Сперва Пятница кидал в этот алчный клюв ошметки свежего мяса; птенец заглатывал их с судорожным всхлипом — казалось, он готов так же ненасытно глотать все, что угодно, даже булыжники. Однако на следующий день маленький хищник выказал все признаки хвори. Он потерял бодрость, целыми днями дремал, и Пятница, пощупав ему зоб, нашел его слишком твердым и туго набитым, хотя последний раз птенец ел несколько часов назад; словом, он явно маялся несварением желудка.
Установив это, арауканец оставил тухнуть на солнце кишки козленка; они долго лежали там, густо облепленные навозными мухами, и удушливая вонь невыносимо раздражала Робинзона. Наконец в полуразложившемся мясе закопошились мириады белых личинок, и Пятница смог приступить к операции, оставившей неизгладимое впечатление у его господина.
Он соскреб раковиной личинки с тухлого мяса и, поднеся ее ко рту, принялся с отсутствующим видом тщательно пережевывать это омерзительное месиво. Потом, склонившись над своим подопечным, выпустил в его разинутый клюв, точно слепому из поильника, что-то вроде густого и теплого молока, которое стервятник глотал, вздрагивая всем телом.
Закладывая себе в рот следующую порцию личинок, Пятница объяснил:
— Живой червяки слишком свежая. Птица больной. Надо жевать, жевать. Всегда жевать для маленький птица.
Робинзон поспешно ушел, борясь с тошнотой. Но невозмутимая заботливость и логика дикаря глубоко поразили его. Впервые он спросил себя, не являются ли его стремление к душевной тонкости, отвращение и гадливость, вся эта сложная нервная организация белого человека, которую он считал последним драгоценным залогом цивилизованности, мертвым, ненужным балластом и не следует ли ему решительно выбросить этот балласт за борт своего существования, чтобы начать новую жизнь.
Но иногда случалось, что Губернатор, генерал, епископ брали верх над Робинзоном-человеком. И тогда перед ним вставала картина опустошений и ущерба, нанесенного Пятницей созданному благоденствию острова: загубленные урожаи, разбазаренные продукты, заблудившиеся стада, сытые, расплодившиеся вонючки и стервятники, сломанные или потерянные инструменты. И это бы еще куда ни шло, но в действиях арауканца проглядывал определенный смысл, чреватый дьявольскими бесшабашными проделками, непредсказуемыми злыми затеями, которые он в изобилии осуществлял, разоряя все вокруг и вредя даже самому Робинзону. И тогда Робинзон в бешенстве добавлял к длинному списку преступлений Пятницы полосатую мандрагору, воспоминание о которой постоянно мучило его, лишая сна.
Именно в этом состоянии бешенства он и сделал себе плетку из сыромятной кожи. Конечно, втайне ему было стыдно за ненависть, столь глубоко укоренившуюся в его сердце. Что же, значит, мало было арауканцу разорить его остров, он еще и отравил злобой душу своего хозяина! Ибо Робинзона в последнее время посещали мысли, которые он даже не осмеливался выразить словами; они вертелись вокруг одной и той же темы — естественной, случайной (или не случайной) смерти Пятницы.
Вот в таком-то настроении Робинзон и пребывал однажды утром, когда мрачное предчувствие толкнуло его к роще камедных и сандаловых деревьев. Из темных зарослей туи выпорхнул цветок и, вальсируя, взлетел вверх, озаренный лучами солнца. То была огромная роскошная бабочка с черными бархатными крыльями, окаймленными золотом. Живой цветок распался на части, черные лоскутки осыпались наземь вокруг Робинзона. Еще несколько месяцев назад ему и в голову не пришло бы поступить так… Правда, следует оговориться: огонь, разгоравшийся в его душе, питался чем-то более чистым и возвышенным, нежели вульгарные человеческие страсти. Ярость, обуревавшая Робинзона, как и все, что имело касательство к его отношениям со Сперанцей, отличалась характером почти космическим. Он выглядел в собственных глазах не обыкновенным раздраженным человеком, но первозданной силой, зародившейся в недрах острова и все очищающей жгучим своим дыханием. Вулкан! Да, Робинзон был вулканом, чей дымящийся кратер разверзся на Сперанце, как праведный гнев ее базальтовых утесов. Впрочем, с некоторых пор он слышал отголоски этого гнева, открывая Библию и читая о Яхве:
«…горит гнев Его, и пламя Его сильно, уста Его исполнены негодования, и язык Его, как огонь поедающий,
И дыхание Его, как разлившийся поток, который поднимается даже до шеи, чтобы развеять народы до истощания; и будет в челюстях народов узда, направляющая к заблуждению».
Читая эти стихи, Робинзон не мог удержать стонов, которые разом и облегчали и воспламеняли его. И он воображал самого себя — величественного, грозного — стоящим на вершине острова:
«И возгремит Господь величественным гласом Своим, и явит тяготеющую мышцу Свою в сильном гневе и в пламени поедающего огня, в буре и в наводнении и в каменном граде «.
Плетка вновь со свистом прорезала воздух, словно желая сбить еле видного в небе луня (хищная птица). Конечно, хищник парил на недосягаемой для человека высоте, но Робинзон, в тумане галлюцинации, явственно увидел, как тот, расчлененный на куски, кувыркаясь, падает к его ногам, и свирепо расхохотался.
А тем временем посреди этой иссушенной пустыни ненависти мирно текла сладкая река любви. Розовая ложбинка с ее уютными впадинами и сладострастными изгибами по-прежнему ждала его — свежая, отрадная, благоухающая нежными ароматами. Робинзон ускорил шаг. Еще несколько мгновений, и он прижмется к этой женственной земле, лежа на спине, широко раскинув руки, и ему почудится, будто он падает в лазурную бездну, неся на своих плечах всю Сперанцу, подобно Атласу, державшему земной шар. И тогда первозданный этот источник разбудит в нем новую силу, и он, повернувшись, прильнет животом к гигантскому жаркому телу каменной самки и пронзит, и взрыхлит ее плоть живым плугом своей плоти.
Робинзон приостановился на опушке леса. Ложбина уже казала ему свои округлости и впадины. Дочери его, мандрагоры, приветливо махали навстречу широкими, как ладони, листьями. Ласковая истома пронизывала чресла, сладкая слюна заполняла рот. Знаком приказав Тэну остаться на месте, он словно на крыльях устремился к своему брачному ложу. Сонно застывшее болотце переходило в мелкий овражек со светлым песком, поросшим бархатными травами. Именно тут хотелось нынче возлечь Робинзону. Он уже наведывался в это зеленое гнездышко, и теперь здесь тускло светились лиловым золотом цветы мандрагор.
И в этот миг он заметил под листьями две маленькие черные ягодицы. Они энергично двигались взад-вперед, то вздымаясь, то вновь с конвульсивной дрожью приникая к земле. Робинзон стоял потрясенный, как сомнамбула, которую внезапно и грубо вырвали из любовного сновидения. В ужасе созерцал он пакостное действо, вершившееся перед его взором. Сперанца, поруганная, загаженная, изнасилованная негром! Через несколько недель на этом месте расцветут полосатые мандрагоры! А он-то оставил свою плетку на опушке, рядом с Тэном! Безжалостным пинком он поднял Пятницу с земли и ударом кулака вновь свалил его в траву. Затем обрушился на него сверху всей тяжестью взрослого белого человека. Ах, если бы он мог лечь здесь, среди цветов, ради любовного акта! И он бил голыми руками, бил, ничего не слыша вокруг, не слыша даже стонов, вылетавших из окровавленного рта Пятницы. Его обуяла священная ярость. То был потоп, истребивший на всей земле людские беззакония, то был огонь, ниспосланный с небес, испепеливший Содом и Гоморру, то были Семь Казней Египетских, покаравших жестокого Фараона2. И вдруг четыре слова, которые из последних сил прохрипел метис, дошли до него сквозь божественную глухоту. Ободранный кулак Робинзона еще раз опустился на жертву, но уже без прежнего ожесточения: проснувшийся разум погасил его безумный порыв. «Хозяин, не убивай меня!» — простонал Пятница, ослепленный залившей лицо кровью. И Робинзону почудилось, будто он разыгрывает сцену, уже знакомую по какой-то книге или картине: брат, избивающий до смерти брата. Авель и Каин, первое убийство в человеческой истории, первое злодейское убийство! Так кто же он? Карающая рука Яхве или проклятый брат? Робинзон встал и удалился; он бежал, он спешил омыть свой помраченный разум в источнике вечной мудрости.
И вот он вновь стоит перед пюпитром, выпрямившись, набожно сложив руки и ожидая, когда Святой Дух снизойдет на него. Ему нужно возвысить свой гнев, исполнить его божественной чистоты. Он наугад открывает Библию. И попадает на книгу Осии. Слова Пророка, черной вязью испещряющие белую страницу, сходят с уст Робинзона звучными стихами. Так молния сверкает, на миг опережая гром. Робинзон говорит. Он обращается к дочерям своим, мандрагорам, он остерегает их против матери — блудницы Земли:
«Судитесь с вашею матерью, судитесь; ибо она не жена Моя, и Я не муж ее; пусть она удалит блуд от лица своего и прелюбодеяние от грудей своих,
Дабы Я не разоблачил ее до-нага и не выставил ее, как в день рождения ее, не сделал ее пустынею, не обратил ее в землю сухую и не уморил ее жаждою ».
Книга книг сказала свое слово, Сперанца осуждена! Но не этого хотел Робинзон. Ему нужно было прочесть написанное огненными буквами осуждение недостойного раба, совратителя, насильника. Захлопнув Библию, он вновь наугад открывает ее. Теперь заговорил Иеремия, и можно отнести к полосатой мандрагоре слова, обращенные к дикой лозе:
«…на всяком высоком холме и под всяким ветвистым деревом ты блудодействовала.
Я насадил тебя как благородную лозу, — самое чистое семя; как же ты превратилась у Меня в дикую отрасль чужой лозы?
Посему хотя бы ты умылась мылом и много употребила на себя щелоку, нечестие твое отмечено предо Мною…"'.
Но что, если это Сперанца соблазнила Пятницу, что, если арауканец совершенно невиновен и не несет ответственности за содеянное? Оскорбленное сердце Робинзона вздрагивает от библейского приговора, клеймящего Сперанцу, и одну лишь Сперанцу. Он вновь захлопывает и открывает Библию. На сей раз голосом Робинзона звучит глава 39-я Бытия:
«И обратила взоры на Иосифа жена господина его, и сказала: спи со мною. Но он отказался, и сказал жене господина своего: вот, господин мой не знает при мне ничего в доме, и все, что имеет, отдал в мои руки;
Нет больше меня в доме сем; и он не запретил мне ничего, кроме тебя, потому что ты жена ему; как же сделаю я сие великое зло и согрешу пред Богом?
Когда так она ежедневно говорила Иосифу, а он не слушался ее, чтобы спать с нею и быть с нею,
Случилось в один день, что он вошел в дом делать дело свое, а никого из домашних тут в доме не было;
Она схватила его за одежду его и сказала: ложись со мною. Но он, оставив одежду свою в руках ее, побежал и выбежал вон.
Она же, увидев, что он оставил одежду свою в руках ее и побежал вон,
Кликнула домашних своих, и сказала им так: посмотрите, он привел к нам Еврея ругаться над нами. Он пришел ко мне, чтобы лечь со мною; но я закричала громким голосом;
И он, услышав, что я подняла вопль и закричала, оставил у меня одежду свою, и побежал, и выбежал вон.
И оставила одежду его у себя до прихода господина его в дом свой.
И пересказала ему те же слова, говоря: раб Еврей, которого ты привел к нам, приходил ко мне ругаться надо мною.
Но, когда я подняла вопль и закричала, он оставил у меня одежду свою и убежал вон.
Когда господин его услышал слова жены своей, которые она сказала ему, говоря: «так поступил со мною раб твой», то воспылал гневом;
И взял Иосифа господин его, и отдал его в темницу, где заключены узники царя. И был он там в темнице». с
Подавленный, Робинзон замолкает. Он уверен, что глаза не обманули его. Он застал Пятницу на месте преступления, за блудом со Сперанцей. Но он знает также, давно уже знает, что ему следует толковать внешние события и факты, пусть даже неоспоримые, как поверхностные знаки заново нарождающейся глубинной, но пока еще не проницаемой реальности. На самом деле: Пятница, изливающий свое негритянское семя в потаенные местечки розовой ложбинки из подражания господину или просто из озорства, — это всего лишь случайное происшествие, столь же анекдотическое, что и скандал между Потифаром (знатный египтянин, жена которого пыталась соблазнить Иосифа) и Иосифом. Робинзон чувствует, как день ото дня ширится пропасть, разделяющая те многословные сигналы, которые человеческое общество еще временами шлет ему в виде воспоминаний или библейских текстов или пропущенного через их призму образа Сперанцы, и нечеловеческую вселенную, элементарную, абсолютную, куда он погружается, судорожно пытаясь отыскать в ее потемках истину. Голос, живший в нем и ни разу его не обманувший, теперь несвязно и сбивчиво намекает на то, что он подошел к поворотному пункту своей истории, что эра Сперанцы-супруги, последовавшая за периодом Сперанцы-матери, а еще перед тем
— Сперанцы-территории, управляемой и организованной, скоро завершится, уступив свое место новому времени с новыми невиданными и непредсказуемыми свойствами.
Молча, задумчиво Робинзон делает несколько шагов и останавливается на пороге Резиденции. Но тут же отшатывается, чувствуя, как гнев снова закипает в нем при виде Пятницы; тот сидит на корточках слева от двери, отрешенно глядя вдаль. Робинзон знает, что арауканец способен целыми часами сохранять такую вот позу, которую сам он не может принять даже на несколько минут без того, чтобы у него не затекли ноги. Его раздирают противоречивые чувства, но он все же решается подойти, сесть рядом и заговорить с Пятницей среди выжидательного молчания, окутавшего остров и всех его обитателей.
В ясном голубом небе солнце по-королевски щедро изливает свое ослепительное сияние. Его золотой диск тяжело довлеет над покорно распростертым внизу морем, над изнемогающим от засухи островом, над постройками Робинзона, которые сейчас напоминают храмы, воздвигнутые во славу светила. Внутренний голос нашептывает Робинзону, что, быть может, однажды теллурическое царствование Сперанцы сменится царством Солнца, но мысль эта еще так смутна и неуловима, что он не в силах долго обдумывать ее и откладывает в тайники памяти — пусть созреет там до конца.
Покосившись влево, он видит четкий, медальный профиль Пятницы. Лицо индейца усеяно синяками и ссадинами, на выпуклой скуле страшной улыбкой зияет открытая рана с лиловыми краями. Робинзон словно в лупу разглядывает этот широкоскулый профиль не то человека, не то зверя; уныние придает ему еще более тупое, чем обычно, выражение. И вдруг среди этого ландшафта уродливой, страдальческой плоти он замечает нечто острое, чистое, блестящее — глаза Пятницы. Мигающее веко непрестанно скрывает и обнажает, освежает и разглаживает глазное яблоко под длинными загнутыми ресницами. Зрачок пульсирует под влиянием изменений света, точно сообразуя свой диаметр с его интенсивностью, для того чтобы сетчатка раздражалась равномерно. В глубине прозрачной радужной оболочки поблескивает крошечный венчик из сияющих лепестков — тоненькая хрупкая розетка, искрящаяся как бесценный алмаз. Робинзон зачарован этим хитроумно устроенным органом, таким идеально новым и прекрасным. Возможно ли, что подобное чудо принадлежит столь грубому, неблагодарному и низменному существу? И если в этот неповторимый миг ему случайно довелось обнаружить безупречную анатомическую красоту глаз Пятницы, то не следует ли честно спросить себя: может быть, арауканец весь, целиком являет собой соединение других, замечательных свойств, которые ослепление до сих пор мешало ему увидеть?
Робинзон всесторонне обдумывает это предположение. Впервые он явственно разглядел под грубой, невежественной, раздражающей личиной метиса другого, быть может, уже существующего Пятницу; так некогда заподозрил он, задолго до открытия, нишу в пещере и розовую ложбину — другой остров, скрытый под внешним, управляемым.
Но видение это длилось всего лишь краткий миг и исчезло; монотонная трудовая жизнь вновь вступила в свои права.
И она действительно началась вновь, но, что бы ни делал Робинзон, кто-то внутри него все время жил в ожидании решающего, поразительного события, коренной перемены, которая обратила бы в прах все прошлые или предстоящие дела. При этом прежний Робинзон всей душой восставал против этих перемен, цеплялся за свое творение, скрупулезно подсчитывал будущие урожаи, строил туманные планы создания питомников каучуковых деревьев, квебрахо (Дерево ценной породы с твердой красноватой древесиной) или хлопковых полей, делал наброски мельницы, чьи жернова вращал бы горный поток. Но он ни разу больше не вернулся в розовую ложбину.
Пятница же не мучился никакими проблемами. Он отыскал среди вещей Робинзона бочонок с табаком и тайком от господина покуривал длинную трубку ван Дейсела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27