Причем основная роль отводится яду, тому самому яду, приняв который Густав на некоторое время превратился бы в покойника. Шпицхирну предстоит столкнуться с опасениями Густава, и ему стоит немалых усилий убедить последнего в полнейшей безопасности. Да, чуть было не забыл: Шпицхирн рассказывает, что об этом яде, вернее, об этом «химическом веществе» или «фармацевтическом препарате» – Шпицхирн предпочитает использовать эвфемизмы – он узнал на одном из недавних конгрессов частных детективов.
Тому, что Густав становится покладистее, в немалом степени способствует и, на его взгляд, изменившееся в последнее время отношение к нему Беатрикс. По его словам, «былой огонь чувств угас и теперь едва тлеет».
«Может, у нее появился другой?» – спрашивает Шпицхирн.
Густав и сам не раз задавал себе этот вопрос.
«Уж не ревнуешь ли ты ее?»
«Бред собачий! – бросает Густав в ответ. – Сплю и вижу, как бы от нее поскорее отделаться. Одно меня беспокоит: стоит Менле догадаться о ее новом романе, и плакали наши с тобой денежки».
«Знаешь, а ты, пожалуй, прав».
«Так все-таки есть у нее кто-нибудь или нет? Как ты думаешь?»
«Откуда мне знать?»
«Ты же детектив, черт возьми!»
«Мне поручили пасти тебя, а не Беатрикс. Но знаешь, по отдельным ее реакциям, вероятно, можно заключить, что она на самом деле… В особенности теперь, после того как ты об этом сказал… Короче, я не исключаю, что бабенка завела себе кого-нибудь еще. Но пойми, не это нас должно сейчас заботить».
«Ты имеешь в виду этот… это фармацевтическое средство?»
При этих словах Густав судорожно сглотнул.
«Что же еще, по-твоему?»
«И что, примешь его, вроде как умер, а потом снова опоминаешься?»
«Стопроцентная гарантия».
Идею Густава сначала опробовать средство, приняв малую дозу, Шпицхирн отклоняет. И вот почему: первое, если Густав так и не проснется, что ему с этого? И потом, общеизвестен факт, что прием сильнодействующих наркотических веществ дважды через относительно короткий промежуток времени небезопасен.
Теперь мы подошли к тому, как Шпицхирн пускает в глаза пыль Менле насчет того, как собрался обдурить полицию, то есть к плану безупречного убийства.
«Все будет выглядеть как самоубийство. Герр Куперц примет смертельную дозу цианистого калия».
«Вы ему, герр Шпицхирн, самолично, что ли, вольете яд в глотку?»
И Шпицхирн излагает ему довольно замысловатый план. Одной из важных его составляющих является то, чтобы Менле ни сном ни духом не ведал о его тесных отношениях с Густавом Куперцем.
Желаете выслушать план? Помните, я говорил об одном на первый взгляд второстепенном обстоятельстве? Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я недопустимым образом похоронил этот план под грудой рассказанного из-за того, что это не играет особой роли для развития действия, оставил слушателя в неведении, невольно заставив его додумывать самому. Так желаете?
– Да, – ответил профессор Момзен.
– Нелегко, нелегко, – проговорил герр Канманн, – я-то надеялся, что вы откажетесь. Итак, Шпицхирн объясняет Менле, и тот готов поверить, что частный детектив сумел раздобыть ключи от квартиры Куперца.
«Каким образом?» – желает знать строительный магнат.
И получает хорошо знакомый ответ: «Профессиональная тайна».
Это Менле может понять, поскольку и его жизнь – сплошные профессиональные тайны.
«Причем я точно знаю, – продолжал Шпицхирн, – сколько наш объект будет отсутствовать. Так что у меня будет время осмотреться».
«Но ведь это незаконно. Разве не так?»
Шпицхирн многозначительно улыбнулся.
«Если бы все действовали сплошь легальными методами, в таком случае мне пришлось бы остаться без работы».
И это не вызывает у Менле ни малейших сомнений.
«Таким образом, – заговорил дальше Шпицхирн, – у меня появилась возможность изучить его предпочтения, привычки, склонности. В том числе установить, что он полощет рот жидкостью марки «Полярный ледник». И не раз в день, а постоянно. Дело в том, что у него неприятный запах изо рта».
«Меня не удивляет, что у этого подонка изо рта несет, словно из помойки», – процедил сквозь зубы строительный магнат.
«Не вижу логики, но это, в конце концов, не важно. Я капну пару капель цианистого калия, а аромат полоскателя отобьет запах горького миндаля… Он на самом деле обладает достаточно сильным запахом…»
«Видимо, этот мерзавец и на себя литрами выливает всякую дрянь, чтобы от него не несло как от свиньи».
«…во всяком случае, специфического запаха цианистого калия, то есть горького миндаля, он не уловит. И вот он набирает в рот воды, чтобы прополоскать горло, и… – Тут Шпицхирн сделал многозначительный жест. – Дело в том, – продолжал Шпицхирн, – что Куперцу вовсе не обязательно даже проглатывать ее – цианистый калий весьма сильный яд и свое дело сделает. Потом я звоню вам… Кстати, как мне обо всем сообщить вам?»
«Я ознакомлюсь с результатом», – вместо ответа холодно произнес Менле.
«После этого мы уходим, а на лестнице вы передаете мне дипломат со вторым миллионом».
«Но…»
«Да, я забыл упомянуть еще об одном: все будет выглядеть как самоубийство. На столе будет лежать прощальное письмо».
«Прощальное письмо? Как вы собираетесь?…»
«Знаете, без умения безупречно подделать любой или почти любой почерк я бы сидел без работы».
«В том числе и мой?»
«Разумеется. Но вы на сей счет можете не опасаться. Я человек серьезный и держу слово. Я использую свои способности исключительно в интересах моих работодателей».
Все – сплошная ложь. И о дезодоранте «Полярный ледник», и о цианистом калии, и о своих способностях. На самом деле Шпицхирн сам попросил Куперца настрочить прощальное письмо.
«С какой стати, спрашиваешь, тебе писать это письмо? Да с такой, что Менле захочет своими глазами увидеть твой так называемый труп, к тому же мне так легче будет его убедить, что и полиция склоняется к версии о твоем самоубийстве: прощальное письмо – решающая улика для них. Так что давай пиши».
«Что писать-то?»
«Хочешь, чтобы я продиктовал тебе? Так и быть, продиктую. Пиши: «Дорогие друзья и все те, кто меня любил, простите меня. Но по-другому я поступить не мог. Мода на меня прошла. Я никому не нужен. Я на грани финансовой пропасти, да и вообще… Ваш Густав Куперц, в прошлом удачливый манекенщик и фотомодель». Коротко и содержательно».
И Куперц лихо строчит письмо, а потом без опаски принимает предложенное Шпицхирном средство, куда тот на самом деле подмешал цианистый калий.
«Вкус напоминает горький мин…» – последнее, что произнес Куперц.
После этого Шпицхирн вызванивает Менле. Не могу сказать, были ли уже тогда в ходу мобильные телефоны. В общем, он вызывает его либо по мобильному телефону, либо отправляется к близлежащей телефонной будке, или, возможно даже, он успел обзавестись телефоном в машине. И проговаривает в трубку условленную фразу: «Я купил малосольные огурчики».
До прибытия Менле, Шпицхирн рассчитал это заранее, у него остается минут двадцать пять. За это время он подготавливает пистолет, заботится о том, чтобы оставить отпечатки еще не успевших остыть пальцев Куперца на рукоятке и стволе, берет пистолет, разумеется, предварительно надев на руки перчатки, приоткрывает дверь, когда Менле звонит по домофону снизу, открывает ему дверь в подъезд, и Менле на лифте добирается до нужного этажа. «Пройдите сюда, герр Менле, дверь не заперта!» Тот проходит, Шпицхирн в упор стреляет ему в голову, после чего вкладывает пистолет в руку Куперцу…
– И забирает из рук Менле чемоданчик с миллионом марок, – договаривает сын хозяев дома. – А потом смывается в Южную Америку.
– Не сразу. Шпицхирн берет телефонную трубку (не сняв перчаток, разумеется) и звонит Беатрикс. Вообще-то небезопасная затея, потому что полиция непременно проверит, кому звонил Куперц незадолго до убийства, которое он якобы совершил, и незадолго до собственной смерти.
– Звонит Беатрикс?
– Да, и говорит ей: «Дорогая, все улажено. Бабки при мне. Чемоданы упакованы? Через десять минут я у тебя».
– Ах! – невольно вырвалось у певицы.
– Да, – кивнул герр Канманн, – именно так. Потому что подозрения Куперца насчет другого любовника Беатрикс были вполне обоснованными. У Беатрикс на самом деле появился другой. Просто бедняга Густав не подозревал, что этот другой – не кто иной, как Шпицхирн.
– И Шпицхирн с Беатрикс уезжают в Южную Америку и там живут счастливо, если только…
– Почти в точку, – согласился герр Канманн. – Советую вспомнить об увесистой главе Флоры на серванте, в котором Куперц, к тому моменту уже покойный, держал виски. И вот Шпицхирн, желая для снятия напряжения хлебнуть виски, быстро, слишком быстро открывает стеклянную дверцу серванта, берет бутылку, наливает виски и захлопывает дверцу. Тоже слишком сильно. Голова Флоры, как он в свое время опасался, сваливается ему на темя. И убивает Шпицхирна на месте.
– Ох!
– Ах!
– Так.
– Собственно, финал вполне пристойный. Ни дать ни взять Шекспир. Груда трупов.
– Кроме Беатрикс…
– Ну, знаете, кто-то же должен остаться в живых.
– Вероятно, ей удастся выскочить за принца Фортинбраса.
На этом и завершаются четверги земельного прокурора в отставке д-ра Ф., равно как и четверги председателя судебной коллегии в отставке герра Гальцинга, потому что слишком позднее время было для музицирования. Подготовленные для зрителей стулья вновь убрали, пюпитры сложили, ноты уложили в папки, инструменты – в чехлы. Было договорено посвятить следующий вечер четверга исключительно музицированию. Никаких детективов, никаких историй. Но и в следующий четверг музицировать не пришлось – на город обрушился ураган, и в результате аварии городских электросетей подача электроэнергии была прекращена. Любители музыки вполне обошлись бы свечами – «в конце концов, сочинили же этот квартет при свечах». Но имевшихся в доме свечей явно не хватало. Потом выяснилось, что клуб, членом которого являлся герр Гальцинг, решил перенести свои вечера со среды на четверг, кроме того, по ряду причин административного характера и семинары профессора Гальцинга также проходили именно по четвергам. Любители музыки договорились о переносе встреч по четвергам – «в память о нашем незабываемом друге д-ре Ф.» – на среду. Однако оставшийся не у дел четверг будто протестовал против подобного произвола – по средам вечно возникали проблемы: то один не придет, то другая явится с запозданием. Короче говоря, традиция захирела. И музыкальные среды, как и четверги, канули в небытие. Земельный прокурор д-р Ф. воспринял бы это чрезвычайно болезненно. Или как раз напротив?
Я вспоминаю…
Сейчас я обращаюсь не к читателю моей «Башни Венеры», а к читателю данной книги – вы, случайно, не помните слов земельного прокурора о синдроме «а также»? Он тогда рассказывал очередную историю, это было еще до того, как эти его истории стали записывать… Я чуточку волнуюсь, поэтому излагаю все запутанно. Дело в том, что мыслями я сейчас далеко, мне не дает покоя история, которую земельный прокурор и не знал, история, связанная с вырванной из той самой книги страницей…
Но так и быть – ее нельзя назвать в полном смысле слова историей, скорее, гротескным анекдотом на тему о бестолковости представителей властных структур; кстати сказать, она отнюдь не вымышленная и произошла в одной из общин в Химгау. То, что она вновь напомнит нам о синдроме «а также», бургомистр общины и не подозревал. У этого бургомистра был шурин, занимавшийся древесным питомником, но он почему-то предпочитал разводить только лиственные породы. И чтобы улестить шурина, бургомистр решил сломать традицию: дело в том, что жители общины – черт ведает почему – предпочитали как раз хвойные породы, так вот, бургомистр решил ввести новую традицию – высаживать лиственные деревья. И вот он издает официальный циркуляр о том, что отныне в городе по левую сторону каждой улицы, считая от центра города, должны высаживаться исключительно лиственные породы деревьев (!), равно как и лиственные кустарниковые, а справа – хвойные породы. Бургомистр не решился запретить высадку хвойных пород, потому что налицо было бы злоупотребление служебным положением. Главным аргументом упомянутого циркуляра было якобы стремление к гармонии и уравновешенности городского пейзажа. Циркуляр был одобрен соответствующей инстанцией правового надзора, то есть окружным управлением. Какое-то время бургомистр пребывал в неуверенности, однако окружное управление вопреки всем ожиданиям не стало цепляться за неуклюжее обоснование и одобрило предложенный циркуляр.
И вот законопослушные горожане принялись высаживать у себя в садах и на улицах деревья и кустарники лиственных пород, а также хвойных. Вместо привычного, живого и краткого словечка «и» стали громоздить бюрократическое «а также», которое не спасала от тяжеловесности даже сокращенная форма «тж.». Впрочем, употребление «а также» было вовсе не мотивировано – законопослушные жители общины высаживали у себя в садах хвойные и лиственные породы, на взгляд бургомистра, хаотично, что, по его мнению, вело к «деэстетизации» городского пейзажа и, главное, к уменьшению прибыли его обожаемого шурина. Так что пресловутое «а также» сыграло свою роковую роль, потому как проживающие по левую сторону улиц высаживали деревья исключительно лиственных пород, а те, кто занимал правую, – хвойных. Впрочем, вполне можно считать и наоборот – роли не играет.
Уважаемые читатели, заметили ли вы в этом распространившийся столь широко синдром «а также»? Если да, то заметили ли вы, что я неверно употребила здесь выражение «а также»? Вместо него следовало употребить «или».
После того как жители энергично озеленили территорию общины лиственными, а также хвойными породами деревьев, или же (!) кустарниковыми вышеуказанных пород, превысивший служебные полномочия бургомистр был переизбран, не отвечал больше за лесной питомник и его родственник, а вновь избранный глава общины, не располагавший родственными связями в питомнике (не исключено, правда, что его двоюродному братцу принадлежал кирпичный завод…), счел циркуляр об озеленении глупым, попытался приостановить его действие, однако не мог, поскольку приостановление действия циркуляра также должно было миновать окружное управление, что вызвало бы скандал, и бургомистр нашел выход в том, что самовольно внес изменения в циркуляр, что одобрения окружного управления не требовало, и упомянутый циркуляр гласил так: «Циркуляр об озеленении садов общины настоящим изменен, полностью уравнивая хвойные породы с лиственными».
Вот и все относительно «а также», а теперь переходим к главному или (не «а также», а именно «или») существенному. А именно к истории на последней странице. История эта называется «Башня Венеры». Или «Желтое сердце»? Она называется Избавлением, потому что избавила меня от написания столь тяжело читаемой книженции. А вас – от ее прочтения.
Ее всегда тянуло особенное. Она обожала особенное. Я знала одну кошку, свою дальнюю родственницу, которую звали – нет, не звали, скорее, прозвали, – так вот, люди, ее квартирные хозяева, прозвали кошку Странница (от «странный», но не от «странник») из-за того, что та была трехцветной – спереди белая, в центре пятнисто-серая, а позади рыжая в полоску. Только кошки, я имею в виду особ женского пола, появляются на свет трехцветными, но это так, к слову. Трехцветных котов не существует. Не хочу сейчас рассуждать на тему того, шла ли Страннице трехцветная масть или же, напротив, уродовала ее. Можно считать вообще всех кошек красавицами, считать, что кошка просто не может быть некрасивой, поскольку красота имманентна ей, что красота применительно к кошкам – явление отнюдь не акцидентальное, а, напротив, эссенциалъное – в высоком философском смысле. Я тоже имею кое-какое представление о метафизическом. Ладно, красивы мы или нет, не важно, однако трехцветность и закрепила за моей дальней родственницей имя, вернее, прозвище Странница. Дама, женщина, то есть человек женского пола, всегда питавшая интерес к вещам неординарным, сама, разумеется, не была трехцветной, как не была и кошатницей, куда там – держала собаку. Собака эта отличалась чрезвычайным уродством, но уродством не демоническим, а курьезно-комическим. Она напоминала овчарку, некогда длинноногую, но за годы жизни стоптавшую лапы до самого брюха. Уши у нее висели, сама она была из тонкошерстных – сквозь редкую шерсть проглядывала лиловая кожа. Она могла быть достойна всяческого сочувствия, если бы не ее злоба.
Странница – я все-таки сочту уместным называть свою родственницу так, ибо не знаю ее настоящего имени – держалась подле нее отнюдь не из-за чувства привязанности, а потому что ее внешность выигрывала на фоне собачьей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Тому, что Густав становится покладистее, в немалом степени способствует и, на его взгляд, изменившееся в последнее время отношение к нему Беатрикс. По его словам, «былой огонь чувств угас и теперь едва тлеет».
«Может, у нее появился другой?» – спрашивает Шпицхирн.
Густав и сам не раз задавал себе этот вопрос.
«Уж не ревнуешь ли ты ее?»
«Бред собачий! – бросает Густав в ответ. – Сплю и вижу, как бы от нее поскорее отделаться. Одно меня беспокоит: стоит Менле догадаться о ее новом романе, и плакали наши с тобой денежки».
«Знаешь, а ты, пожалуй, прав».
«Так все-таки есть у нее кто-нибудь или нет? Как ты думаешь?»
«Откуда мне знать?»
«Ты же детектив, черт возьми!»
«Мне поручили пасти тебя, а не Беатрикс. Но знаешь, по отдельным ее реакциям, вероятно, можно заключить, что она на самом деле… В особенности теперь, после того как ты об этом сказал… Короче, я не исключаю, что бабенка завела себе кого-нибудь еще. Но пойми, не это нас должно сейчас заботить».
«Ты имеешь в виду этот… это фармацевтическое средство?»
При этих словах Густав судорожно сглотнул.
«Что же еще, по-твоему?»
«И что, примешь его, вроде как умер, а потом снова опоминаешься?»
«Стопроцентная гарантия».
Идею Густава сначала опробовать средство, приняв малую дозу, Шпицхирн отклоняет. И вот почему: первое, если Густав так и не проснется, что ему с этого? И потом, общеизвестен факт, что прием сильнодействующих наркотических веществ дважды через относительно короткий промежуток времени небезопасен.
Теперь мы подошли к тому, как Шпицхирн пускает в глаза пыль Менле насчет того, как собрался обдурить полицию, то есть к плану безупречного убийства.
«Все будет выглядеть как самоубийство. Герр Куперц примет смертельную дозу цианистого калия».
«Вы ему, герр Шпицхирн, самолично, что ли, вольете яд в глотку?»
И Шпицхирн излагает ему довольно замысловатый план. Одной из важных его составляющих является то, чтобы Менле ни сном ни духом не ведал о его тесных отношениях с Густавом Куперцем.
Желаете выслушать план? Помните, я говорил об одном на первый взгляд второстепенном обстоятельстве? Не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я недопустимым образом похоронил этот план под грудой рассказанного из-за того, что это не играет особой роли для развития действия, оставил слушателя в неведении, невольно заставив его додумывать самому. Так желаете?
– Да, – ответил профессор Момзен.
– Нелегко, нелегко, – проговорил герр Канманн, – я-то надеялся, что вы откажетесь. Итак, Шпицхирн объясняет Менле, и тот готов поверить, что частный детектив сумел раздобыть ключи от квартиры Куперца.
«Каким образом?» – желает знать строительный магнат.
И получает хорошо знакомый ответ: «Профессиональная тайна».
Это Менле может понять, поскольку и его жизнь – сплошные профессиональные тайны.
«Причем я точно знаю, – продолжал Шпицхирн, – сколько наш объект будет отсутствовать. Так что у меня будет время осмотреться».
«Но ведь это незаконно. Разве не так?»
Шпицхирн многозначительно улыбнулся.
«Если бы все действовали сплошь легальными методами, в таком случае мне пришлось бы остаться без работы».
И это не вызывает у Менле ни малейших сомнений.
«Таким образом, – заговорил дальше Шпицхирн, – у меня появилась возможность изучить его предпочтения, привычки, склонности. В том числе установить, что он полощет рот жидкостью марки «Полярный ледник». И не раз в день, а постоянно. Дело в том, что у него неприятный запах изо рта».
«Меня не удивляет, что у этого подонка изо рта несет, словно из помойки», – процедил сквозь зубы строительный магнат.
«Не вижу логики, но это, в конце концов, не важно. Я капну пару капель цианистого калия, а аромат полоскателя отобьет запах горького миндаля… Он на самом деле обладает достаточно сильным запахом…»
«Видимо, этот мерзавец и на себя литрами выливает всякую дрянь, чтобы от него не несло как от свиньи».
«…во всяком случае, специфического запаха цианистого калия, то есть горького миндаля, он не уловит. И вот он набирает в рот воды, чтобы прополоскать горло, и… – Тут Шпицхирн сделал многозначительный жест. – Дело в том, – продолжал Шпицхирн, – что Куперцу вовсе не обязательно даже проглатывать ее – цианистый калий весьма сильный яд и свое дело сделает. Потом я звоню вам… Кстати, как мне обо всем сообщить вам?»
«Я ознакомлюсь с результатом», – вместо ответа холодно произнес Менле.
«После этого мы уходим, а на лестнице вы передаете мне дипломат со вторым миллионом».
«Но…»
«Да, я забыл упомянуть еще об одном: все будет выглядеть как самоубийство. На столе будет лежать прощальное письмо».
«Прощальное письмо? Как вы собираетесь?…»
«Знаете, без умения безупречно подделать любой или почти любой почерк я бы сидел без работы».
«В том числе и мой?»
«Разумеется. Но вы на сей счет можете не опасаться. Я человек серьезный и держу слово. Я использую свои способности исключительно в интересах моих работодателей».
Все – сплошная ложь. И о дезодоранте «Полярный ледник», и о цианистом калии, и о своих способностях. На самом деле Шпицхирн сам попросил Куперца настрочить прощальное письмо.
«С какой стати, спрашиваешь, тебе писать это письмо? Да с такой, что Менле захочет своими глазами увидеть твой так называемый труп, к тому же мне так легче будет его убедить, что и полиция склоняется к версии о твоем самоубийстве: прощальное письмо – решающая улика для них. Так что давай пиши».
«Что писать-то?»
«Хочешь, чтобы я продиктовал тебе? Так и быть, продиктую. Пиши: «Дорогие друзья и все те, кто меня любил, простите меня. Но по-другому я поступить не мог. Мода на меня прошла. Я никому не нужен. Я на грани финансовой пропасти, да и вообще… Ваш Густав Куперц, в прошлом удачливый манекенщик и фотомодель». Коротко и содержательно».
И Куперц лихо строчит письмо, а потом без опаски принимает предложенное Шпицхирном средство, куда тот на самом деле подмешал цианистый калий.
«Вкус напоминает горький мин…» – последнее, что произнес Куперц.
После этого Шпицхирн вызванивает Менле. Не могу сказать, были ли уже тогда в ходу мобильные телефоны. В общем, он вызывает его либо по мобильному телефону, либо отправляется к близлежащей телефонной будке, или, возможно даже, он успел обзавестись телефоном в машине. И проговаривает в трубку условленную фразу: «Я купил малосольные огурчики».
До прибытия Менле, Шпицхирн рассчитал это заранее, у него остается минут двадцать пять. За это время он подготавливает пистолет, заботится о том, чтобы оставить отпечатки еще не успевших остыть пальцев Куперца на рукоятке и стволе, берет пистолет, разумеется, предварительно надев на руки перчатки, приоткрывает дверь, когда Менле звонит по домофону снизу, открывает ему дверь в подъезд, и Менле на лифте добирается до нужного этажа. «Пройдите сюда, герр Менле, дверь не заперта!» Тот проходит, Шпицхирн в упор стреляет ему в голову, после чего вкладывает пистолет в руку Куперцу…
– И забирает из рук Менле чемоданчик с миллионом марок, – договаривает сын хозяев дома. – А потом смывается в Южную Америку.
– Не сразу. Шпицхирн берет телефонную трубку (не сняв перчаток, разумеется) и звонит Беатрикс. Вообще-то небезопасная затея, потому что полиция непременно проверит, кому звонил Куперц незадолго до убийства, которое он якобы совершил, и незадолго до собственной смерти.
– Звонит Беатрикс?
– Да, и говорит ей: «Дорогая, все улажено. Бабки при мне. Чемоданы упакованы? Через десять минут я у тебя».
– Ах! – невольно вырвалось у певицы.
– Да, – кивнул герр Канманн, – именно так. Потому что подозрения Куперца насчет другого любовника Беатрикс были вполне обоснованными. У Беатрикс на самом деле появился другой. Просто бедняга Густав не подозревал, что этот другой – не кто иной, как Шпицхирн.
– И Шпицхирн с Беатрикс уезжают в Южную Америку и там живут счастливо, если только…
– Почти в точку, – согласился герр Канманн. – Советую вспомнить об увесистой главе Флоры на серванте, в котором Куперц, к тому моменту уже покойный, держал виски. И вот Шпицхирн, желая для снятия напряжения хлебнуть виски, быстро, слишком быстро открывает стеклянную дверцу серванта, берет бутылку, наливает виски и захлопывает дверцу. Тоже слишком сильно. Голова Флоры, как он в свое время опасался, сваливается ему на темя. И убивает Шпицхирна на месте.
– Ох!
– Ах!
– Так.
– Собственно, финал вполне пристойный. Ни дать ни взять Шекспир. Груда трупов.
– Кроме Беатрикс…
– Ну, знаете, кто-то же должен остаться в живых.
– Вероятно, ей удастся выскочить за принца Фортинбраса.
На этом и завершаются четверги земельного прокурора в отставке д-ра Ф., равно как и четверги председателя судебной коллегии в отставке герра Гальцинга, потому что слишком позднее время было для музицирования. Подготовленные для зрителей стулья вновь убрали, пюпитры сложили, ноты уложили в папки, инструменты – в чехлы. Было договорено посвятить следующий вечер четверга исключительно музицированию. Никаких детективов, никаких историй. Но и в следующий четверг музицировать не пришлось – на город обрушился ураган, и в результате аварии городских электросетей подача электроэнергии была прекращена. Любители музыки вполне обошлись бы свечами – «в конце концов, сочинили же этот квартет при свечах». Но имевшихся в доме свечей явно не хватало. Потом выяснилось, что клуб, членом которого являлся герр Гальцинг, решил перенести свои вечера со среды на четверг, кроме того, по ряду причин административного характера и семинары профессора Гальцинга также проходили именно по четвергам. Любители музыки договорились о переносе встреч по четвергам – «в память о нашем незабываемом друге д-ре Ф.» – на среду. Однако оставшийся не у дел четверг будто протестовал против подобного произвола – по средам вечно возникали проблемы: то один не придет, то другая явится с запозданием. Короче говоря, традиция захирела. И музыкальные среды, как и четверги, канули в небытие. Земельный прокурор д-р Ф. воспринял бы это чрезвычайно болезненно. Или как раз напротив?
Я вспоминаю…
Сейчас я обращаюсь не к читателю моей «Башни Венеры», а к читателю данной книги – вы, случайно, не помните слов земельного прокурора о синдроме «а также»? Он тогда рассказывал очередную историю, это было еще до того, как эти его истории стали записывать… Я чуточку волнуюсь, поэтому излагаю все запутанно. Дело в том, что мыслями я сейчас далеко, мне не дает покоя история, которую земельный прокурор и не знал, история, связанная с вырванной из той самой книги страницей…
Но так и быть – ее нельзя назвать в полном смысле слова историей, скорее, гротескным анекдотом на тему о бестолковости представителей властных структур; кстати сказать, она отнюдь не вымышленная и произошла в одной из общин в Химгау. То, что она вновь напомнит нам о синдроме «а также», бургомистр общины и не подозревал. У этого бургомистра был шурин, занимавшийся древесным питомником, но он почему-то предпочитал разводить только лиственные породы. И чтобы улестить шурина, бургомистр решил сломать традицию: дело в том, что жители общины – черт ведает почему – предпочитали как раз хвойные породы, так вот, бургомистр решил ввести новую традицию – высаживать лиственные деревья. И вот он издает официальный циркуляр о том, что отныне в городе по левую сторону каждой улицы, считая от центра города, должны высаживаться исключительно лиственные породы деревьев (!), равно как и лиственные кустарниковые, а справа – хвойные породы. Бургомистр не решился запретить высадку хвойных пород, потому что налицо было бы злоупотребление служебным положением. Главным аргументом упомянутого циркуляра было якобы стремление к гармонии и уравновешенности городского пейзажа. Циркуляр был одобрен соответствующей инстанцией правового надзора, то есть окружным управлением. Какое-то время бургомистр пребывал в неуверенности, однако окружное управление вопреки всем ожиданиям не стало цепляться за неуклюжее обоснование и одобрило предложенный циркуляр.
И вот законопослушные горожане принялись высаживать у себя в садах и на улицах деревья и кустарники лиственных пород, а также хвойных. Вместо привычного, живого и краткого словечка «и» стали громоздить бюрократическое «а также», которое не спасала от тяжеловесности даже сокращенная форма «тж.». Впрочем, употребление «а также» было вовсе не мотивировано – законопослушные жители общины высаживали у себя в садах хвойные и лиственные породы, на взгляд бургомистра, хаотично, что, по его мнению, вело к «деэстетизации» городского пейзажа и, главное, к уменьшению прибыли его обожаемого шурина. Так что пресловутое «а также» сыграло свою роковую роль, потому как проживающие по левую сторону улиц высаживали деревья исключительно лиственных пород, а те, кто занимал правую, – хвойных. Впрочем, вполне можно считать и наоборот – роли не играет.
Уважаемые читатели, заметили ли вы в этом распространившийся столь широко синдром «а также»? Если да, то заметили ли вы, что я неверно употребила здесь выражение «а также»? Вместо него следовало употребить «или».
После того как жители энергично озеленили территорию общины лиственными, а также хвойными породами деревьев, или же (!) кустарниковыми вышеуказанных пород, превысивший служебные полномочия бургомистр был переизбран, не отвечал больше за лесной питомник и его родственник, а вновь избранный глава общины, не располагавший родственными связями в питомнике (не исключено, правда, что его двоюродному братцу принадлежал кирпичный завод…), счел циркуляр об озеленении глупым, попытался приостановить его действие, однако не мог, поскольку приостановление действия циркуляра также должно было миновать окружное управление, что вызвало бы скандал, и бургомистр нашел выход в том, что самовольно внес изменения в циркуляр, что одобрения окружного управления не требовало, и упомянутый циркуляр гласил так: «Циркуляр об озеленении садов общины настоящим изменен, полностью уравнивая хвойные породы с лиственными».
Вот и все относительно «а также», а теперь переходим к главному или (не «а также», а именно «или») существенному. А именно к истории на последней странице. История эта называется «Башня Венеры». Или «Желтое сердце»? Она называется Избавлением, потому что избавила меня от написания столь тяжело читаемой книженции. А вас – от ее прочтения.
Ее всегда тянуло особенное. Она обожала особенное. Я знала одну кошку, свою дальнюю родственницу, которую звали – нет, не звали, скорее, прозвали, – так вот, люди, ее квартирные хозяева, прозвали кошку Странница (от «странный», но не от «странник») из-за того, что та была трехцветной – спереди белая, в центре пятнисто-серая, а позади рыжая в полоску. Только кошки, я имею в виду особ женского пола, появляются на свет трехцветными, но это так, к слову. Трехцветных котов не существует. Не хочу сейчас рассуждать на тему того, шла ли Страннице трехцветная масть или же, напротив, уродовала ее. Можно считать вообще всех кошек красавицами, считать, что кошка просто не может быть некрасивой, поскольку красота имманентна ей, что красота применительно к кошкам – явление отнюдь не акцидентальное, а, напротив, эссенциалъное – в высоком философском смысле. Я тоже имею кое-какое представление о метафизическом. Ладно, красивы мы или нет, не важно, однако трехцветность и закрепила за моей дальней родственницей имя, вернее, прозвище Странница. Дама, женщина, то есть человек женского пола, всегда питавшая интерес к вещам неординарным, сама, разумеется, не была трехцветной, как не была и кошатницей, куда там – держала собаку. Собака эта отличалась чрезвычайным уродством, но уродством не демоническим, а курьезно-комическим. Она напоминала овчарку, некогда длинноногую, но за годы жизни стоптавшую лапы до самого брюха. Уши у нее висели, сама она была из тонкошерстных – сквозь редкую шерсть проглядывала лиловая кожа. Она могла быть достойна всяческого сочувствия, если бы не ее злоба.
Странница – я все-таки сочту уместным называть свою родственницу так, ибо не знаю ее настоящего имени – держалась подле нее отнюдь не из-за чувства привязанности, а потому что ее внешность выигрывала на фоне собачьей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40