В конечном счете он придумал, как с нею поступить: Пятнице вменено в обязанность натирать мастикой гальку и булыжники главной дороги, ведущей от пещеры к Бухте Спасения, — по ней Робинзон прошел в первый же день своего пребывания на острове. Историческая ценность этой магистрали, по его мнению, вполне оправдывала затраченные на нее тяжкие труды, которые даже слабый дождик сводил на нет и которые он возложил на Пятницу лишь после долгих сомнений в их целесообразности.
И все же арауканец сумел снискать милость своего хозяина несколькими удачными выдумками. Одной из серьезных забот Робинзона была проблема уборки мусора и уничтожения пищевых и строительных отходов таким образом, чтобы не приваживать стервятников и крыс. Робинзон никак не мог изобрести идеальный способ, который бы полностью его удовлетворил. Закопанное в землю извлекали наружу мелкие зверьки, выброшенное в открытое море вновь возвращал прилив, а при сжигании отбросы давали омерзительно едкий дым, что надолго пропитывал стены дома и одежду. Пятница придумал обратить на пользу дела прожорливость красных муравьев, целой колонией обитавших на расстоянии одного броска камня от Резиденции. Пищевые отходы, положенные в центр муравейника, казалось, тут же обретали вторую, внешнюю жизнь: шевелились, подрагивали и непонятно как таяли прямо на глазах, оставляя после себя одни кости — голые, сухие, идеально чистые. is Пятница также оказался великолепным метателем болас — трех круглых камней на связанных вместе шнурках. Брошенные опытной рукой, болас вращаются на лету, как звезда о трех лучах, а встретив на пути препятствие, туго обхватывают его. Сперва Пятница использовал болас, чтобы стреноживать коз, которых ему надо было доить, лечить или резать для еды. Потом он стал творить с их помощью истинные чудеса: ловил косуль и даже водяную птицу. И наконец, он доказал Робинзону, что, увеличив число камней, можно превратить болас в страшное оружие, способное наполовину задушить врага и раздробить ему грудную клетку. Робинзон, постоянно опасавшийся возвращения мстительных арауканцев, был очень благодарен Пятнице за то, что тот пополнил его арсенал этим бесшумным и вдобавок легко изготовляемым смертоносным оружием. Они долго тренировались в метании болас на морском берегу, используя в качестве мишени ствол дерева толщиною с человеческий торс.
В первые недели, последовавшие за появлением Пятницы, управляемый остров вновь обрел для Робинзона былую привлекательность, ибо, найдя себе подданного, он сделался настоящим Губернатором, генералом, пастором… Ему показалось, что присутствие нового человека сообщит организованной им жизни оправдание, уверенность и равновесие, которые навек избавят остров от грозящих ему бед; так некоторые корабли тогда лишь остойчивы в море, когда имеют тяжелый балласт в трюме. Робинзон даже стал опасаться, что постоянная тревога, не покидавшая обитателей острова, и одновременно переизбыток съестных припасов, от которых ломились склады и амбары, таят в себе определенную угрозу; он начал подумывать, не устроить ли какие-нибудь праздники или торжества, сопроводив их обильными трапезами и возлияниями. Правда, он подозревал, что это последнее соображение — на самом деле весьма чуждое духу управляемой им территории — было тайно внушено ему ностальгией по «другому острову», скрытно дремавшему и утверждавшемуся в нем самом. Быть может, эта же ностальгия и мешала ему наслаждаться рабским повиновением Пятницы, побуждая иногда доводить его, дабы испытать, до крайних пределов.
Дневник. Он явно рабски покорен мне — казалось бы, странно жаловаться на такое обстоятельство. Но в этой покорности таится совершенство автомата, которое пугало бы меня, если бы — увы! — не его по-детски беспощадный смех, который он не в силах сдержать и который нежданно обнаруживает сидящего в нем беса. Беса? Да, Пятница — настоящий бес. А может, и два беса разом. Ибо нужно признать, что помимо его дьявольского веселья он одержим еще и мною самим, который живет, действует и мыслит в нем.
Глупо было бы рассчитывать на нормальный разум у цветного — цветного вдвойне, должен я добавить, поскольку он и индеец, и негр. Но он мог бы по крайней мере испытывать хоть какие-нибудь чувства. Увы! Если не считать идиотской, пылкой до неприличия нежности к Тэну, у него нет других привязанностей. По правде говоря, меня мучит подозрение, в котором необходимо, хотя и трудно признаться; я никогда не рискну сказать ему: «Люби меня!», ибо прекрасно знаю, что впервые мой приказ выполнен не будет. И однако у него нет причин не любить меня. Я спас ему жизнь — случайно, конечно, но он-то этого не подозревает. Я научил его всему, и в первую очередь труду, который есть высшее благо человека. Да, я его бью, но должен же он понимать, что это делается для его же пользы. Впрочем, и в отношении побоев он ведет себя совершенно непредсказуемо. Однажды, когда я объяснял ему, правда весьма раздраженно, как нужно очищать от коры и разрезать вдоль ивовые прутья для плетения корзин, я слишком энергично взмахнул рукой. К великому моему изумлению, он отскочил на шаг, заслонив локтем лицо. Но ведь нужно быть безумным, чтобы ударить человека в тот момент, когда ему преподают сложное ремесло, требующее наивысшего прилежания. Увы! Все говорит о том, что в его глазах я и есть безумец — везде и во всем, и днем и ночью. Тогда я ставлю себя на его место, и меня пронизывает жалость к этому беззащитному мальчику, заброшенному на пустынный остров и ставшему игрушкой в руках безумца. Но мое положение еще хуже: в своем единственном товарище я вижу себя, и это кривое зеркало являет мне отвратительного монстра.
Устав оттого, что он безропотно исполняет возложенные на него поручения, нимало не интересуясь их смыслом и результатами, я решил выяснить причину этого. И поручил ему самую дурацкую работу, которая на всех каторгах мира считается наиболее унизительной: вырыть яму, рядом — вторую, чтобы свалить в нее землю из первой, рядом третью, чтобы свалить в нее землю из второй, и так далее. Он трудился целый день под раскаленным добела небом, в удушливом зное. Тэну этот исступленный труд показался увлекательнейшей игрой. Из каждой ямы поднимались терпкие, одурманивающие запахи. Стоило Пятнице на миг выпрямиться, чтобы смахнуть пот со лба, как пес кидался на кучу вырытой земли, Он зарывался мордой в рыхлые комья, сопя и фыркая, точно тюлень, потом начинал лихорадочно рыть, отбрасывая землю задними лапами. И наконец, попрыгав возле ямы с жалобным повизгиванием, в пароксизме возбуждения снова кидался на кучу земли, опьяненный незнакомыми испарениями, поднимавшимися от влажных глинистых комьев, туда, где темный перегной мешался с молочным соком срезанных корней, как смешиваются жизнь и смерть в недрах земли, на определенной глубине.
Так вот: сказать, что Пятница не возмутился этим бессмысленным занятием, — значит не сказать ничего. Мне редко приходилось видеть, что-бы он трудился с таким беспримерным усердием. Вдобавок он вкладывал в свою работу какое-то беспечное веселье, полностью обессмыслившее ту альтернативу-ловушку, в которую я хотел поймать его: либо Пятница сам придурковат, либо он считает безумцем Робинзона. Веселье это побудило меня искать разгадку в чем-то другом. И теперь я спрашиваю себя, не означал ли восторженный танец Тэна вокруг и внутри развороченных ран на теле Сперанцы моего бесславного поражения и не совершил ли я непростительную глупость, когда пожелав просто-напросто унизить арауканца, выдал ему тайну розовой ложбины…
Однажды ночью Робинзона замучила бессонница. Лунный свет серебристым ковриком лежал на плитах пола Резиденции. Заухала белая сова, и Робинзону почудилось, будто это сама земля стонет голосом неразделенной любви. Тюфяк, набитый сухой травой, раздражал своей бесплотной, бессмысленной мягкостью. Робинзон вспомнил Тэна, одержимого буйным желанием зарыться в открытое чрево земли — такое беззащитно-доступное после того, как кирка арауканца безжалостно осквернила его. Вот уже много недель он не наведывался в розовую ложбину. Его дочери-мандрагоры, верно, так подросли за это время! Робинзон сидел на ложе, свесив ноги на лунный коврик, и изнемогал от дурманящего запаха жизненных соков, переполнявших его большое, белое, как корни мандрагор, тело. Он тихо поднялся, перешагнул через спавших в обнимку Пятницу и Тэна и поспешил к роще камедных и сандаловых деревьев.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Войдя в Резиденцию, Пятница тотчас заметил, что клепсидра остановилась. В бутыли еще виднелась вода, но отверстие было закупорено деревянной пробкой и уровень показывал три часа ночи. Пятницу ничуть не удивило исчезновение Робинзона. В его сознании остановка клепсидры вполне естественно связывалась с отсутствием Губернатора. Привыкнув воспринимать действительность такой, какая она есть, он не задал себе вопроса, куда подевался Робинзон, когда вернется да и жив ли вообще. Ему и в голову не пришло отправиться на поиски господина. Он был полностью занят созерцанием окружающих вещей — хорошо знакомых, но в отсутствие Робинзона и при бездействующей клепсидре все-таки принявших совсем иной облик. Сейчас Пятница был сам себе хозяин, а заодно и хозяин острова. И, словно желая утвердить его в этом новом достоинстве, которое он ощутил в себе, Тэн медленно поднялся на лапы, подошел и вопрошающе поднял к человеку преданные карие глаза. Бедняга Тэн — он был уже немолод, его толстое, как бочонок, туловище, кривые лапы, слезящиеся глаза и тусклая, свалявшаяся шерсть ясно свидетельствовали обо всех тяготах его долгой и бурной собачьей жизни. Но и он тоже как будто почуял некую перемену и теперь ожидал от своего друга решительных действий.
Чем заняться? Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы закончить поливку смородины и репы, обязательную в это засушливое время, или о том, чтобы продолжать сооружение наблюдательной вышки в ветвях кедра-гиганта возле пещеры. Такие работы относились к распорядку, установленному Робинзоном, и, стало быть, отменялись вплоть до его возвращения. Взгляд Пятницы упал на сундук под столом — плотно закрытый, но не запертый, что уже неоднократно давало Пятнице возможность обследовать его содержимое. Он выволок сундук на середину комнаты, поставил «на попа» и, опустившись на колени, взвалил себе на плечо. Потом вышел из Резиденции в сопровождении Тэна.
На северо-западной оконечности острова, в том месте, где луга переходили в пески, возвещавшие близость дюн, причудливой толпой, отдаленно напоминающей человеческую, теснились кактусы — кактусовый питомник, посаженный Робинзоном. Ему, конечно, совестно было тратить время на столь бесполезную культуру, но растения эти не требовали особого ухода — всего только и понадобилось, что пересадить на специально подобранный участок самые интересные экземпляры, в разное время обнаруженные им то тут, то там. Он сделал это в память об отце, чьей единственной страстью — после жены и детей — была крошечная тропическая оранжерея в застекленной ротонде дома. Робинзон выписал на деревянные таблички, поставленные возле растений, латинские названия всех разновидностей своих кактусов — по какому-то необъяснимому капризу памяти они вдруг разом всплыли у него в голове. Пятница сбросил наземь сундук, от которого у него уже заныло плечо. Щелкнули петли, распахнулась крышка, и к подножиям кактусов хлынул ослепительный поток роскошных тканей и драгоценностей. Наконец-то Пятница мог на свой вкус распорядиться этими тряпками, чье великолепие всегда завораживало его до немоты, даром что Робинзон превратил их в орудие пытки неудобством во время торжественных церемоний. Разумеется, Пятница думал не о себе: любая, пусть и богатая одежда только стесняла его движения, — нет, он заботился именно об этих нелепых растениях, чья зеленая плоть, мясистая, сочная, вызывающе упругая, казалась куда более подходящей для таких прекрасных тканей, чем любое человеческое тело. Сперва Пятница бережно расстелил одежды на песке, дабы оценить на взгляд их количество и великолепие. Затем выложил на плоские камни драгоценности — точно в витрине ювелира. Потом он долго бродил между кактусами, сравнивая их силуэты, пробуя пальцем на твердость. То было странное, диковинное собрание растений-манекенов в форме канделябров, шаров, кругов, кривых ног, мохнатых хвостов, курчавых голов, морских звезд, рук со множеством змееподобных пальцев. Одни на ощупь были рыхлы и водянисты, другие жестко-упруги, словно каучук, третьи выпячивали скользкие зеленоватые округлости, попахивающие тухлым мясом. Наконец Пятница подобрал с земли черный муаровый плащ и одним взмахом набросил его на массивные плечи Cereus pruinosus. Затем он украсил кокетливыми оборками синеватые ягодицы Crassula falcata. Воздушные кружева игриво обвили колючий фаллос Stapelia variegata, а ажурные митенки обтянули волосатые пальчики Crassula lyco-podiodes. Очень кстати подвернувшийся под руку бархатный ток увенчал курчавую голову Cephalocereus senilis, Пятница трудился долго и прилежно; поглощенный творческими исканиями, он драпировал, поправлял, примеривал, отступал назад, чтобы лучше судить о результатах, срывал вдруг одеяние с одного кактуса, чтобы обрядить в него другой. И наконец, в завершение своих стараний он столь же вдумчиво украсил кактусы браслетами, ожерельями, эгретами, серьгами, перевязями, крестами и диадемами. Но счел излишним тратить время на любование фантастическим сборищем прелатов, знатных дам и величественных монстров, вызванных им к жизни среди песков острова. Он выполнил свою задачу. И удалился, а Тэн шел за ним по пятам.
Пятница пересек дюны, забавляясь на ходу звучными стонами, исторгнутыми песком под его тяжестью. Он даже остановился и, сомкнув губы, изобразил эти стенания, но так и не смог развеселить пса, который неуклюжими прыжками еле передвигался по зыбучей почве, враждебно ощетиниваясь всякий раз, как она подавала голос. Наконец оба выбрались на твердую прибрежную полосу, дочиста вылизанную морским отливом. Гордо выпятив грудь и донельзя счастливый, Пятница шествовал по ней, словно по широкой, безупречно чистой арене. Его переполняла пьянящая сила молодости и безграничная свобода посреди пустынного берега, где дозволялось любое движение, где ничто не мешало взгляду. Он подобрал овальную гальку и принялся рассматривать ее, держа на раскрытой ладони левой руки. Насколько лучше драгоценностей, оставленных им на кактусах, этот вот грубый и твердый камешек из стеклянистого кварца с вкраплениями розового шпата и искорками слюды! Выпуклая галька лишь в одной точке касалась его черной ладони, образуя вместе с нею простую геометрическую фигуру чистых очертаний. Волна внезапно залила влажный блестящий песок, усеянный крошечными медузами, и омыла Пятнице лодыжки. Он уронил овальную гальку и подобрал другую, плоскую и круглую, маленький перламутровый диск с лиловыми подтеками, и подбросил ее на ладони. Эх, полететь бы ему, этому камешку! Превратиться в мотылька и вспорхнуть в воздух! Мечта заставить летать камень прельщала поэтическую душу Пятницы. Он закинул гальку в море. Кругляшок семь раз коснулся водного зеркала, прежде чем без брызг кануть в глубину. Но Тэн, привыкший к этой игре, тут же кинулся в волны и, шлепая по воде всеми четырьмя лапами, вытянув вперед шею, доплыл до того места, где исчезла галька, нырнул, вернулся к берегу вместе с прибоем и положил камешек к ногам Пятницы.
Они долго шли к востоку, а потом, обогнув дюны, повернули на юг. Пятница подбирал и забрасывал подальше морские звезды, сухие ветки, раковины, осьминожьи клювы, клубки водорослей; все этот тотчас превращалось для Тэна в живую, шевелящуюся, желанную добычу, которую он с лаем преследовал и ловил. Так они дошли до рисового поля.
Водосборник иссяк, и уровень воды на засеянных делянках неуклонно снижался день ото дня. Однако для созревания колоскам требовалось еще с месяц простоять в воде, и Робинзон каждый раз возвращался после осмотра рисового поля все более мрачный.
Пятница еще держал в руке лиловатую гальку. Он запустил ею в рис и сосчитал рикошеты на поверхности стоячей, с жирными разводами воды. Каменный диск сделал девять подскоков, и не успел он затонуть, как Тэн уже бросился с плотины вниз. Сгоряча он проплыл было метров двадцать, потом замешкался. Для плаванья здесь было слишком мелко, и лапы пса увязли в тине. Повернув назад, он силился добраться до Пятницы. Первый энергичный рывок помог ему выскочить из трясины, но он тут же снова ушел вглубь, беспомощно барахтаясь в густой жиже. Еще минута — и, если псу не помочь, он погибнет. Пятница чуть поколебался, наклонившись над грязной предательской топью, потом решительно побежал к шлюзу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
И все же арауканец сумел снискать милость своего хозяина несколькими удачными выдумками. Одной из серьезных забот Робинзона была проблема уборки мусора и уничтожения пищевых и строительных отходов таким образом, чтобы не приваживать стервятников и крыс. Робинзон никак не мог изобрести идеальный способ, который бы полностью его удовлетворил. Закопанное в землю извлекали наружу мелкие зверьки, выброшенное в открытое море вновь возвращал прилив, а при сжигании отбросы давали омерзительно едкий дым, что надолго пропитывал стены дома и одежду. Пятница придумал обратить на пользу дела прожорливость красных муравьев, целой колонией обитавших на расстоянии одного броска камня от Резиденции. Пищевые отходы, положенные в центр муравейника, казалось, тут же обретали вторую, внешнюю жизнь: шевелились, подрагивали и непонятно как таяли прямо на глазах, оставляя после себя одни кости — голые, сухие, идеально чистые. is Пятница также оказался великолепным метателем болас — трех круглых камней на связанных вместе шнурках. Брошенные опытной рукой, болас вращаются на лету, как звезда о трех лучах, а встретив на пути препятствие, туго обхватывают его. Сперва Пятница использовал болас, чтобы стреноживать коз, которых ему надо было доить, лечить или резать для еды. Потом он стал творить с их помощью истинные чудеса: ловил косуль и даже водяную птицу. И наконец, он доказал Робинзону, что, увеличив число камней, можно превратить болас в страшное оружие, способное наполовину задушить врага и раздробить ему грудную клетку. Робинзон, постоянно опасавшийся возвращения мстительных арауканцев, был очень благодарен Пятнице за то, что тот пополнил его арсенал этим бесшумным и вдобавок легко изготовляемым смертоносным оружием. Они долго тренировались в метании болас на морском берегу, используя в качестве мишени ствол дерева толщиною с человеческий торс.
В первые недели, последовавшие за появлением Пятницы, управляемый остров вновь обрел для Робинзона былую привлекательность, ибо, найдя себе подданного, он сделался настоящим Губернатором, генералом, пастором… Ему показалось, что присутствие нового человека сообщит организованной им жизни оправдание, уверенность и равновесие, которые навек избавят остров от грозящих ему бед; так некоторые корабли тогда лишь остойчивы в море, когда имеют тяжелый балласт в трюме. Робинзон даже стал опасаться, что постоянная тревога, не покидавшая обитателей острова, и одновременно переизбыток съестных припасов, от которых ломились склады и амбары, таят в себе определенную угрозу; он начал подумывать, не устроить ли какие-нибудь праздники или торжества, сопроводив их обильными трапезами и возлияниями. Правда, он подозревал, что это последнее соображение — на самом деле весьма чуждое духу управляемой им территории — было тайно внушено ему ностальгией по «другому острову», скрытно дремавшему и утверждавшемуся в нем самом. Быть может, эта же ностальгия и мешала ему наслаждаться рабским повиновением Пятницы, побуждая иногда доводить его, дабы испытать, до крайних пределов.
Дневник. Он явно рабски покорен мне — казалось бы, странно жаловаться на такое обстоятельство. Но в этой покорности таится совершенство автомата, которое пугало бы меня, если бы — увы! — не его по-детски беспощадный смех, который он не в силах сдержать и который нежданно обнаруживает сидящего в нем беса. Беса? Да, Пятница — настоящий бес. А может, и два беса разом. Ибо нужно признать, что помимо его дьявольского веселья он одержим еще и мною самим, который живет, действует и мыслит в нем.
Глупо было бы рассчитывать на нормальный разум у цветного — цветного вдвойне, должен я добавить, поскольку он и индеец, и негр. Но он мог бы по крайней мере испытывать хоть какие-нибудь чувства. Увы! Если не считать идиотской, пылкой до неприличия нежности к Тэну, у него нет других привязанностей. По правде говоря, меня мучит подозрение, в котором необходимо, хотя и трудно признаться; я никогда не рискну сказать ему: «Люби меня!», ибо прекрасно знаю, что впервые мой приказ выполнен не будет. И однако у него нет причин не любить меня. Я спас ему жизнь — случайно, конечно, но он-то этого не подозревает. Я научил его всему, и в первую очередь труду, который есть высшее благо человека. Да, я его бью, но должен же он понимать, что это делается для его же пользы. Впрочем, и в отношении побоев он ведет себя совершенно непредсказуемо. Однажды, когда я объяснял ему, правда весьма раздраженно, как нужно очищать от коры и разрезать вдоль ивовые прутья для плетения корзин, я слишком энергично взмахнул рукой. К великому моему изумлению, он отскочил на шаг, заслонив локтем лицо. Но ведь нужно быть безумным, чтобы ударить человека в тот момент, когда ему преподают сложное ремесло, требующее наивысшего прилежания. Увы! Все говорит о том, что в его глазах я и есть безумец — везде и во всем, и днем и ночью. Тогда я ставлю себя на его место, и меня пронизывает жалость к этому беззащитному мальчику, заброшенному на пустынный остров и ставшему игрушкой в руках безумца. Но мое положение еще хуже: в своем единственном товарище я вижу себя, и это кривое зеркало являет мне отвратительного монстра.
Устав оттого, что он безропотно исполняет возложенные на него поручения, нимало не интересуясь их смыслом и результатами, я решил выяснить причину этого. И поручил ему самую дурацкую работу, которая на всех каторгах мира считается наиболее унизительной: вырыть яму, рядом — вторую, чтобы свалить в нее землю из первой, рядом третью, чтобы свалить в нее землю из второй, и так далее. Он трудился целый день под раскаленным добела небом, в удушливом зное. Тэну этот исступленный труд показался увлекательнейшей игрой. Из каждой ямы поднимались терпкие, одурманивающие запахи. Стоило Пятнице на миг выпрямиться, чтобы смахнуть пот со лба, как пес кидался на кучу вырытой земли, Он зарывался мордой в рыхлые комья, сопя и фыркая, точно тюлень, потом начинал лихорадочно рыть, отбрасывая землю задними лапами. И наконец, попрыгав возле ямы с жалобным повизгиванием, в пароксизме возбуждения снова кидался на кучу земли, опьяненный незнакомыми испарениями, поднимавшимися от влажных глинистых комьев, туда, где темный перегной мешался с молочным соком срезанных корней, как смешиваются жизнь и смерть в недрах земли, на определенной глубине.
Так вот: сказать, что Пятница не возмутился этим бессмысленным занятием, — значит не сказать ничего. Мне редко приходилось видеть, что-бы он трудился с таким беспримерным усердием. Вдобавок он вкладывал в свою работу какое-то беспечное веселье, полностью обессмыслившее ту альтернативу-ловушку, в которую я хотел поймать его: либо Пятница сам придурковат, либо он считает безумцем Робинзона. Веселье это побудило меня искать разгадку в чем-то другом. И теперь я спрашиваю себя, не означал ли восторженный танец Тэна вокруг и внутри развороченных ран на теле Сперанцы моего бесславного поражения и не совершил ли я непростительную глупость, когда пожелав просто-напросто унизить арауканца, выдал ему тайну розовой ложбины…
Однажды ночью Робинзона замучила бессонница. Лунный свет серебристым ковриком лежал на плитах пола Резиденции. Заухала белая сова, и Робинзону почудилось, будто это сама земля стонет голосом неразделенной любви. Тюфяк, набитый сухой травой, раздражал своей бесплотной, бессмысленной мягкостью. Робинзон вспомнил Тэна, одержимого буйным желанием зарыться в открытое чрево земли — такое беззащитно-доступное после того, как кирка арауканца безжалостно осквернила его. Вот уже много недель он не наведывался в розовую ложбину. Его дочери-мандрагоры, верно, так подросли за это время! Робинзон сидел на ложе, свесив ноги на лунный коврик, и изнемогал от дурманящего запаха жизненных соков, переполнявших его большое, белое, как корни мандрагор, тело. Он тихо поднялся, перешагнул через спавших в обнимку Пятницу и Тэна и поспешил к роще камедных и сандаловых деревьев.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Войдя в Резиденцию, Пятница тотчас заметил, что клепсидра остановилась. В бутыли еще виднелась вода, но отверстие было закупорено деревянной пробкой и уровень показывал три часа ночи. Пятницу ничуть не удивило исчезновение Робинзона. В его сознании остановка клепсидры вполне естественно связывалась с отсутствием Губернатора. Привыкнув воспринимать действительность такой, какая она есть, он не задал себе вопроса, куда подевался Робинзон, когда вернется да и жив ли вообще. Ему и в голову не пришло отправиться на поиски господина. Он был полностью занят созерцанием окружающих вещей — хорошо знакомых, но в отсутствие Робинзона и при бездействующей клепсидре все-таки принявших совсем иной облик. Сейчас Пятница был сам себе хозяин, а заодно и хозяин острова. И, словно желая утвердить его в этом новом достоинстве, которое он ощутил в себе, Тэн медленно поднялся на лапы, подошел и вопрошающе поднял к человеку преданные карие глаза. Бедняга Тэн — он был уже немолод, его толстое, как бочонок, туловище, кривые лапы, слезящиеся глаза и тусклая, свалявшаяся шерсть ясно свидетельствовали обо всех тяготах его долгой и бурной собачьей жизни. Но и он тоже как будто почуял некую перемену и теперь ожидал от своего друга решительных действий.
Чем заняться? Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы закончить поливку смородины и репы, обязательную в это засушливое время, или о том, чтобы продолжать сооружение наблюдательной вышки в ветвях кедра-гиганта возле пещеры. Такие работы относились к распорядку, установленному Робинзоном, и, стало быть, отменялись вплоть до его возвращения. Взгляд Пятницы упал на сундук под столом — плотно закрытый, но не запертый, что уже неоднократно давало Пятнице возможность обследовать его содержимое. Он выволок сундук на середину комнаты, поставил «на попа» и, опустившись на колени, взвалил себе на плечо. Потом вышел из Резиденции в сопровождении Тэна.
На северо-западной оконечности острова, в том месте, где луга переходили в пески, возвещавшие близость дюн, причудливой толпой, отдаленно напоминающей человеческую, теснились кактусы — кактусовый питомник, посаженный Робинзоном. Ему, конечно, совестно было тратить время на столь бесполезную культуру, но растения эти не требовали особого ухода — всего только и понадобилось, что пересадить на специально подобранный участок самые интересные экземпляры, в разное время обнаруженные им то тут, то там. Он сделал это в память об отце, чьей единственной страстью — после жены и детей — была крошечная тропическая оранжерея в застекленной ротонде дома. Робинзон выписал на деревянные таблички, поставленные возле растений, латинские названия всех разновидностей своих кактусов — по какому-то необъяснимому капризу памяти они вдруг разом всплыли у него в голове. Пятница сбросил наземь сундук, от которого у него уже заныло плечо. Щелкнули петли, распахнулась крышка, и к подножиям кактусов хлынул ослепительный поток роскошных тканей и драгоценностей. Наконец-то Пятница мог на свой вкус распорядиться этими тряпками, чье великолепие всегда завораживало его до немоты, даром что Робинзон превратил их в орудие пытки неудобством во время торжественных церемоний. Разумеется, Пятница думал не о себе: любая, пусть и богатая одежда только стесняла его движения, — нет, он заботился именно об этих нелепых растениях, чья зеленая плоть, мясистая, сочная, вызывающе упругая, казалась куда более подходящей для таких прекрасных тканей, чем любое человеческое тело. Сперва Пятница бережно расстелил одежды на песке, дабы оценить на взгляд их количество и великолепие. Затем выложил на плоские камни драгоценности — точно в витрине ювелира. Потом он долго бродил между кактусами, сравнивая их силуэты, пробуя пальцем на твердость. То было странное, диковинное собрание растений-манекенов в форме канделябров, шаров, кругов, кривых ног, мохнатых хвостов, курчавых голов, морских звезд, рук со множеством змееподобных пальцев. Одни на ощупь были рыхлы и водянисты, другие жестко-упруги, словно каучук, третьи выпячивали скользкие зеленоватые округлости, попахивающие тухлым мясом. Наконец Пятница подобрал с земли черный муаровый плащ и одним взмахом набросил его на массивные плечи Cereus pruinosus. Затем он украсил кокетливыми оборками синеватые ягодицы Crassula falcata. Воздушные кружева игриво обвили колючий фаллос Stapelia variegata, а ажурные митенки обтянули волосатые пальчики Crassula lyco-podiodes. Очень кстати подвернувшийся под руку бархатный ток увенчал курчавую голову Cephalocereus senilis, Пятница трудился долго и прилежно; поглощенный творческими исканиями, он драпировал, поправлял, примеривал, отступал назад, чтобы лучше судить о результатах, срывал вдруг одеяние с одного кактуса, чтобы обрядить в него другой. И наконец, в завершение своих стараний он столь же вдумчиво украсил кактусы браслетами, ожерельями, эгретами, серьгами, перевязями, крестами и диадемами. Но счел излишним тратить время на любование фантастическим сборищем прелатов, знатных дам и величественных монстров, вызванных им к жизни среди песков острова. Он выполнил свою задачу. И удалился, а Тэн шел за ним по пятам.
Пятница пересек дюны, забавляясь на ходу звучными стонами, исторгнутыми песком под его тяжестью. Он даже остановился и, сомкнув губы, изобразил эти стенания, но так и не смог развеселить пса, который неуклюжими прыжками еле передвигался по зыбучей почве, враждебно ощетиниваясь всякий раз, как она подавала голос. Наконец оба выбрались на твердую прибрежную полосу, дочиста вылизанную морским отливом. Гордо выпятив грудь и донельзя счастливый, Пятница шествовал по ней, словно по широкой, безупречно чистой арене. Его переполняла пьянящая сила молодости и безграничная свобода посреди пустынного берега, где дозволялось любое движение, где ничто не мешало взгляду. Он подобрал овальную гальку и принялся рассматривать ее, держа на раскрытой ладони левой руки. Насколько лучше драгоценностей, оставленных им на кактусах, этот вот грубый и твердый камешек из стеклянистого кварца с вкраплениями розового шпата и искорками слюды! Выпуклая галька лишь в одной точке касалась его черной ладони, образуя вместе с нею простую геометрическую фигуру чистых очертаний. Волна внезапно залила влажный блестящий песок, усеянный крошечными медузами, и омыла Пятнице лодыжки. Он уронил овальную гальку и подобрал другую, плоскую и круглую, маленький перламутровый диск с лиловыми подтеками, и подбросил ее на ладони. Эх, полететь бы ему, этому камешку! Превратиться в мотылька и вспорхнуть в воздух! Мечта заставить летать камень прельщала поэтическую душу Пятницы. Он закинул гальку в море. Кругляшок семь раз коснулся водного зеркала, прежде чем без брызг кануть в глубину. Но Тэн, привыкший к этой игре, тут же кинулся в волны и, шлепая по воде всеми четырьмя лапами, вытянув вперед шею, доплыл до того места, где исчезла галька, нырнул, вернулся к берегу вместе с прибоем и положил камешек к ногам Пятницы.
Они долго шли к востоку, а потом, обогнув дюны, повернули на юг. Пятница подбирал и забрасывал подальше морские звезды, сухие ветки, раковины, осьминожьи клювы, клубки водорослей; все этот тотчас превращалось для Тэна в живую, шевелящуюся, желанную добычу, которую он с лаем преследовал и ловил. Так они дошли до рисового поля.
Водосборник иссяк, и уровень воды на засеянных делянках неуклонно снижался день ото дня. Однако для созревания колоскам требовалось еще с месяц простоять в воде, и Робинзон каждый раз возвращался после осмотра рисового поля все более мрачный.
Пятница еще держал в руке лиловатую гальку. Он запустил ею в рис и сосчитал рикошеты на поверхности стоячей, с жирными разводами воды. Каменный диск сделал девять подскоков, и не успел он затонуть, как Тэн уже бросился с плотины вниз. Сгоряча он проплыл было метров двадцать, потом замешкался. Для плаванья здесь было слишком мелко, и лапы пса увязли в тине. Повернув назад, он силился добраться до Пятницы. Первый энергичный рывок помог ему выскочить из трясины, но он тут же снова ушел вглубь, беспомощно барахтаясь в густой жиже. Еще минута — и, если псу не помочь, он погибнет. Пятница чуть поколебался, наклонившись над грязной предательской топью, потом решительно побежал к шлюзу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27