Да ничего не дает.
Но как же меня раздражает это британское спокойствие профессора Форжа…
Хотя чужая душа — потемки, вполне возможно, что он был к покойнице равнодушен и вовсе не собирался на ней жениться — вопреки тому, что он утверждает.
По поводу гибели француза он дал самые странные показания, которые мне приходилось слышать: на первом допросе он заявил, что мсье Лева — вор и мошенник, но отказался представить какие-либо пояснения.
На втором допросе — это он так называет, на самом деле это была дружеская беседа, я его даже бутылкой кинни угостила за свой счет — профессор показал, что Эжен Лева пал жертвой душевной болезни, что — по отзывам знавших его людей — припадки параноидальной мнительности повторялись у него довольно часто. Ему, дескать, мерещился преследователь, идущий за ним по улице и дышащий ему в затылок.
Вызову его в третий раз. Может быть, он скажет, что Лева вовсе не Лева, а Марсель Андре Анри Феликс Петье.
ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Мальта, двадцать шестое февраля
Главное в алхимии вовсе не золото и не lapis, а то, что она нарушает порядок, расшатывает основы. Она и есть болезнь, болезненная страсть к свободе.
Я болен этим, хотя и сижу всю жизнь в своем архиве, над рассыпающимися затхлыми рукописями, пытаясь воспроизвести в себе самом средневековый образ мыслей. Это, по крайней мере, успокаивает. Когда читаешь Бернара Тревизанского, то и думать начинаешь, как Бернар Тревизанский, — обстоятельно, размеренно. Бернар Тревизанский входит в твою кровь.
Мы уже давно разучились думать сами. Мы думаем так, как думает кто-то, заимствуя образ и ход мыслей, потому что так проще, потому что это не требует особых усилий, потому что для своей собственной самостоятельной мысли в этом мире уже не осталось места.
Сидя в своем архиве и сочиняя мальтийские сюжеты, я чувствовал себя ребенком на вершине черной ледяной горки, глядящим вниз, сжимающим в руках пластмассовую тарелку для катания.
А теперь я уже поехал. Сбивая все на своем пути.
Мальта, двадцать восьмое февраля
Отчего мне всегда не хватает одного февральского дня?
Надья говорила, что високосность — это свойство лишнего года. В нем, говорила она, все равно не случится ничего хорошего.
Високосен ли две тысячи пятый? Завтра узнаю. А она не узнает, вот так-то.
Итак, со стихиями мне все более или менее ясно. А вот что мне непонятно, так это реакция святых отцов на Иоаннов пассаж с таинственным подарком.
Ну хорошо, предположим, прибывают из Батавии какие-то штучки с мудреной инструкцией по пользованию, и что же? Мало ли кто чего понаписал? Нет, здесь что-то не так, что-то не строит, как иногда выражалась Надья, перечитывая отчеты экспертов перед выступлением в суде.
Чего-то Иоанн недоговаривает. Святые отцы, к какому бы ордену они ни принадлежали, не могли быть такими простаками. Какой вывод отсюда напрашивается? А такой, что коллекция эта прибыла к папскому престолу вовсе не из Батавии, dammit.
И судя по всему, ранее этими вещами владел кто-то, в чьих словах невозможно было усомниться. А вовсе не облезлый миссионер из Джакарты.
В XV—XVII веках многие коронованные особы занимались алхимией. Достаточно вспомнить Карла VII Валуа или Августа Саксонского с супругой. Скандал с Каэтаном, графом Руджиеро, который, как выяснилось, не только не граф, но и — какая досада — золота делать не умеет, вот вам и конец семнадцатого века, будьте любезны.
Какие-то вещи должны были оставаться и после таких адептов Великого Делания, как Альберт Великий и Роджер Бэкон. Куда подевались все их тигли и атаноры? Таким реликвиям самое место в папской кунсткамере, в депозитории. И предметы, о которых пишет Иоанн, наверняка принадлежали какому-то достаточно авторитетному человеку того времени. Он, судя по всему, и составил описание.
А для отвода глаз, для дурачков была припасена версия с иноземной Батавией. Так это больше напоминает правду, а иначе чего бы стали суетиться святые отцы и высылать Иоанна на Мальту?
Кроме того, не исключено, что Иоанн отправился на остров вовсе не для того, чтобы охранять тайну первоматерии, а для того, чтобы скрыть следы разграбления какого-нибудь знатного европейского дома. Эта версия порадовала бы мою девочку. Мою бедную девочку.
А что, хороший поворот для какого-нибудь модного сериала ВВС, сказала бы она.
Золотой Оскар за правдоподобие и пальмовая ветвь за саспенс.
МОРАС
март, 1
insperata floruit
фиона выпила со мной чаю, это случайно вышло вчера я забыл в кафе свитер, повесил на спинку кресла и забыл, а вечером вернулся за ним, без особой надежды, но он оказался у бармена, черный бармен сказал: я знаю, что это ваш, вас трудно не запомнить! вот это новость
археологи ужинали втроем, они все время здесь, сказал я бармену, чтобы поддержать разговор, о да! мы подаем абрикосовую домашнюю водку, эта рыжая ее любит, и еще улиток в прованском масле! я надел свитер и подошел к фионе, привет, сказал я, привет, сказала она, привет, сказал один из спутников, у него жестковатая улыбка — углы рта будто упираются во что-то невидимое, а третий — оскар тео форж — просто поднял на меня глаза
хорошая водка? спросил я, кивнув на их ополовиненный графинчик с жидкостью ржавого цвета, стоит попробовать? абрикос у китайцев означает робость, вы не боитесь немного оробеть?
абрикос — это цветок андрогинов, сказала фиона, сдвигая корзинку с бисквитами на угол стола, нам это не страшно, а вам уже не повредит, садитесь же! попробуйте, она подняла палец, мой черный друг возник у нее за спиной с яйцевидной стопочкой, мы тут гадали — девушка вы или парень, сказала фиона, такие волосы! о! ну теперь-то ясно, что парень, она плеснула ржавчины в стеклянную стопку, стоять стало неловко, и я сел, там было свободное кресло, а где ваш четвертый? спросил я, а зачем вы подстриглись? спросила она в то же самое время, и мы засмеялись
что за саламандра уничтожила твои брови? вспомнил я минут через пять, и какому богу обещал ты свои волосы? по умничать было поздно, они уже говорили о шумерах, ясное дело, о чем же еще, о доме энгурры и силах ме, потом о Таиланде — в прошлом году фиона копала в ангкоре, она так и сказала: я копала, я сразу посмотрел на ее руки, такие белые, и тот, второй, усмехнулся своими подсушенными губами, он оказался доктором, хотя похож на сонного домби, а я тогда буду барнеби радж!
или нет — я лучше буду вордсвортовский мальчик-идиот, потому что задавал идиотские вопросы, например — копают ли они на острове гозо, в джгантии, где все эти колеи и кромлехи, их светлость оскар тео форж так по-герцогски скривил рот, что я хотел уже встать и уйти, но нет — фиона заказала чай, и я остался, чай с мадленками, слишком большой соблазн для мораса, теряющего время, их макают в чай, чтобы не хрустели, от четырех чашек я раскисаю, как молокосос! для этого не надобно быть прустом, можно быть просто байроном
характером он был немного дик? подмигнула мне фиона, о боги мои! эта женщина, наверное, спит с зачитанным насмерть дон жуаном под подушкой, хотя нет, какая там подушка — у нее, должно быть, небрежно свернутая плащ-палатка под головой, эта женщина — рыжий начитанный бес, о боги мои, рыжая бесс с полным ртом бисквитов
они копают некрополь с непроизносимым именем, а четвертый парень, густав, простудился и скучает в номере, он, кажется, югослав, как мой сосед мило, правда, теперь и страны-то такой нет, но мило уехал, когда страна была, а значит, он югослав, и все тут, хух, хух
без даты
моя память — как индейское покрывало, я такое видел в барселоне, у соседа-перуанца, красное с золотом, огромное, на полстены, оно было сшито из восьми рассыпавшихся от ветхости семейных покрывал и в три слоя простегано толстой ниткой, чтобы не разлезлось, сколько телесной жидкости пролилось на этот хлопок за сотню лет, подумал я тогда, придет же охота тащить тряпичного монстра, пропитанного слезами и спермой, через море-океан да еще держать такое перед глазами — я бы не стал, уж лучше олеографию с везувием или, на худой конец, бамбуковый черно-желтый веер
и с памятью так — я уже различаю узор, щупаю ткань, сейчас бы поднести к лицу, вглядеться, но тут я отворачиваюсь, весь в мурашках от ужаса, и разжимаю руки, и роняю
нет, моя память — гамадриада, увидишь — и ослепнешь, а увидишь голой, так еще и умрешь — и сама ведь умрет со мною вместе, дурочка, вся в зарубках от никчемных попыток
не стану подносить к лицу, не стану вглядываться, не хочу знать, что было на вашем самом деле, нет никакого самого дела, и плюньте на меня
To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffher-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini, Dragonara Road,
St Julians STJ 06, Malta
Februar, 26
Чанчал, душа моя! События приобретают все более зловещую окраску, я подумываю о том, что стоит уехать отсюда и побыть подольше у матери в Халляйн. Если бы не проклятая бумага о невыезде за границы государства, которую я подписал у следователя, скорее всего, я бы так и поступил в ближайшие дни.
Три дня назад погиб француз — помнишь, тот, с забавной манией преследования? — и самым нелепейшим образом, должен заметить.
Его тело нашли в порту, на территории стройки, он свалился в яму с катушками металлического кабеля или чего-то в этом роде. Говорят, что он бежал и споткнулся, но куда, скажи на милость, можно бежать по замусоренной портовой территории в полной темноте?
Эжен Лева — так звали нашего француза, все звали его просто СаВа, и только теперь я узнал его настоящее имя. Его гибель вносит в происходящее здесь мелодраматическое действо ноту скорбной серьезности.
Даже то обстоятельство, что бедняга Эжен украл глиняный сосуд, принадлежащий экспедиции — или лично Оскару Тео Форжу, я уже запутался, — и пытался, по всей видимости, его продать, не снижает для меня трагического градуса этой истории.
Мне неизвестны подробности, но думаю, что меня вызовут к следователю вслед за профессором и Фионой, которые в последнее время проводят в полиции больше времени, чем где-либо еще.
С другой стороны, замять это сомнительное дело — единственный выход для доктора Расселл, ведь она явно превысила свои полномочия, продолжая раскопки после роспуска лагеря и прекращения работ. К тому же я не уверен, что у нее было разрешение на работу в этом районе Гипогеума. Скорее всего, она воспользовалась тем обстоятельством, что наши археологи всем изрядно примелькались и никто не стал задавать ей вопросов.
Фиона — до крайности занятная дамочка. По приезде я расскажу тебе несколько пикантных моментов… не то чтобы меня занимали ее похождения, просто забавно наблюдать, как одна рыжая невзрачная худышка морочит голову трем красавцам гетеросексуалам, ни один их которых не получил бы у меня отказа.
Надеюсь, этим пассажем я заставил тебя хоть немного ревновать?
Пятнадцатого февраля нас с Лева допрашивали вместе по поводу гибели англичанки, он размахивал руками и страшно возмущался, говорил, что ему не разрешают покинуть Мальту.
Ах да, ты же ничего не знаешь об англичанке, дорогой Чанчал.
Я не хотел тебя расстраивать, но теперь уже все равно, einerlei.
В тот день, когда мы открыли средневековый Vorratskammer, погибла Надья Блейк, жена Форжа, а может быть, и не жена вовсе, по крайней мере, он изрядно разнервничался, хотя держался молодцом.
Ее убило стрелой, вылетевшей из охранного устройства, напоминающего арбалет. Еще одна нелепая смерть. Досадно, что, когда мои услуги понадобились на самом деле, я ничего не мог сделать: стрела вошла в горло и вышла под черепом, пронзив продолговатый мозг.
Это повергло меня в изумление по двум причинам. Первая: как могла эта тетива — или что бы там ни было вместо тетивы — сохраняться в натянутом состоянии столько лет? Вторая: разве мисс Блейк — посторонней — полагалось находиться в это время в этом месте?
Разумеется, мы с Эженом Лева далеко не профессионалы. Но у нас хотя бы имеется — у француза, впрочем, имелось — хоть какое-то понятие о том, что можно и чего нельзя делать в свежераскопанной могиле.
Правда, доктор Расселл утверждает, что могилой это место перестало быть давным-давно и служило кладовкой монастырю, но я скажу тебе без лишнего пафоса: могила — она могила и есть. Там было до странности чисто и подозрительно сухо, как будто эту комнату время от времени навещала уборщица из отеля Голден Тюлип.
Кстати об отеле — я, пожалуй, перееду теперь в номер, который занимал француз.
Я все время завидовал его камину — настоящие изразцы! — и балкону в сад, там можно работать и читать, глядя на редких прохожих и вдыхая сладостную горечь крупных белых цветов, которыми засажена гостиничная аллея.
Мне кажется, француза бы это не огорчило. В сущности, он был добрый малый.
Отвечай же мне поскорее, дитя мое Чанчал.
Отправляю тебе пакетик засахаренного арахиса, пусть хоть он коснется твоего прекрасного рта.
ЙЙ
МОРАС
без даты
ха! археологи! сказала мне чесночок, услыхав в шестнадцатый раз про фиону
они живут в золотом тюльпане — сроду не слышала хуже названия для занюханной гостиницы — это куда мы ходили к арабу, помнишь? еще бы я не помнил, он мне даже приснился пару раз, этот марокканец, магрибинец? с этим своим смуглым ежиным животом, которого я не видел, но будто на ощупь знаю, вот там, в арабском прогорклом maison de tolerance, чесночок и видела фиону из окна, стоя там в весьма неудобной, как она весело пояснила, позиции
девочки мои, они знают больше, чем способны понять
таковы их свойства, текучие, как свойства лавы, страшноватые, как свойства женской крови, раскачивающей мир лиловыми приливами и отливами, и убыванья ужас неизменный и неизменный ужас полноты, да, таковы мои девочки
иногда, подобно умнику рабби пражскому йегуде, они создают своих големов из кучи дерьма с помощью нескольких тайных слов, шпилек и горстки каннабиса, правда, со словом эмет это домашнее колдовство не работает, да и со словом мет не работает, но слепленное существо болтает, хихикает, оглядывается на прохожих и может даже пригодиться, вот как мне сегодня
магдочесночковый голем разузнал про археологов все, что я хотел бы знать, но боялся спросить
профессор форж, petite connard, тот самый, что не любит педиков в научных экспедициях, ездит на взятом в аренду оливковом мазератти и живет на одном этаже с нашим арабом-неврастеником, врачом-австрийцем, которого за пристрастие к шейным платкам в отеле прозвали шелковым доктором, и малахольным студентом, один парень из их группы убился каким-то дурацким образом, а жена профессора надья погибла чуть ли не в первый день пребывания на мальте, но это сказала луноликая китаянка, femme de menage, а кто же поверит femme de menage? жена профессора могла с таким же успехом уехать домой, заколоться кинжалом или сбежать с дирижером гостиничного оркестра, горничные пишут сценарии каждый день, я сам практически горничная
к тому же слово форж в том языке, что я еще помню кое-как, означает ковку, работу с металлом и все такое, представляю старика в постели с той остролицей девицей из кафе мальтийский сокол, хотя нет, не представляю, это у меня магдочесночковый синдром
typiquement anglaise с зеленовато-серыми глазами, плавающими, будто горький огурчик вpim ' s number one, это и была жена? надья? откуда камышовое русское имя? она похожа на подсохший стебель алоэ, нет, на эстрелицию, анемичный форж похож, разумеется, на анемон, о гербарный дуэт, пелеас и мелизанда! пересушенный, шуршащий, крошащийся дебюсси
без даты
у испанцев есть слово наручники, которое переводится, как женщина, — esposa, только во множественном числе, то есть много женщин — это кандалы?
я сказал магде, что работаю последнюю неделю, увешанная железом куртка венсана давит мне на плечи, ухожу от вас, сказал я, магда расплакалась и убежала на кухню курить свою вечернюю заначку, хотя дело было утром, esposa она и есть esposa
барнард обещал пристроить меня кельнером в кафе сен-микеле, на время
тебе выдадут белую униформу, сказал он, заплетешь косичку, как сын озириса, и засияешь, как царский пятак, то есть он сказал — как новенький дайм, но пятак ведь сияет значительнее
откуда барнард знает, как выглядел сын озириса? когда-то у меня уже была униформа, синяя куртка и синие штаны на слабой резинке, это я был стюардом, а еще раньше у меня была униформа из байки, это такая цветастая, слишком теплая штука, тогда я был просто придурком, да и сейчас придурок, ке фер?
мы с моими девчонками как три седовласые грайи — как их там? энио, дино и пемфредо — у них был один зуб на троих и один глаз, так и летали над гесперидами, хватаясь друг за дружку
кого они теперь найдут, думаю я, и умеет ли он так заваривать чай и заговаривать зубы
но — ке чертов фер? не могу же я ляпнуть фионе, что работаю паршивым сутенером, севильской куницей, безотказным красавчиком мо, морасом на побегушках
фиона, она как тот мандарин, что боялся сквозняков и дрожал от холода в жарко натопленной приемной зале императора, оттого что высокие двери были сплошь из горного хрусталя и ему казалось, что все распахнуто настежь, брр, сам продрог, пока об этом думал
фиона
такие девушки приручают грифов и залетают от гранатовых зернышек
ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ
4 марта
Аккройд стал приносить мне булочки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Но как же меня раздражает это британское спокойствие профессора Форжа…
Хотя чужая душа — потемки, вполне возможно, что он был к покойнице равнодушен и вовсе не собирался на ней жениться — вопреки тому, что он утверждает.
По поводу гибели француза он дал самые странные показания, которые мне приходилось слышать: на первом допросе он заявил, что мсье Лева — вор и мошенник, но отказался представить какие-либо пояснения.
На втором допросе — это он так называет, на самом деле это была дружеская беседа, я его даже бутылкой кинни угостила за свой счет — профессор показал, что Эжен Лева пал жертвой душевной болезни, что — по отзывам знавших его людей — припадки параноидальной мнительности повторялись у него довольно часто. Ему, дескать, мерещился преследователь, идущий за ним по улице и дышащий ему в затылок.
Вызову его в третий раз. Может быть, он скажет, что Лева вовсе не Лева, а Марсель Андре Анри Феликс Петье.
ЗАПИСКИ ОСКАРА ТЕО ФОРЖА
Мальта, двадцать шестое февраля
Главное в алхимии вовсе не золото и не lapis, а то, что она нарушает порядок, расшатывает основы. Она и есть болезнь, болезненная страсть к свободе.
Я болен этим, хотя и сижу всю жизнь в своем архиве, над рассыпающимися затхлыми рукописями, пытаясь воспроизвести в себе самом средневековый образ мыслей. Это, по крайней мере, успокаивает. Когда читаешь Бернара Тревизанского, то и думать начинаешь, как Бернар Тревизанский, — обстоятельно, размеренно. Бернар Тревизанский входит в твою кровь.
Мы уже давно разучились думать сами. Мы думаем так, как думает кто-то, заимствуя образ и ход мыслей, потому что так проще, потому что это не требует особых усилий, потому что для своей собственной самостоятельной мысли в этом мире уже не осталось места.
Сидя в своем архиве и сочиняя мальтийские сюжеты, я чувствовал себя ребенком на вершине черной ледяной горки, глядящим вниз, сжимающим в руках пластмассовую тарелку для катания.
А теперь я уже поехал. Сбивая все на своем пути.
Мальта, двадцать восьмое февраля
Отчего мне всегда не хватает одного февральского дня?
Надья говорила, что високосность — это свойство лишнего года. В нем, говорила она, все равно не случится ничего хорошего.
Високосен ли две тысячи пятый? Завтра узнаю. А она не узнает, вот так-то.
Итак, со стихиями мне все более или менее ясно. А вот что мне непонятно, так это реакция святых отцов на Иоаннов пассаж с таинственным подарком.
Ну хорошо, предположим, прибывают из Батавии какие-то штучки с мудреной инструкцией по пользованию, и что же? Мало ли кто чего понаписал? Нет, здесь что-то не так, что-то не строит, как иногда выражалась Надья, перечитывая отчеты экспертов перед выступлением в суде.
Чего-то Иоанн недоговаривает. Святые отцы, к какому бы ордену они ни принадлежали, не могли быть такими простаками. Какой вывод отсюда напрашивается? А такой, что коллекция эта прибыла к папскому престолу вовсе не из Батавии, dammit.
И судя по всему, ранее этими вещами владел кто-то, в чьих словах невозможно было усомниться. А вовсе не облезлый миссионер из Джакарты.
В XV—XVII веках многие коронованные особы занимались алхимией. Достаточно вспомнить Карла VII Валуа или Августа Саксонского с супругой. Скандал с Каэтаном, графом Руджиеро, который, как выяснилось, не только не граф, но и — какая досада — золота делать не умеет, вот вам и конец семнадцатого века, будьте любезны.
Какие-то вещи должны были оставаться и после таких адептов Великого Делания, как Альберт Великий и Роджер Бэкон. Куда подевались все их тигли и атаноры? Таким реликвиям самое место в папской кунсткамере, в депозитории. И предметы, о которых пишет Иоанн, наверняка принадлежали какому-то достаточно авторитетному человеку того времени. Он, судя по всему, и составил описание.
А для отвода глаз, для дурачков была припасена версия с иноземной Батавией. Так это больше напоминает правду, а иначе чего бы стали суетиться святые отцы и высылать Иоанна на Мальту?
Кроме того, не исключено, что Иоанн отправился на остров вовсе не для того, чтобы охранять тайну первоматерии, а для того, чтобы скрыть следы разграбления какого-нибудь знатного европейского дома. Эта версия порадовала бы мою девочку. Мою бедную девочку.
А что, хороший поворот для какого-нибудь модного сериала ВВС, сказала бы она.
Золотой Оскар за правдоподобие и пальмовая ветвь за саспенс.
МОРАС
март, 1
insperata floruit
фиона выпила со мной чаю, это случайно вышло вчера я забыл в кафе свитер, повесил на спинку кресла и забыл, а вечером вернулся за ним, без особой надежды, но он оказался у бармена, черный бармен сказал: я знаю, что это ваш, вас трудно не запомнить! вот это новость
археологи ужинали втроем, они все время здесь, сказал я бармену, чтобы поддержать разговор, о да! мы подаем абрикосовую домашнюю водку, эта рыжая ее любит, и еще улиток в прованском масле! я надел свитер и подошел к фионе, привет, сказал я, привет, сказала она, привет, сказал один из спутников, у него жестковатая улыбка — углы рта будто упираются во что-то невидимое, а третий — оскар тео форж — просто поднял на меня глаза
хорошая водка? спросил я, кивнув на их ополовиненный графинчик с жидкостью ржавого цвета, стоит попробовать? абрикос у китайцев означает робость, вы не боитесь немного оробеть?
абрикос — это цветок андрогинов, сказала фиона, сдвигая корзинку с бисквитами на угол стола, нам это не страшно, а вам уже не повредит, садитесь же! попробуйте, она подняла палец, мой черный друг возник у нее за спиной с яйцевидной стопочкой, мы тут гадали — девушка вы или парень, сказала фиона, такие волосы! о! ну теперь-то ясно, что парень, она плеснула ржавчины в стеклянную стопку, стоять стало неловко, и я сел, там было свободное кресло, а где ваш четвертый? спросил я, а зачем вы подстриглись? спросила она в то же самое время, и мы засмеялись
что за саламандра уничтожила твои брови? вспомнил я минут через пять, и какому богу обещал ты свои волосы? по умничать было поздно, они уже говорили о шумерах, ясное дело, о чем же еще, о доме энгурры и силах ме, потом о Таиланде — в прошлом году фиона копала в ангкоре, она так и сказала: я копала, я сразу посмотрел на ее руки, такие белые, и тот, второй, усмехнулся своими подсушенными губами, он оказался доктором, хотя похож на сонного домби, а я тогда буду барнеби радж!
или нет — я лучше буду вордсвортовский мальчик-идиот, потому что задавал идиотские вопросы, например — копают ли они на острове гозо, в джгантии, где все эти колеи и кромлехи, их светлость оскар тео форж так по-герцогски скривил рот, что я хотел уже встать и уйти, но нет — фиона заказала чай, и я остался, чай с мадленками, слишком большой соблазн для мораса, теряющего время, их макают в чай, чтобы не хрустели, от четырех чашек я раскисаю, как молокосос! для этого не надобно быть прустом, можно быть просто байроном
характером он был немного дик? подмигнула мне фиона, о боги мои! эта женщина, наверное, спит с зачитанным насмерть дон жуаном под подушкой, хотя нет, какая там подушка — у нее, должно быть, небрежно свернутая плащ-палатка под головой, эта женщина — рыжий начитанный бес, о боги мои, рыжая бесс с полным ртом бисквитов
они копают некрополь с непроизносимым именем, а четвертый парень, густав, простудился и скучает в номере, он, кажется, югослав, как мой сосед мило, правда, теперь и страны-то такой нет, но мило уехал, когда страна была, а значит, он югослав, и все тут, хух, хух
без даты
моя память — как индейское покрывало, я такое видел в барселоне, у соседа-перуанца, красное с золотом, огромное, на полстены, оно было сшито из восьми рассыпавшихся от ветхости семейных покрывал и в три слоя простегано толстой ниткой, чтобы не разлезлось, сколько телесной жидкости пролилось на этот хлопок за сотню лет, подумал я тогда, придет же охота тащить тряпичного монстра, пропитанного слезами и спермой, через море-океан да еще держать такое перед глазами — я бы не стал, уж лучше олеографию с везувием или, на худой конец, бамбуковый черно-желтый веер
и с памятью так — я уже различаю узор, щупаю ткань, сейчас бы поднести к лицу, вглядеться, но тут я отворачиваюсь, весь в мурашках от ужаса, и разжимаю руки, и роняю
нет, моя память — гамадриада, увидишь — и ослепнешь, а увидишь голой, так еще и умрешь — и сама ведь умрет со мною вместе, дурочка, вся в зарубках от никчемных попыток
не стану подносить к лицу, не стану вглядываться, не хочу знать, что было на вашем самом деле, нет никакого самого дела, и плюньте на меня
To: Mr. Chanchal Prahlad Roy,
Sigmund-Haffher-Gasse 6 A-5020 Salzburg
From: Dr. Jonatan Silzer York,
Golden Tulip Rossini, Dragonara Road,
St Julians STJ 06, Malta
Februar, 26
Чанчал, душа моя! События приобретают все более зловещую окраску, я подумываю о том, что стоит уехать отсюда и побыть подольше у матери в Халляйн. Если бы не проклятая бумага о невыезде за границы государства, которую я подписал у следователя, скорее всего, я бы так и поступил в ближайшие дни.
Три дня назад погиб француз — помнишь, тот, с забавной манией преследования? — и самым нелепейшим образом, должен заметить.
Его тело нашли в порту, на территории стройки, он свалился в яму с катушками металлического кабеля или чего-то в этом роде. Говорят, что он бежал и споткнулся, но куда, скажи на милость, можно бежать по замусоренной портовой территории в полной темноте?
Эжен Лева — так звали нашего француза, все звали его просто СаВа, и только теперь я узнал его настоящее имя. Его гибель вносит в происходящее здесь мелодраматическое действо ноту скорбной серьезности.
Даже то обстоятельство, что бедняга Эжен украл глиняный сосуд, принадлежащий экспедиции — или лично Оскару Тео Форжу, я уже запутался, — и пытался, по всей видимости, его продать, не снижает для меня трагического градуса этой истории.
Мне неизвестны подробности, но думаю, что меня вызовут к следователю вслед за профессором и Фионой, которые в последнее время проводят в полиции больше времени, чем где-либо еще.
С другой стороны, замять это сомнительное дело — единственный выход для доктора Расселл, ведь она явно превысила свои полномочия, продолжая раскопки после роспуска лагеря и прекращения работ. К тому же я не уверен, что у нее было разрешение на работу в этом районе Гипогеума. Скорее всего, она воспользовалась тем обстоятельством, что наши археологи всем изрядно примелькались и никто не стал задавать ей вопросов.
Фиона — до крайности занятная дамочка. По приезде я расскажу тебе несколько пикантных моментов… не то чтобы меня занимали ее похождения, просто забавно наблюдать, как одна рыжая невзрачная худышка морочит голову трем красавцам гетеросексуалам, ни один их которых не получил бы у меня отказа.
Надеюсь, этим пассажем я заставил тебя хоть немного ревновать?
Пятнадцатого февраля нас с Лева допрашивали вместе по поводу гибели англичанки, он размахивал руками и страшно возмущался, говорил, что ему не разрешают покинуть Мальту.
Ах да, ты же ничего не знаешь об англичанке, дорогой Чанчал.
Я не хотел тебя расстраивать, но теперь уже все равно, einerlei.
В тот день, когда мы открыли средневековый Vorratskammer, погибла Надья Блейк, жена Форжа, а может быть, и не жена вовсе, по крайней мере, он изрядно разнервничался, хотя держался молодцом.
Ее убило стрелой, вылетевшей из охранного устройства, напоминающего арбалет. Еще одна нелепая смерть. Досадно, что, когда мои услуги понадобились на самом деле, я ничего не мог сделать: стрела вошла в горло и вышла под черепом, пронзив продолговатый мозг.
Это повергло меня в изумление по двум причинам. Первая: как могла эта тетива — или что бы там ни было вместо тетивы — сохраняться в натянутом состоянии столько лет? Вторая: разве мисс Блейк — посторонней — полагалось находиться в это время в этом месте?
Разумеется, мы с Эженом Лева далеко не профессионалы. Но у нас хотя бы имеется — у француза, впрочем, имелось — хоть какое-то понятие о том, что можно и чего нельзя делать в свежераскопанной могиле.
Правда, доктор Расселл утверждает, что могилой это место перестало быть давным-давно и служило кладовкой монастырю, но я скажу тебе без лишнего пафоса: могила — она могила и есть. Там было до странности чисто и подозрительно сухо, как будто эту комнату время от времени навещала уборщица из отеля Голден Тюлип.
Кстати об отеле — я, пожалуй, перееду теперь в номер, который занимал француз.
Я все время завидовал его камину — настоящие изразцы! — и балкону в сад, там можно работать и читать, глядя на редких прохожих и вдыхая сладостную горечь крупных белых цветов, которыми засажена гостиничная аллея.
Мне кажется, француза бы это не огорчило. В сущности, он был добрый малый.
Отвечай же мне поскорее, дитя мое Чанчал.
Отправляю тебе пакетик засахаренного арахиса, пусть хоть он коснется твоего прекрасного рта.
ЙЙ
МОРАС
без даты
ха! археологи! сказала мне чесночок, услыхав в шестнадцатый раз про фиону
они живут в золотом тюльпане — сроду не слышала хуже названия для занюханной гостиницы — это куда мы ходили к арабу, помнишь? еще бы я не помнил, он мне даже приснился пару раз, этот марокканец, магрибинец? с этим своим смуглым ежиным животом, которого я не видел, но будто на ощупь знаю, вот там, в арабском прогорклом maison de tolerance, чесночок и видела фиону из окна, стоя там в весьма неудобной, как она весело пояснила, позиции
девочки мои, они знают больше, чем способны понять
таковы их свойства, текучие, как свойства лавы, страшноватые, как свойства женской крови, раскачивающей мир лиловыми приливами и отливами, и убыванья ужас неизменный и неизменный ужас полноты, да, таковы мои девочки
иногда, подобно умнику рабби пражскому йегуде, они создают своих големов из кучи дерьма с помощью нескольких тайных слов, шпилек и горстки каннабиса, правда, со словом эмет это домашнее колдовство не работает, да и со словом мет не работает, но слепленное существо болтает, хихикает, оглядывается на прохожих и может даже пригодиться, вот как мне сегодня
магдочесночковый голем разузнал про археологов все, что я хотел бы знать, но боялся спросить
профессор форж, petite connard, тот самый, что не любит педиков в научных экспедициях, ездит на взятом в аренду оливковом мазератти и живет на одном этаже с нашим арабом-неврастеником, врачом-австрийцем, которого за пристрастие к шейным платкам в отеле прозвали шелковым доктором, и малахольным студентом, один парень из их группы убился каким-то дурацким образом, а жена профессора надья погибла чуть ли не в первый день пребывания на мальте, но это сказала луноликая китаянка, femme de menage, а кто же поверит femme de menage? жена профессора могла с таким же успехом уехать домой, заколоться кинжалом или сбежать с дирижером гостиничного оркестра, горничные пишут сценарии каждый день, я сам практически горничная
к тому же слово форж в том языке, что я еще помню кое-как, означает ковку, работу с металлом и все такое, представляю старика в постели с той остролицей девицей из кафе мальтийский сокол, хотя нет, не представляю, это у меня магдочесночковый синдром
typiquement anglaise с зеленовато-серыми глазами, плавающими, будто горький огурчик вpim ' s number one, это и была жена? надья? откуда камышовое русское имя? она похожа на подсохший стебель алоэ, нет, на эстрелицию, анемичный форж похож, разумеется, на анемон, о гербарный дуэт, пелеас и мелизанда! пересушенный, шуршащий, крошащийся дебюсси
без даты
у испанцев есть слово наручники, которое переводится, как женщина, — esposa, только во множественном числе, то есть много женщин — это кандалы?
я сказал магде, что работаю последнюю неделю, увешанная железом куртка венсана давит мне на плечи, ухожу от вас, сказал я, магда расплакалась и убежала на кухню курить свою вечернюю заначку, хотя дело было утром, esposa она и есть esposa
барнард обещал пристроить меня кельнером в кафе сен-микеле, на время
тебе выдадут белую униформу, сказал он, заплетешь косичку, как сын озириса, и засияешь, как царский пятак, то есть он сказал — как новенький дайм, но пятак ведь сияет значительнее
откуда барнард знает, как выглядел сын озириса? когда-то у меня уже была униформа, синяя куртка и синие штаны на слабой резинке, это я был стюардом, а еще раньше у меня была униформа из байки, это такая цветастая, слишком теплая штука, тогда я был просто придурком, да и сейчас придурок, ке фер?
мы с моими девчонками как три седовласые грайи — как их там? энио, дино и пемфредо — у них был один зуб на троих и один глаз, так и летали над гесперидами, хватаясь друг за дружку
кого они теперь найдут, думаю я, и умеет ли он так заваривать чай и заговаривать зубы
но — ке чертов фер? не могу же я ляпнуть фионе, что работаю паршивым сутенером, севильской куницей, безотказным красавчиком мо, морасом на побегушках
фиона, она как тот мандарин, что боялся сквозняков и дрожал от холода в жарко натопленной приемной зале императора, оттого что высокие двери были сплошь из горного хрусталя и ему казалось, что все распахнуто настежь, брр, сам продрог, пока об этом думал
фиона
такие девушки приручают грифов и залетают от гранатовых зернышек
ДНЕВНИК ПЕТРЫ ГРОФФ
4 марта
Аккройд стал приносить мне булочки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34