым жалким созданием среди нас. Даже бедняжка Евгения была счастливее ее, потому что она могла наслаждаться чем-то в этом мире, его красотой и теплом, в то время, как Эмили способна была приносить только горе и несчастье. Сущность Эмили принадлежала кладбищу, она даже двигалась как могильщик с тех пор, как научилась ходить. Она пряталась в тени, покой и защита для нее были в одиночестве, в библейских историях и словах, которые лучше произносить под серыми, затянутыми тучами небесами.
Похороны предоставили очередной повод напиться. Папа сидел со своими друзьями по карточной игре и глотал виски стакан за стаканом, пока не уснул прямо на стуле. В течение следующих нескольких дней папино поведение и привычки подверглись поразительным переменам. Во-первых, он больше не вставал утром рано и появлялся к завтраку уже позже меня. Папа начал приходить позже, а однажды он совсем не вышел к завтраку, и я спросила о нем у Эмили. Она бросила взгляд в мою сторону и покачала головой. Затем на одном дыхании пробормотала одну из своих молитв.
– В чем дело, Эмили?
– Папа все больше поддается дьяволу, – объявила она.
Я чуть не расхохоталась. Как Эмили до сих пор не замечала, что папа сговорился с Сатаной? Как она могла прощать его выпивки, азартные игры и предосудительное поведение в так называемых деловых поездках? Неужели Эмили действительно была так слепа и глуха к его ханжескому поверхностному отношению к религии, когда он был дома? Она знала, что он сделал со мной, и все еще старалась простить ему это, перенеся всю вину на меня и дьявола. А как же тогда его ответственность перед всемогущим Богом?
Почему Эмили вдруг обеспокоило то, что он сдался даже перед своим лицемерием? Папа не вышел к завтраку, чтобы прочитать молитву, и он уже не читал Библию. Каждый вечер он пил, пока не засыпал, уже не одевался по утрам так аккуратно, как прежде. Он выглядел небритым и грязным. Он часто стал уходить из дома и проводить ночи напролет за карточным столом. Мы знали, что там бывают и женщины с плохой репутацией, которые предлагали себя мужчинам для их удовольствия и развлечения.
Выпивка, пирушки и карточные игры увели папу от всех дел, касающихся Мидоуз. Рабочие жаловались, что не получают плату за свой труд. Чарлз устал чинить и поддерживать в рабочем состоянии наше старое и изношенное оборудование, но он был как мальчишка, который старается сохранить дамбу, затыкая в ней дыры пальцами. Каждый раз, когда он доводил до сведения папы новые жалобы и нерадостные новости, папа приходил в ярость и начинал громко обвинять в этом Северян или иностранцев. Обычно это заканчивалось тем, что он напивался и ничего не делал для решения проблем.
Постепенно Мидоуз начинало выглядеть как те жалкие старые поместья, которые пострадали от Гражданской войны или были брошены. У нас не было денег для того, чтобы побелить скамейки и покрасить сараи, все меньше и меньше оставалось наемных рабочих, готовых переносить папины припадки гнева и постоянное откладывание выплаты положенного им жалования. Так продолжалась жизнь в Мидоуз, получаемого дохода едва хватало.
Эмили, вместо того, чтобы высказать все папе в открытую, решила найти какие-нибудь способы экономии и сохранить дом. Она приказала Вере готовить более дешевую еду. Большая часть дома оставалась темной и холодной, и там никто давно не убирал. На все, что когда-то было красой и гордостью Юга, опустилась темная завеса.
Воспоминание о великолепных маминых пикниках, званых обедах, звуках смеха и музыки, – все затерялось и спряталось между страницами альбомов с фотографиями. Пианино расстроилось, драпировка провисла от сажи и пыли, а когда-то великолепный ландшафт, покрытый цветами и кустарниками, не выдержал вторжения сорной травы.
Все, что когда-то было мне интересно и радовало красотой, ушло, но теперь у меня была Шарлотта, и я помогала миссис Кларк заботиться о ней. Вместе мы наблюдали за ее развитием, как она сделала свой первый шаг и как она произнесла первое ясное слово. Это не было «мама», это было «Лил… Лил».
– Как это прекрасно и правильно, что твое имя стало первым понятным звуком, слетевшим с ее губ, – произнесла миссис Кларк.
Она даже и не подозревала, как действительно это было замечательно и правильно, хотя временами мне казалось, что она знает гораздо больше. Как она могла не догадаться, что Шарлотта – моя дочь, а не сестра, видя как я держу ее, играю или кормлю? И как она может не замечать, что папа избегает встречи с малышкой, и не считать это странным?
И, иногда папа совершал кое-какие «отцовские» поступки. Однажды он случайно заглянул и увидел, как Шарлотту одевают и как она учится ходить. Он даже пригласил фотографа, чтобы сфотографировать его «трех» дочерей, но в основном папа относился к Шарлотте как опекун.
Спустя месяц после маминой кончины, я вернулась в школу. Там все еще работала мисс Уолкер, и она была очень удивлена, как это мне удалось не отстать в учебе. А через несколько месяцев я уже работала рядом с ней, обучая детей младших классов и выступая в качестве ее помощника. Эмили больше не посещала школу и ни ее, ни папу не интересовало, чем я там занималась.
Но все внезапно закончилось, когда Шарлотте было уже два года. За обедом папа объявил, что ему придется отпустить миссис Кларк.
– Мы больше не можем себе этого позволить, – объявил он. – Лилиан, теперь ты, Эмили и Вера будете присматривать за Шарлоттой.
– А как же моя работа в школе, папа? Я хотела стать учительницей?
– Это придется прервать на некоторое время, – сказал он. – Пока все не встанет на свои места.
Но я знала, что этого никогда не будет. Папу больше не интересовал бизнес, и он проводил время за выпивкой или карточной игрой. За несколько месяцев он постарел как за несколько лет. В его волосах появилась седина, подбородок и щеки обвисли, под глазами появились темные круги и мешки.
Он начал распродавать наши богатые южные поля, а то, что не распродал – сдал в аренду и довольствовался этим ничтожным доходом. Но не успев получить эти деньги, папа тут же проигрывал их в карты.
Ни Эмили, ни я не знали, в какой безнадежной ситуации находятся наши дела, пока однажды папа, вернувшись поздно вечером домой после игры в карты и пьяной вечеринки, прошел в свою комнату. Немного погодя нас с Эмили разбудил пистолетный выстрел, эхом разнесшийся по дому. Кровь застыла у меня в жилах, сердце бешено забилось. Я вскочила и прислушалась. Кругом была мертвая тишина. Я накинула халат, одела шлепанцы и, выбежав из комнаты, наткнулась в коридоре на Эмили.
– Что это было? – спросила я.
– Это внизу, – отвечала она. По взгляду Эмили было видно, что случилось что-то недоброе, и мы обе бросились вниз по ступенькам. Эмили держала в руках свечу, потому что мы не зажигали свет внизу, когда ложились спать.
Дрожащий луч света выбивался из открытой двери.
Мое сердце глухо билось. Мы обнаружили папу, сгорбившегося на кушетке с дымящим пистолетом в руках. Он был жив и даже не ранен. Папа хотел свести счеты с жизнью, но в последний момент убрал дуло пистолета от виска и выстрелил в стену.
– В чем дело? Что случилось, папа? – спросила Эмили. – Почему ты сидишь здесь с пистолетом в руках?
– Я хочу умереть. Как только я соберусь с силами, попробую снова, – жалобно сказал он.
– Ты не можешь так поступить, – резко сказала Эмили, вырвав у него пистолет. – Самоубийство – это грех. Помни заповедь: Не убий.
Папа поднял на нее жалкий взгляд. Я никогда не видела его таким слабым и поверженным.
– Ты еще не знаешь, что я наделал, Эмили, не знаешь.
– Тогда скажи мне.
– Я проиграл Мидоуз в карты. Я потерял свое фамильное наследство, – стонал он. – Мидоуз выиграл человек по фамилии Катлер. Он даже не фермер. Он управляющий отеля на побережье.
Папа взглянул на меня, и несмотря на то, что он сделал со мной и мамой, я чувствовала к нему только жалость.
– Я это сделал, Лилиан, – сказал он. – И теперь этот человек, если захочет, может вышвырнуть нас на улицу в любое время.
Эмили оставалось лишь молиться.
– Но это же чушь, – сказала я. – Такое большое и старинное поместье как Мидоуз не может быть проиграно в карты. Это просто невозможно.
Глаза папы широко открылись от удивления.
– Уверена, мы найдем способ предотвратить беду, – объявила я с такой уверенностью и силой, что удивилась сама себе. – А теперь, ложись спать, папа, а утром на свежую голову ты найдешь выход из положения.
Я вышла, оставив его с открытым ртом. Я была не совсем уверена, почему так важно предотвратить гибель этого старинного поместья, которое для меня было и тюрьмой, и домом. Но одно я точно знала: для меня не имело никакого значения, что это был дом Буфов. Может, главную роль играло то, что это был дом Генри, Лоуэлы, Евгении и мамы. Может это было важно само по себе, из-за весеннего утра, заполненного пением птиц, из-за цветения магнолий во дворе и глицинии возле старых веранд. А может, просто потому, что Мидоуз этого не заслуживает.
Но я даже не представляла, как спасти имение, и я не знала, как спасти себя.
Глава 14
Прошлое потеряно, но появилось будущее
В течение нескольких последующих дней папа не упоминал о том, что одним махом проиграл Мидоуз в покер. Я думаю, что он, вероятно, взял себя в руки и нашел выход из положения. Но как-то утром за завтраком он откашлялся, подергал себя за ус и объявил:
– Билл Катлер остановится здесь сегодня после полудня, чтобы осмотреть дом и хозяйство.
– Билл Катлер? – спросила Эмили, подняв брови. Она не любила принимать посетителей, особенно незнакомых.
– Это тот человек, который выиграл у меня плантацию, – ответил папа, делая ударение на этих словах и потрясая перед собой кулаком. – Если бы я только смог сделать еще одну ставку, я все вернул бы так же быстро, как и потерял.
– Азартные игры – это грех, – сурово произнесла Эмили.
– Я сам знаю, что – греховно, а что – нет. Грех – это потерять мое фамильное имение. Это и есть – грех, – проревел папа, но Эмили даже не вздрогнула. Она не отступила ни на дюйм и не изменила своей снисходительной позы. В сражении взглядов Эмили была непобедима. Папа отвел взгляд в сторону и принялся раздраженно жевать.
– Папа, если этот человек живет на Вирджинии Бич, зачем ему нужно это поместье, которое так далеко? – спросила я.
– Да чтобы продать его, – отрезал он.
Может, глядя на Эмили, так уверенно восседающую за столом напротив меня, а может, из-за моего выросшего чувства уверенности, я не отступила.
– Торговля табаком сейчас в кризисе, особенно тяжело мелким фермерам; постройки на плантации нуждаются в ремонте. Большая часть оборудования устарела или изношена. Чарлз постоянно жалуется, что все просто разваливается. У нас нет и половины того количества коров и кур, чтобы обеспечивать наши нужды, как это было раньше. В течение многих месяцев сады, фонтаны и изгороди находятся в запущенном состоянии. А дом всем своим видом требует, чтобы им занимались. И найти покупателей старого, бедного поместья этому человеку будет не легко.
– Да, да, это все правда, – признался папа. – На этом он состояния не сделает, уж точно, но так или иначе он получит деньги, так ведь? И кроме того, когда вы познакомитесь с ним, то поймете, что он любит играть с жизнями других людей и их собственностью. Ему не нужны деньги, – пробормотал папа.
– Он просто чудовище, – сказала я. Папа широко открыл глаза.
– Да, но не вздумай огорчить его, когда он приедет. Я хочу заключить с ним сделку, слышишь?
– Насколько я поняла, мне совсем не придется его видеть, – сказала я, решив избежать встречи с Катлером.
Так бы и произошло, если бы папа не привел его в детскую Шарлотты, когда я играла с малышкой. Мы обе сидели на полу. Шарлотта зачарованно разглядывала одну из перламутровых расчесок мамы, которой я расчесывала ей волосы. Рядом с ней я забывала обо всем на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37