При этом она даже позаботилась о собственных похоронах.
Я хотел было протолкнуть посмертную публикацию ее диссертации — тем самым как бы выразив косвенное согласие с ее приговором философии, но, просматривая рукопись, обнаружил, (x) что это лишь разрозненные пьяные заметки, (y) абсолютно безвкусные и (z) сильно переоцененные автором.
Плоды самообслуживания
А потом был еще Ник. За пару дней до того, как я ушел из колледжа, дабы начать банковскую карьеру, мне позвонил Уилбур:
— Я очень беспокоюсь из-за Ника.
— А что?
— Не знаю. Я думал... Может, ты с ним поговоришь? Он ведет себя как-то странно — а ведь всего лишь второй день, как парень получил место младшего преподавателя. Мне кажется, он несколько тронулся рассудком.
Это была, несомненно, одна из тех фраз шефа, всю ироничность которых оцениваешь задним числом; Уилбур имел обыкновение несколько раз в год отправляться в уединенный санаторий, где подкреплял силы сильнодействующими успокоительными средствами.
Увы, вскоре я обнаружил, что вновь помимо моей воли топчу землю Кембриджа, хотя и давал клятву, будто ноги моей там не будет. Я ткнулся к Нику. Постучал в дверь — ответом была тишина. Мне сказали, что он уже несколько дней не попадался никому на глаза. Взяв ключ у привратника, я вошел: спертый воздух, беспорядок, как у истинного философа, задернутые шторы. Я осторожно толкнул дверь в спальню, гадая, не ждет ли меня там уже несколько развоплотившееся тело или иное столь же малоприятное зрелище, и тут телевизор, прикрепленный над дверным косяком, чуть-чуть не размозжил мне голову, пролетев в свободном падении в каком-то дюйме от нее.
— У меня нож, — услышал я Ника. Голос его звучал несколько приглушенно в силу того, что мой друг забился под стоявший в спальне стол и обложился матрасами.
Меня нередко обвиняли в том, что я бесчувственная скотина (особенно часто эти обвинения звучали из женских уст), но тут даже мне было достаточно бросить на Ника взгляд, чтобы сказать — дела его худы.
Понадобилось около трех часов, чтобы выманить бедолагу из этого импровизированного бункера. Пришлось запереть входную дверь, забаррикадировать ее мебелью, раздеться до нижнего белья — дабы Ник уверился, что под одеждой я не прячу оружие или передатчик. В качестве средств самообороны у него был не только охотничий нож, но три ножа кухонных (длинных), топорик для разделки мяса, бейсбольная бита (превратившаяся в палицу после того, как он вбил в нее с полдюжины гвоздей), несколько молочных бутылок с бензином, багажные ремни и проволока для резки сыра.
— Ну, Ник, ты хотел этим что-то сказать? Тебе что-то не дает покоя?
Он сидел в кресле, вцепившись в подлокотники так, словно то неслось со скоростью 900 км/ч на высоте десяти тысяч метров над землей.
— Скажи, Эдди, был ли на свете хоть один счастливый человек? Воистину счастливый, ни разу не хлебнувший несчастья, незнакомый с бедой?
— История об этом умалчивает, — вынужденно признался я.
— Видишь! Никто, ни один человек не ушел из этого мира, прожив жизнь счастливо! А мою жизнь ты знаешь...
Я знал. В колледже не было человека, того не знавшего.
Николас Декстер Небахаднезар Маккалаган-Стэндиш. Более известный как Ник Длинный Хрен. Блистательный, красивый, богатый и, несмотря на это, чертовски приятный. Он производил столь неотразимое впечатление на женщин, что у них не возникало даже мысли к нему ревновать. Богатство, остроумие, сердечность обхождения, безуминка — все эти качества лишь самое начало списка достоинств, коим он был обязан своим успехом. Он мог тут же заполучить любую понравившуюся ему девушку, а также ее мать и подружек — поодиночке или всех разом. Ему стоило только сказать «Привет!» — и любая замужняя дама, каких бы строгих правил она ни была, как бы ни закалила свою волю, тут же была готова бросить семью. Для Ника мир был одним большим гинекеем в собственном доме.
И при этом дамы — все, как одна — были абсолютно счастливы! Ник шел через анфилады женщин — так двигается по полю уборочный комбайн, — и хоть бы одна из этих леди вспоминала проведенные с ним часы, дни, порой неделю с горечью или сожалением! За ним вовсе не вился шлейф кровоточащих сердец. Они понимали, что Ник — явление в своем роде выдающееся и ниспослан всей женской части человечества в целом. Как-то, движимый любопытством (а отнюдь не желанием перенять опыт или чему-то такому научиться), я попытался расспросить некую юную леди. «Он... Он дает все...» — пробормотала двадцатилетняя чаровница, и что-то в ней в этот момент до боли напоминало почтенную бабулю, грезящую об утраченной юности.
— Я ведь и пальцем не шевельнул, чтобы попасть в Кембридж, — продолжал он. — Иным ради этого приходится годами вкалывать. А я — я прочел пару книжек и получил стипендию. Я вожу машину, купить которую не могут себе позволить и десять философов в складчину, даже если они вывернут все карманы. Я могу вовсе не работать. Сроду не болел ничем тяжелее насморка. Отличный гребец — хоть сейчас включай в олимпийскую сборную. Мне не отказала ни одна женщина; честно говоря, если у меня в постели зараз была лишь одна, то казалось, что постель пустует. Уилбур хотел, чтобы это место досталось тебе: голова у тебя явно светлее. И что происходит? Ты уходишь из университета. Уилбур вынужден предложить работу мне — работу, о которой я мечтал с одиннадцати лет. Знаешь, мне кажется, я даже ни разу не угодил под проливной дождь, за исключением пары случаев на летних каникулах, когда я сам был не прочь промокнуть. Это противоестественно. Эдди, я спрашиваю: почему я должен быть счастливей других?! — От него просто исходили какие-то волны паники.
Я мог лишь вывернуть его вопрос наизнанку и вернуть обратно:
— А почему нет? Почему бы тебе не быть счастливчиком? Почему бы одному из нас не стать им?
— Я скажу тебе почему. Потому что не было и не будет абсолютно счастливого человека на этом свете. Я ведь не имею в виду тех, кто ведет тихую, незаметную жизнь, — они не сталкиваются ни с чем очень уж болезненным: им случается по мелочи быть обманутым, или потерять сумку, или работать под началом не очень-то приятного шефа — все это ерунда; я не говорю о тех, кто ведет жизнь совсем уж серую, — у них хватает мудрости довольствоваться тем малым, что у них есть. Но истинно обласканный Фортуной человек, Эдди, — его в этом мире быть не может, об этом говорил еще Солон. Я не счастливей других, просто меня откармливают на заклание. А все мое везение — лишь затем, чтобы я расслабился и потерял бдительность, а там... Не знаю, что там меня впереди поджидает, но это... что-то такое... Возьми любую биографию: ты прочтешь, что тому-то везло два года, тому-то — десять лет подряд, но никогда, понимаешь, никогда, никогда везение не длилось всю жизнь! Потом наступала такая чернуха,.. Боги отворачиваются. Мы окружены печалью, она — повсюду, неужто я какое-то исключение из правила? У меня что, иммунитет? Рано или поздно приходит время платить по счетам: за образование, за удовольствие... И, боюсь, мне не по силам оплатить счет, который обязательно выставят в конце праздника.
Мое желание как-то ему помочь — что бы я мог тут сделать? Я оставил Ника в его клетке и отправился к Уилбуру сообщить ему, что он был прав и с Ником не все в порядке.
О чем я не напишу 1.3:
Что доброго я сделал для Ника?
Через три месяца я, помимо желания, вернулся в Кембридж, дабы вести там жизнь созерцательную, приняв по наследству должность Ника, который, стремясь избежать ужасного будущего, уготованного судьбой, не нашел ничего лучше, как сунуть свой сосуд разума в духовку. Уилбур, озабоченный тем, чтобы добиться для меня места в колледже, сам стал предметом навязчивой заботы плоских как вобла белоснежек из одного фешенебельного дома отдыха — ростом за метр восемьдесят, — спящих и видящих, как бы всучить ему пожизненную страховку, предусматривающую пребывание в одной из тех обителей, где отсутствуют колющие и режущие предметы, а также все прочее, способное причинить вред здоровью тамошних постояльцев. Как бы ни было, философии все это не пошло на пользу, и, конечно же, многие из моих коллег (в первую очередь Фелерстоун) шушукались, что рассудок Уилбур потерял еще до того, как заняться моим трудоустройством.
Жерар, еще Жерар...
— О чем ты думаешь? — спросил Жерар, заметив, что мысли мои где-то далеко-далеко.
— Об оплате счетов...
— Черт, хорошая мысль! Слушай, ты платишь за выпивку, а я... Предлагаю тебе сделку: проходя Великую Завесу — если за ней и впрямь есть что-то, о чем ни одна живая душа не подозревает, — я вернусь (если придумаю какой-нибудь способ вернуться) и все тебе продиктую. Ты это дело напечатаешь — и место в первых рядах тебе обеспечено. Хороший будет урок для надутых философов, которые знать не знают, каково быть спившимся художником или потрошителем банков.
— Я готов сделать то же самое для тебя. Дам тебе краткий отчет — как оно, по ту сторону, а ты — ты напишешь книгу и напечатаешь под моим именем.
— То-то утрутся все эти дрочилы-трудоголики с чернильницами. По рукам: кто бы ни миновал первым Великую Завесу — обещает контрабандой просунуть данные о том, что ждет нас на другой стороне. Почему никто не додумался до этого раньше?
Оплата счетов: Так это делают в Афгане
Ник, полагаю, был прав: нечего и рассчитывать хоть что-то получить задарма. Дармовых завтраков не бывает, за просто так нам достается только материнская любовь (да и та чревата необходимостью выслушивать нотации). А чтобы заполучить остальное, извольте попотеть или отдайте за это соответствующую цену. Даже благороднейшее из физических удовольствий (право слово, большее, чем заслуживают многие из нас) требует, чтобы мы немножко поработали тазом.
Я таки добрался до Пешавара: на грузовике, битком набитом ранеными — безногими, с развороченными внутренностями, гниющими заживо. Я выбрался — при одной мысли об этом меня накрыла волна тихого удовлетворения. Я, так сказать, выплыл. Ускользнул из зоны военных действий, цел и невредим. На самом деле не совсем так: я подхватил желтуху и амебную дизентерию, на несколько месяцев приковавших меня к толчку, не говоря уже о том, что истощен я был до предела. Последние четыре недели все то время, что я не спал, я только и делал, что проклинал, беспрестанно, безостановочно проклинал этот чертов мир и себя идиота. Я повидал такое, что лучше этого не видеть. Эти четыре недели — они, пожалуй, стоят тридцати лет, которые я провел, размышляя по долгу службы. Проводись первенство страны по выпавшему на вашу долю ужасу, я бы побил все рекорды.
Я стоял, опираясь о грузовик, и тут водитель резко захлопнул дверцу, не заметив моей руки, так что мне раздробило три пальца. Я завопил и покатился по земле — уши, как и рот, мне раздирал крик боли. Раненые моджахеды недоуменно на меня уставились. Они решили, что я услышал что-то ужасное, что-то связанное со смертью всех самых близких и дорогих мне людей, иначе с чего это я веду себя столь недостойно мужчины, катаясь, как собака, в пыли.
То было предостережение: расплата — или, как в мусульманских странах называют налог, закат. Я усвоил урок — ничто не бывает бесплатно.
Обидней всего, что случилось это уже на территории Пакистана. Я даже не мог похвастаться тем, что получил в Афганистане ранение.
Еще, совсем недолго — Жерар
Мы вышли в ночь. Ночь. Слегка прохладная. Как тысячи других. Однако чем дальше, тем больше такая вот банальная ночь может оказаться не просто заурядной ночью в Тулоне, одной из многих; она может стать моей последней ночью в этом мире. И в последние мгновения я буду думать: какая тихая нынче ночь — и что за дурацкие серые здания понастроили тут вокруг. Я почувствовал, как откуда-то снизу, из глубины сознания поднимается что-то вроде отрыжки. Хватит, с меня слишком. Я хотел прочь из этого мира, избавьте меня от этого испытания, суда, чего бы то ни было! Я хотел к маме — она бы во всем разобралась...
Дружба может пережить и это. Есть же дружба на расстоянии. Правда, жизнь не предлагает нам особого выбора. «Я бы сказал — я бы хотел с тобой повидаться, но, будучи философом и пьяницей, не думаю, что это столь уж приятно, так что лучше я воздержусь. Кто это сказал, что наши ближайшие друзья — те, на кого было угроблено больше всего времени только затем, чтобы обнаружить: они нам не по душе? Ну да, конечно же, это я — где-то когда-то что-то такое брякнул».
Жерар поцеловал меня. «Эдди... Эдди... Эдди...» Стоило ему это сказать, как в сознании что-то вспыхнуло, мелькнула этакая звездочка — как примечание в тексте или как удар гонга. Очень редко, но со мной такое бывает. Я вдруг догадываюсь: то, что мне сейчас говорят, — истинный смысл сказанного я пойму очень не скоро. Порой, чтобы понять сказанное, нужно десять, двадцать лет — и только потом тебе откроется внутреннее значение этих слов. Часто — совсем невинных слов, прозаичных, серых, однако эти слова вонзаются в сознание, как заноза, и проходят годы, прежде чем ты обнаружишь за ними некое тайное значение, некое сообщение, точно так же, как это бывает с иными высказываниями великих.
Ограбить пять банков и умереть
А потом всегда наступает утро, когда нужно встать омерзительно рано и пойти ограбить пять банков в Монпелье. Возможно, ярче всего меня характеризует то, что в этом начинании больше всего раздражала необходимость рано вставать. Я смутно рассчитывал: авось Юбер забудет про выработанный план, авось его захлестнет какое-нибудь новое увлечение или хобби — но, увы, он ничего не забыл. Газеты объявили, что мы собираемся это сделать, нам оставалось лишь собраться — и совершить сие.
Я согласился на очередное ограбление главным образом потому, что больше мне ничего не предлагали.
День начался с того, что выстрелом из пистолета я выбил кусок мыла у Юбера из рук: с трех с лишним метров — и через закрытую дверь ванной. Весьма неплохо для стрелка, если бы только я и впрямь пытался меткой пулей выбить мыло из рук напарника, а не копался в сумке в поисках расчески, чтобы слегка облагородить с ее помощью выданный мне Юбером парик.
— Ты страшный человек, профессор. Полиции ты явно не по зубам. Поражаюсь, почему они еще не расписались в своем бессилии, — покачал головой Юпп.
Хорошенькое начало дня. Так сказать, предзнаменование, вот только чего — того, что Фортуна покуда не покажет нам задницу, или же того, что нас ждет неизбежное фиаско. Делайте ваши ставки, господа.
— А я-то думал, ты покончил с насилием, — вырвалось у меня.
— Я-то покончил. Но тот, кто продавал эту штуку, — он полагал, мне будет приятнее получить пистолет, уже снаряженный для ограбления.
Мы сели в поезд, нагруженные огромными кофрами, в которых лежала масса добра, позволяющего быстро сменить облик (этого реквизита с лихвой хватило бы на постановку всех пьес Жами разом), а также клеткой с Фалесом (модель, предназначенная для перевозки кошек и собак мелких пород). Фалес вызвал у нескольких пожилых дам оторопь, переходящую в визг, — старушки ожидали увидеть в кошачьей клетке существо несколько более крупное и мохнатное и вообще более похожее на кошку. «Можете его погладить. Он добрый и дружелюбный», — отважно предлагал им Юбер.
На самом деле Юпп был немного не в форме. Накануне вечером по телевизору выступал Корсиканец: отвечал на вопросы телезрителей, заинтригованных серией предстоящих ограблений. «Я не авгур и скажу прямо: если эти джентльмены посмеют завтра высунуть нос, их карьере будет положен конец».
Юпп словно с цепи сорвался, услышав подобное бахвальство, — и не только из-за апломба нашего приятеля Корсиканца (который, показалось мне, и впрямь поседел), но и из-за его лексики.
— Авгур? Авгур, предсказывающий конец карьере, — интересно чьей?! Клянусь, он даже не способен толком написать это слово! Нет, подумать только! Все, хватит откладывать, завтра же купим толстенный словарь. На досуге ты мне выпишешь слова позабористей, чтоб сразу было ясно, с кем они имеют дело.
От Юпповых осведомителей мы узнали, что марсельская полиция переведена на режим усиленного патрулирования. Готовясь к нашему показательному ограблению, Юпп заплатил паре приятелей (одному из них заради такого дела пришлось побриться наголо и выучить несколько фраз на английском), дабы они изображали из себя Банду Философов, вызывающе подозрительно околачиваясь подле городских банков, сея тем самым дезинформацию и создавая нам прикрытие.
Надо сказать, в те мгновения, когда Юпп думал, что я на него не гляжу, выглядел он не ахти. Помимо зиккуратов поддельных удостоверений, гор оружия, тюков костюмов и одежды, в нашем багаже все больше места стали занимать россыпи склянок с таблетками: всякие зидоведины и феназепамы.
Мы сняли номер в гостинице в самом центре Монпелье.
— Мне бы не хотелось, чтобы ты считал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Я хотел было протолкнуть посмертную публикацию ее диссертации — тем самым как бы выразив косвенное согласие с ее приговором философии, но, просматривая рукопись, обнаружил, (x) что это лишь разрозненные пьяные заметки, (y) абсолютно безвкусные и (z) сильно переоцененные автором.
Плоды самообслуживания
А потом был еще Ник. За пару дней до того, как я ушел из колледжа, дабы начать банковскую карьеру, мне позвонил Уилбур:
— Я очень беспокоюсь из-за Ника.
— А что?
— Не знаю. Я думал... Может, ты с ним поговоришь? Он ведет себя как-то странно — а ведь всего лишь второй день, как парень получил место младшего преподавателя. Мне кажется, он несколько тронулся рассудком.
Это была, несомненно, одна из тех фраз шефа, всю ироничность которых оцениваешь задним числом; Уилбур имел обыкновение несколько раз в год отправляться в уединенный санаторий, где подкреплял силы сильнодействующими успокоительными средствами.
Увы, вскоре я обнаружил, что вновь помимо моей воли топчу землю Кембриджа, хотя и давал клятву, будто ноги моей там не будет. Я ткнулся к Нику. Постучал в дверь — ответом была тишина. Мне сказали, что он уже несколько дней не попадался никому на глаза. Взяв ключ у привратника, я вошел: спертый воздух, беспорядок, как у истинного философа, задернутые шторы. Я осторожно толкнул дверь в спальню, гадая, не ждет ли меня там уже несколько развоплотившееся тело или иное столь же малоприятное зрелище, и тут телевизор, прикрепленный над дверным косяком, чуть-чуть не размозжил мне голову, пролетев в свободном падении в каком-то дюйме от нее.
— У меня нож, — услышал я Ника. Голос его звучал несколько приглушенно в силу того, что мой друг забился под стоявший в спальне стол и обложился матрасами.
Меня нередко обвиняли в том, что я бесчувственная скотина (особенно часто эти обвинения звучали из женских уст), но тут даже мне было достаточно бросить на Ника взгляд, чтобы сказать — дела его худы.
Понадобилось около трех часов, чтобы выманить бедолагу из этого импровизированного бункера. Пришлось запереть входную дверь, забаррикадировать ее мебелью, раздеться до нижнего белья — дабы Ник уверился, что под одеждой я не прячу оружие или передатчик. В качестве средств самообороны у него был не только охотничий нож, но три ножа кухонных (длинных), топорик для разделки мяса, бейсбольная бита (превратившаяся в палицу после того, как он вбил в нее с полдюжины гвоздей), несколько молочных бутылок с бензином, багажные ремни и проволока для резки сыра.
— Ну, Ник, ты хотел этим что-то сказать? Тебе что-то не дает покоя?
Он сидел в кресле, вцепившись в подлокотники так, словно то неслось со скоростью 900 км/ч на высоте десяти тысяч метров над землей.
— Скажи, Эдди, был ли на свете хоть один счастливый человек? Воистину счастливый, ни разу не хлебнувший несчастья, незнакомый с бедой?
— История об этом умалчивает, — вынужденно признался я.
— Видишь! Никто, ни один человек не ушел из этого мира, прожив жизнь счастливо! А мою жизнь ты знаешь...
Я знал. В колледже не было человека, того не знавшего.
Николас Декстер Небахаднезар Маккалаган-Стэндиш. Более известный как Ник Длинный Хрен. Блистательный, красивый, богатый и, несмотря на это, чертовски приятный. Он производил столь неотразимое впечатление на женщин, что у них не возникало даже мысли к нему ревновать. Богатство, остроумие, сердечность обхождения, безуминка — все эти качества лишь самое начало списка достоинств, коим он был обязан своим успехом. Он мог тут же заполучить любую понравившуюся ему девушку, а также ее мать и подружек — поодиночке или всех разом. Ему стоило только сказать «Привет!» — и любая замужняя дама, каких бы строгих правил она ни была, как бы ни закалила свою волю, тут же была готова бросить семью. Для Ника мир был одним большим гинекеем в собственном доме.
И при этом дамы — все, как одна — были абсолютно счастливы! Ник шел через анфилады женщин — так двигается по полю уборочный комбайн, — и хоть бы одна из этих леди вспоминала проведенные с ним часы, дни, порой неделю с горечью или сожалением! За ним вовсе не вился шлейф кровоточащих сердец. Они понимали, что Ник — явление в своем роде выдающееся и ниспослан всей женской части человечества в целом. Как-то, движимый любопытством (а отнюдь не желанием перенять опыт или чему-то такому научиться), я попытался расспросить некую юную леди. «Он... Он дает все...» — пробормотала двадцатилетняя чаровница, и что-то в ней в этот момент до боли напоминало почтенную бабулю, грезящую об утраченной юности.
— Я ведь и пальцем не шевельнул, чтобы попасть в Кембридж, — продолжал он. — Иным ради этого приходится годами вкалывать. А я — я прочел пару книжек и получил стипендию. Я вожу машину, купить которую не могут себе позволить и десять философов в складчину, даже если они вывернут все карманы. Я могу вовсе не работать. Сроду не болел ничем тяжелее насморка. Отличный гребец — хоть сейчас включай в олимпийскую сборную. Мне не отказала ни одна женщина; честно говоря, если у меня в постели зараз была лишь одна, то казалось, что постель пустует. Уилбур хотел, чтобы это место досталось тебе: голова у тебя явно светлее. И что происходит? Ты уходишь из университета. Уилбур вынужден предложить работу мне — работу, о которой я мечтал с одиннадцати лет. Знаешь, мне кажется, я даже ни разу не угодил под проливной дождь, за исключением пары случаев на летних каникулах, когда я сам был не прочь промокнуть. Это противоестественно. Эдди, я спрашиваю: почему я должен быть счастливей других?! — От него просто исходили какие-то волны паники.
Я мог лишь вывернуть его вопрос наизнанку и вернуть обратно:
— А почему нет? Почему бы тебе не быть счастливчиком? Почему бы одному из нас не стать им?
— Я скажу тебе почему. Потому что не было и не будет абсолютно счастливого человека на этом свете. Я ведь не имею в виду тех, кто ведет тихую, незаметную жизнь, — они не сталкиваются ни с чем очень уж болезненным: им случается по мелочи быть обманутым, или потерять сумку, или работать под началом не очень-то приятного шефа — все это ерунда; я не говорю о тех, кто ведет жизнь совсем уж серую, — у них хватает мудрости довольствоваться тем малым, что у них есть. Но истинно обласканный Фортуной человек, Эдди, — его в этом мире быть не может, об этом говорил еще Солон. Я не счастливей других, просто меня откармливают на заклание. А все мое везение — лишь затем, чтобы я расслабился и потерял бдительность, а там... Не знаю, что там меня впереди поджидает, но это... что-то такое... Возьми любую биографию: ты прочтешь, что тому-то везло два года, тому-то — десять лет подряд, но никогда, понимаешь, никогда, никогда везение не длилось всю жизнь! Потом наступала такая чернуха,.. Боги отворачиваются. Мы окружены печалью, она — повсюду, неужто я какое-то исключение из правила? У меня что, иммунитет? Рано или поздно приходит время платить по счетам: за образование, за удовольствие... И, боюсь, мне не по силам оплатить счет, который обязательно выставят в конце праздника.
Мое желание как-то ему помочь — что бы я мог тут сделать? Я оставил Ника в его клетке и отправился к Уилбуру сообщить ему, что он был прав и с Ником не все в порядке.
О чем я не напишу 1.3:
Что доброго я сделал для Ника?
Через три месяца я, помимо желания, вернулся в Кембридж, дабы вести там жизнь созерцательную, приняв по наследству должность Ника, который, стремясь избежать ужасного будущего, уготованного судьбой, не нашел ничего лучше, как сунуть свой сосуд разума в духовку. Уилбур, озабоченный тем, чтобы добиться для меня места в колледже, сам стал предметом навязчивой заботы плоских как вобла белоснежек из одного фешенебельного дома отдыха — ростом за метр восемьдесят, — спящих и видящих, как бы всучить ему пожизненную страховку, предусматривающую пребывание в одной из тех обителей, где отсутствуют колющие и режущие предметы, а также все прочее, способное причинить вред здоровью тамошних постояльцев. Как бы ни было, философии все это не пошло на пользу, и, конечно же, многие из моих коллег (в первую очередь Фелерстоун) шушукались, что рассудок Уилбур потерял еще до того, как заняться моим трудоустройством.
Жерар, еще Жерар...
— О чем ты думаешь? — спросил Жерар, заметив, что мысли мои где-то далеко-далеко.
— Об оплате счетов...
— Черт, хорошая мысль! Слушай, ты платишь за выпивку, а я... Предлагаю тебе сделку: проходя Великую Завесу — если за ней и впрямь есть что-то, о чем ни одна живая душа не подозревает, — я вернусь (если придумаю какой-нибудь способ вернуться) и все тебе продиктую. Ты это дело напечатаешь — и место в первых рядах тебе обеспечено. Хороший будет урок для надутых философов, которые знать не знают, каково быть спившимся художником или потрошителем банков.
— Я готов сделать то же самое для тебя. Дам тебе краткий отчет — как оно, по ту сторону, а ты — ты напишешь книгу и напечатаешь под моим именем.
— То-то утрутся все эти дрочилы-трудоголики с чернильницами. По рукам: кто бы ни миновал первым Великую Завесу — обещает контрабандой просунуть данные о том, что ждет нас на другой стороне. Почему никто не додумался до этого раньше?
Оплата счетов: Так это делают в Афгане
Ник, полагаю, был прав: нечего и рассчитывать хоть что-то получить задарма. Дармовых завтраков не бывает, за просто так нам достается только материнская любовь (да и та чревата необходимостью выслушивать нотации). А чтобы заполучить остальное, извольте попотеть или отдайте за это соответствующую цену. Даже благороднейшее из физических удовольствий (право слово, большее, чем заслуживают многие из нас) требует, чтобы мы немножко поработали тазом.
Я таки добрался до Пешавара: на грузовике, битком набитом ранеными — безногими, с развороченными внутренностями, гниющими заживо. Я выбрался — при одной мысли об этом меня накрыла волна тихого удовлетворения. Я, так сказать, выплыл. Ускользнул из зоны военных действий, цел и невредим. На самом деле не совсем так: я подхватил желтуху и амебную дизентерию, на несколько месяцев приковавших меня к толчку, не говоря уже о том, что истощен я был до предела. Последние четыре недели все то время, что я не спал, я только и делал, что проклинал, беспрестанно, безостановочно проклинал этот чертов мир и себя идиота. Я повидал такое, что лучше этого не видеть. Эти четыре недели — они, пожалуй, стоят тридцати лет, которые я провел, размышляя по долгу службы. Проводись первенство страны по выпавшему на вашу долю ужасу, я бы побил все рекорды.
Я стоял, опираясь о грузовик, и тут водитель резко захлопнул дверцу, не заметив моей руки, так что мне раздробило три пальца. Я завопил и покатился по земле — уши, как и рот, мне раздирал крик боли. Раненые моджахеды недоуменно на меня уставились. Они решили, что я услышал что-то ужасное, что-то связанное со смертью всех самых близких и дорогих мне людей, иначе с чего это я веду себя столь недостойно мужчины, катаясь, как собака, в пыли.
То было предостережение: расплата — или, как в мусульманских странах называют налог, закат. Я усвоил урок — ничто не бывает бесплатно.
Обидней всего, что случилось это уже на территории Пакистана. Я даже не мог похвастаться тем, что получил в Афганистане ранение.
Еще, совсем недолго — Жерар
Мы вышли в ночь. Ночь. Слегка прохладная. Как тысячи других. Однако чем дальше, тем больше такая вот банальная ночь может оказаться не просто заурядной ночью в Тулоне, одной из многих; она может стать моей последней ночью в этом мире. И в последние мгновения я буду думать: какая тихая нынче ночь — и что за дурацкие серые здания понастроили тут вокруг. Я почувствовал, как откуда-то снизу, из глубины сознания поднимается что-то вроде отрыжки. Хватит, с меня слишком. Я хотел прочь из этого мира, избавьте меня от этого испытания, суда, чего бы то ни было! Я хотел к маме — она бы во всем разобралась...
Дружба может пережить и это. Есть же дружба на расстоянии. Правда, жизнь не предлагает нам особого выбора. «Я бы сказал — я бы хотел с тобой повидаться, но, будучи философом и пьяницей, не думаю, что это столь уж приятно, так что лучше я воздержусь. Кто это сказал, что наши ближайшие друзья — те, на кого было угроблено больше всего времени только затем, чтобы обнаружить: они нам не по душе? Ну да, конечно же, это я — где-то когда-то что-то такое брякнул».
Жерар поцеловал меня. «Эдди... Эдди... Эдди...» Стоило ему это сказать, как в сознании что-то вспыхнуло, мелькнула этакая звездочка — как примечание в тексте или как удар гонга. Очень редко, но со мной такое бывает. Я вдруг догадываюсь: то, что мне сейчас говорят, — истинный смысл сказанного я пойму очень не скоро. Порой, чтобы понять сказанное, нужно десять, двадцать лет — и только потом тебе откроется внутреннее значение этих слов. Часто — совсем невинных слов, прозаичных, серых, однако эти слова вонзаются в сознание, как заноза, и проходят годы, прежде чем ты обнаружишь за ними некое тайное значение, некое сообщение, точно так же, как это бывает с иными высказываниями великих.
Ограбить пять банков и умереть
А потом всегда наступает утро, когда нужно встать омерзительно рано и пойти ограбить пять банков в Монпелье. Возможно, ярче всего меня характеризует то, что в этом начинании больше всего раздражала необходимость рано вставать. Я смутно рассчитывал: авось Юбер забудет про выработанный план, авось его захлестнет какое-нибудь новое увлечение или хобби — но, увы, он ничего не забыл. Газеты объявили, что мы собираемся это сделать, нам оставалось лишь собраться — и совершить сие.
Я согласился на очередное ограбление главным образом потому, что больше мне ничего не предлагали.
День начался с того, что выстрелом из пистолета я выбил кусок мыла у Юбера из рук: с трех с лишним метров — и через закрытую дверь ванной. Весьма неплохо для стрелка, если бы только я и впрямь пытался меткой пулей выбить мыло из рук напарника, а не копался в сумке в поисках расчески, чтобы слегка облагородить с ее помощью выданный мне Юбером парик.
— Ты страшный человек, профессор. Полиции ты явно не по зубам. Поражаюсь, почему они еще не расписались в своем бессилии, — покачал головой Юпп.
Хорошенькое начало дня. Так сказать, предзнаменование, вот только чего — того, что Фортуна покуда не покажет нам задницу, или же того, что нас ждет неизбежное фиаско. Делайте ваши ставки, господа.
— А я-то думал, ты покончил с насилием, — вырвалось у меня.
— Я-то покончил. Но тот, кто продавал эту штуку, — он полагал, мне будет приятнее получить пистолет, уже снаряженный для ограбления.
Мы сели в поезд, нагруженные огромными кофрами, в которых лежала масса добра, позволяющего быстро сменить облик (этого реквизита с лихвой хватило бы на постановку всех пьес Жами разом), а также клеткой с Фалесом (модель, предназначенная для перевозки кошек и собак мелких пород). Фалес вызвал у нескольких пожилых дам оторопь, переходящую в визг, — старушки ожидали увидеть в кошачьей клетке существо несколько более крупное и мохнатное и вообще более похожее на кошку. «Можете его погладить. Он добрый и дружелюбный», — отважно предлагал им Юбер.
На самом деле Юпп был немного не в форме. Накануне вечером по телевизору выступал Корсиканец: отвечал на вопросы телезрителей, заинтригованных серией предстоящих ограблений. «Я не авгур и скажу прямо: если эти джентльмены посмеют завтра высунуть нос, их карьере будет положен конец».
Юпп словно с цепи сорвался, услышав подобное бахвальство, — и не только из-за апломба нашего приятеля Корсиканца (который, показалось мне, и впрямь поседел), но и из-за его лексики.
— Авгур? Авгур, предсказывающий конец карьере, — интересно чьей?! Клянусь, он даже не способен толком написать это слово! Нет, подумать только! Все, хватит откладывать, завтра же купим толстенный словарь. На досуге ты мне выпишешь слова позабористей, чтоб сразу было ясно, с кем они имеют дело.
От Юпповых осведомителей мы узнали, что марсельская полиция переведена на режим усиленного патрулирования. Готовясь к нашему показательному ограблению, Юпп заплатил паре приятелей (одному из них заради такого дела пришлось побриться наголо и выучить несколько фраз на английском), дабы они изображали из себя Банду Философов, вызывающе подозрительно околачиваясь подле городских банков, сея тем самым дезинформацию и создавая нам прикрытие.
Надо сказать, в те мгновения, когда Юпп думал, что я на него не гляжу, выглядел он не ахти. Помимо зиккуратов поддельных удостоверений, гор оружия, тюков костюмов и одежды, в нашем багаже все больше места стали занимать россыпи склянок с таблетками: всякие зидоведины и феназепамы.
Мы сняли номер в гостинице в самом центре Монпелье.
— Мне бы не хотелось, чтобы ты считал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43