их все время несет куда-то. То ли неумеренное употребление коровьего молока тому виною, то ли дело тут в их излюбленном учении (правильнее было бы сказать: суеверии) о необходимости шагать все дальше и дальше... Здешние люди, когда хотят увидеть кого-то, не идут к искомому лицу прямо в дом, где, по нашим понятиям, его и можно застать вернее всего (разве что это лицо, как я уже говорил, отправится в путешествие или на аудиенцию к канцлеру, но ведь такое бывает не часто); действуя так, застать человека дома можно только случайно. Нет, здесь люди сначала с мелочной точностью уговариваются о месте будущей встречи. Для этого они и изобрели свою репку с медной проволкой.
Для этого у большеносых есть также маленькие указатели времени, которые они привязывают к левому запястью. Эти указатели бывают и большими – тогда их ставят, как статуи, на углах улиц или вешают дома на стену, как картины. Большеносые часто возятся с ними, подкручивая их и поправляя, чтобы они показывали время как можно точнее.
Такие понятия, как восход и заход солнца, полдень и так далее, представляются им слишком приблизительными. Время они делят на гораздо более мелкие и мельчайшие доли. Большеносые, как и мы, пользуются годом, месяцем и сутками; однако уже здесь они ввели дополнительное понятие «Не Дэ-ляо», примерно соответствующее одной лунной четверти. Сутки же они делят не только на часы, но и на шестидесятые доли часов («Ми Ну-тао», и даже на шестидесятые доли Ми Ну-тао; эта последняя единица времени, краткая, как взмах крыльев воробья, называется «Сэ Кун-да»). Все это и показывают указатели времени, маленькие и большие. Мне господин Ши-ми тоже подарил такой указатель – я ношу его на левом запястье – и научил читать по нему время.
Таким образом, если я хочу навестить кого-то или кто-то хочет навестить меня, я должен взять репку, покрутить пальцами в дырочках и назначить время встречи: в такой-то из дней Не Дэ-ляо (у дней свои названия, повторяющиеся в определенном порядке), когда указатель времени покажет столько-то часов и столько-то Ми Ну-тао (впрочем, справедливости ради следует сказать, что до такого безобразия, как указывать еще и количество взмахов воробьиных крыльев, большеносые еще не дошли).
Давно известно, что разделенное меньше целого: неразделенное целое больше, чем сумма его частей. Это закон в отношении времени особенно справедливый: здесь я в этом убедился. Большеносые раздробили свое время на множество частей, и оно мстит им тем, что проходит так быстро, как только может. А большеносые не перестают этому удивляться. Они то и дело жалуются, что время – если воспользоваться выражением того господина со слишком сложным именем, который был с нами у госпожи Кай-кун, – «уходит, точно вода между пальцев». Почему же никто из них не задастся вопросом о причинах такой напасти? Ведь доискаться до них не так уж трудно. Я не раз замечал, что о том, у кого есть на что-то время, здесь говорят с обидой или пренебрежением. Неужели у них не возникает мысль, что это нелепо? Но нет, мыслить большеносым не свойственно... На это у них «нет времени».
Когда я поделился этими соображениями с господином Ши-ми, он задумался. Потом сказал, что, может быть, я и прав (еще бы я был не прав!). Но в таком случае, предложил я, вы тоже могли бы сделать из этого выводы. Он возразил, что не может бороться со всеобщим раздроблением времени в одиночку: других это не убедит, а ему только повредит. Что ж, возможно, он тоже по-своему прав. Пусть поступает, как хочет. Я прибыл сюда не для того, чтобы изменить этот мир, а чтобы изучить его и набраться опыта, полезного для нашего мира.
Вот так я и договорился с госпожой Кай-кун, что зайду к ней на третий день следующей Не Дэ-ляо (то есть за день до сентябрьского новолуния), когда мой указатель времени отмерит пятнадцатый час суток и еще тридцать Ми Ну-тао.
Господин Ши-ми знает об этом. Недоразумение, грозившее возникнуть между нами, рассеялось, ибо это я неверно оценил отношения, существующие между господином Ши-ми и госпожой Кай-кун. Господин Ши-ми не испытывает к ней такого интереса, который заставлял бы его возражать против появления в ее доме других мужчин. Однажды я прямо спросил его об этом, и он сказал, что я правильно сделал, решившись задать вопрос открыто, потому что ему тоже было бы жаль, если бы наши с ним отношения омрачились ревностью или размолвкой. Себя же он считает лишь ее другом, сказал господин Ши-ми, и обладать ею не стремится. Потом он добавил – и в его голосе я безошибочно различил предостережение, – что госпожу Кай-кун считают весьма опасной для мужчин дамой. Хотя она, как я сам мог убедиться, не является гетерой, использующей свой пол для заработка, однако жизнь она ведет, по выражению господина Ши-ми, «весьма легкомысленную», что, впрочем, не сразу бросается в глаза, так как она весьма сведуща в различных искусствах, а также в литературе и философии. Более же всего, как он слышал, сведуща она в искусстве и способах любви, однако денег за это не берет. Замужем госпожа Кай-кун, по словам господина Ши-ми, была дважды. Теперь она живет одна, сохраняя за собой право принимать на своем ложе тех мужчин, которые нравятся ей самой.
Мне, конечно, было очень интересно все это слушать; что же касается предостережений господина Ши-ми, то они показались мне лишенными оснований. Ему самому я, разумеется, ничего не сказал об этом.
Не так давно «избранником» госпожи Кай-кун был один известный в городе поэт. Он даже написал в ее честь несколько стихотворений. После недолгих поисков господин Ши-ми нашел у себя его книгу и подал мне. Однако понять этих стихотворений я не смог. Впрочем, господин Ши-ми признался, что тоже их не понимает. Вообще он не сам купил эту книгу, а получил ее в подарок от госпожи Кай-кун. Скорее всего, продолжил господин Ши-ми, книга просто не раскупалась (как это бывает, мы с тобой хорошо знаем на примере некоторых высокочтимых членов нашей Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал»), так что порядочное количество своих книг поэт отвез к госпоже Кай-кун. Когда к ней приду я, предположил господин Ши-ми, она и мне подарит такую книгу.
Что ж, это тоже способ найти себе читателей. Когда я вернусь, надо будет рассказать о нем членам нашей достопочтенной Палаты поэтов.
Слова господина Ши-ми (и его предостерегающий тон), признаться, вызвали у меня сомнения, однако совсем не те, на которые, вероятно, были рассчитаны. Возможно, подумал я, он сам когда-то посвятил госпоже Кай-кун несколько стихотворений, а она их отвергла. Хотя возможно также, что господин Ши-ми действительно придерживается почти монашеского воздержания в вопросах пола, ибо за все два месяца моего пребывания здесь я ни разу не заметил не только присутствия, но даже малейших признаков женщины в его жизни; а такие люди, хоть я и очень ценю господина Ши-ми, все же слишком часто бывают склонны отговаривать других от того, чем не привыкли наслаждаться сами.
Это тоже одна из странностей здешнего мира. Полезно ли это для нравов? Не знаю. У нас женщина может быть женой или наложницей, матерью или дочерью; еще бывают служанки и горничные. Смог ли бы ты считать женщину своим другом? Так же, как меня?.. А здесь все иначе. Женщины строят из себя мужчин, принимаются рассуждать, как они, а мужчины – очевидно, безвозвратно утратив большинство истинно мужских качеств, – не только позволяют им, но и принимают это как должное! (При встрече с госпожой Кай-кун на следующей Не Дэ-ляо я, конечно, не стану обсуждать с ней этих вопросов.)
К госпоже Кай-кун я, кстати, поеду один, без господина Ши-ми. Об этом я тоже предупредил его. Но он и тут не выразил неудовольствия, потому что, во-первых, в назначенный день у него опять «нет времени», во-вторых, мне, по его мнению, все равно нужно учиться путешествовать по городу самостоятельно.
Воспользовавшись этим, я попросил его не счесть мои слова за обиду и признался в желании совсем покинуть его, чтобы найти себе другую квартиру и прожить в ней оставшееся время. Я объяснил, что хотел бы получить возможно более полное представление об этом мире, тогда как здесь, находясь под благожелательной опекой господина Ши-ми, я все-таки завишу от его привычек, взглядов и предпочтений. Конечно, ответил он, он прекрасно меня понимает и сам на моем месте поступил бы точно так же. И обиды в этом никакой для себя не видит. Ведь наша дружба от этого не прекратится. Кроме того, сейчас это было бы удобно и для него, потому что через некоторое время должна приехать его мать, которая обычно проводит у него несколько Не Дэ-ляо в это время года (его овдовевшая госпожа матушка живет в другом городе, на севере), и тогда она сможет жить в той комнате, которую сейчас занимаю я; хотя, поспешно добавил он, беря меня под руку, если я и не перееду на другую квартиру, ничего не случится, потому что он предоставит ей свою комнату, а сам станет спать на диване в кабинете.
Я сказал: что ж, мы все это еще обдумаем хорошенько. В душе я уже решил начать самостоятельную жизнь. Таким образом, в этом доме мне осталось жить всего несколько дней. Однако в первую очередь мои мысли посвящены предстоящей встрече с госпожой Кай-кун, и мысли эти чрезвычайно приятны.
Нет, я не забыл мою любимую Сяо-сяо, и душа моя по-прежнему полна к ней самой глубокой нежности. Напиши мне о ней. О том же, что вообще происходит в моей семье, можешь не писать. Тогда на письма у тебя будет уходить еще меньше времени. В конце концов, я, едва приехав, в мельчайших подробностях буду знать, насколько потолстели все мои достопочтенные тещи и которую из моих наложниц в очередной раз одолевает чесотка.
Обнимаю тебя сердечно, мой дорогой и такой далекий друг, и остаюсь –
твой Гао-дай.
PS: К сожалению, господин Ши-ми не забыл о своем желании одолжить у меня компас времени. Сегодня утром он снова говорил со мной об этом.
ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
(пятница , 27 сентября)
Мой дорогой и превыше всех любимый друг Цзи-гу,
благодарю тебя за оба твоих письма – я был вдвойне приятно поражен, получив их, к тому же письма такие большие, – они пришли одно за другим. Отпечаток лапки моей милой Сяо-сяо очень меня обрадовал. Ты спрашиваешь, не против ли я, чтобы мой любимый жеребец по кличке «Белый сон о восходящей луне» покрыл одну из кобыл вице-канцлера; так вот, я категорически против. Вице-канцлер – непроходимый дурак и, кроме того, буддист. В лошадях он не разбирается совершенно, и я не хочу, чтобы драгоценное семя моего племенного «Белого сна о восходящей луне» пропадало в убогой конюшне вице-канцлера.
Пожалуйста, откажи ему. Если он сочтет себя обиженным, напомни ему от моего имени, что его сыну – кажется, его зовут Туань По, и он, кстати, гораздо умнее своего папаши, – обещана одна из моих дочерей. Их у меня, по-моему, уже три или четыре на выданье. Когда я вернусь, мы все и уладим. Так ему и передай. Пожалуй, я даже напишу ему особо.
Я рад, что ты с таким интересом и участием следишь за моими приключениями, и постараюсь и дальше рассказывать тебе все как можно подробнее.
Вчера вечером я сделал новое открытие. В этот вечер (точнее, в эти два с половиной часа) я убедился, что здесь существует не только шум, но и музыка. Правда, музыка в этом далеком мире, как и следовало ожидать, сильно отличается от нашей, но мне довольно скоро удалось проникнуть в ее суть.
Господин Ши-ми предварительно подготовил меня к этому вечеру. Сам он, как я уже говорил, учитель, но музыку очень любит. И вот в определенные дни он встречается с тремя друзьями (все четверо собираются друг у друга по очереди), и они музицируют. Если мне до сих пор не доводилось этого слышать, то только потому, что летом они оставляют свои занятия и отправляются путешествовать. Так же, по словам господина Ши-ми, он обычно поступает и сам: он ездит к южному морю, расположенному за Тройными горами. Лишь в этом году он ради меня остался дома. Узнав об этом, я испытал величайший стыд. Однако он не стал слушать моих извинений, сказав, что общение со мной обогатило его знаниями и опытом неизмеримо больше, чем любая поездка, и что наши с ним беседы стократ окупили для него отложенный отдых. Но я все же высказал ему все слова благодарности, какие только сумел найти, сопроводив их одним и двумя третями поклона. Так или иначе, теперь, в сентябре, они снова будут встречаться и музицировать. Конечно, я с радостью принял его приглашение послушать их игру.
К музыке здесь относятся с большим уважением – во всяком случае, о господине Ши-ми и его друзьях я могу сказать это вполне определенно. Они только играют, и никто при этом не танцует и не поет (хотя, по словам господина Ши-ми, у них есть и песни). Когда играют вчетвером, пояснил господин Ши-ми, это считается вершиной музыкального искусства – по крайней мере среди знатоков. Играют они без определенной цели, просто, так сказать, ради самой музыки; что это, как не самый достойный взгляд на искусство, который мы с тобой вполне разделяем?
Каждый из четверых – трем гостям я был представлен как гость из далекого Ки Тая, и они меня ни о чем не расспрашивали; они вообще мало говорили, – каждый играл только на одном инструменте. Двое (в том числе Ши-ми) играли на деревянном инструменте, похожем на наш эрху, только более плоском, с цельным дном и удлиненной шеей. Я подробно обо всем расспросил и узнал, что этот инструмент называется «С'ли П'ка»; звук у нее выше и светлее, чем у другого, на котором играл полный, бородатый гость (имя его было Дэ Хоу). Его инструмент по форме похож на С'ли П'ка, но чуть побольше размером. Его называют «А-ти». Еще там был сын господина Дэ Хоу, безбородый юноша, игравший на третьем инструменте такого рода, по величине превосходящем оба первых и называемом Ви-э Ло-чэнь. При игре С'ли П'ка и А-ти держат у левого плеча, прижимая подбородком; Ви-э Ло-чэнь ставят между колен. Звук у Ви-э Ло-чэнь глубокий и низкий. На всех этих инструментах играют смычком, как и на нашем эрху, только водят им не под струнами, а над ними. Смычок держат в правой руке, левой же прижимают струны, чтобы добиться нужной высоты звука – тоже как на эрху.
Записывают музыку особыми иероглифами: господин Ши-ми мне их показал. Они выглядят как беспорядочный набор точек, и понять, что написано, я, конечно, не мог. Однако господин Ши-ми все понимает; если бы я захотел, я тоже мог бы научиться читать их, сказал он. Но я решил пока ограничиться слушанием.
Все четверо уселись в кружок так, чтобы каждый мог видеть другого (я сел в сторонке, заняв большое кресло в углу, чтобы не мешать); они поставили перед собой небольшие железные подставки, на которых лежали листы бумаги с музыкальными иероглифами, и без всякого стеснения принялись настраивать инструменты: звучало это ужасно. Я подумал было, что это и есть их музыка, но господин Ши-ми, увидав мое исказившееся лицо, улыбнулся и объяснил, в чем дело.
Сама музыка больше напоминает те напевы, которые несравненный Су Цзи-по привез в свое время из западных земель: в ней семь основных и пять вспомогательных тонов, и тона эти чрезвычайно гармоничны и чисты. Больше всего мне понравилась пьеса, написанная, по словам господина Ши-ми, мастером Бэй Тхо-вэнем, жившим около двухсот лет назад. Пьеса была довольно длинная и состояла из нескольких частей, быстрых и медленных. Мастер Бэй Тхо-вэнь сочинил много вещей; одних только пьес для Небесной Четверицы (так или примерно так следует перевести на наш язык это название) он написал семнадцать. Все его произведения пронумерованы, и то, которое я слышал вчера вечером, имело номер «сто тридцать два». Тон, на котором оно основано, называют «Ляо»; он примерно соответствует нашему тону юй. Само собой разумеется, что воспринимать эту музыку, совершенно для меня непривычную, я начал далеко не сразу. Я сидел в уголке, в своем кресле; был вечер. Все светильники они придвинули ближе к себе, так что я оказался в темноте, что было мне вполне по душе. В этом мире, холодном и шумном, я видел так мало красоты и так много нелепости, глупости и бессмыслицы, что и сейчас приготовился к самому худшему, ожидая услышать нечто безобразное. Так что рассчитывать на восторженный прием музыка мастера Бэй Тхо-вэня с моей стороны не могла. Когда все четверо наконец приготовились играть, взяв инструменты под подбородок или установив их между колен и приложив к ним смычки – надо признать, что лица у них при этом сделались возвышенны и серьезны, – музыкант, игравший на С'ли П'ка (господин Ши-ми потом объяснил мне, что его считают выдающимся мастером игры на этом инструменте и что музыка – основное его занятие; здесь же он играл «первую С'ли П'ка», то есть был предводителем всего кружка, – имени я его не запомнил, потому что оно было слишком длинно и некрасиво), кивком головы подал знак, и музыка началась. Первой вступила Ви-э Ло-чэнь – низкими, протяжными звуками, за ней поочередно прочие инструменты, как бы поднимая мелодию все выше и выше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Для этого у большеносых есть также маленькие указатели времени, которые они привязывают к левому запястью. Эти указатели бывают и большими – тогда их ставят, как статуи, на углах улиц или вешают дома на стену, как картины. Большеносые часто возятся с ними, подкручивая их и поправляя, чтобы они показывали время как можно точнее.
Такие понятия, как восход и заход солнца, полдень и так далее, представляются им слишком приблизительными. Время они делят на гораздо более мелкие и мельчайшие доли. Большеносые, как и мы, пользуются годом, месяцем и сутками; однако уже здесь они ввели дополнительное понятие «Не Дэ-ляо», примерно соответствующее одной лунной четверти. Сутки же они делят не только на часы, но и на шестидесятые доли часов («Ми Ну-тао», и даже на шестидесятые доли Ми Ну-тао; эта последняя единица времени, краткая, как взмах крыльев воробья, называется «Сэ Кун-да»). Все это и показывают указатели времени, маленькие и большие. Мне господин Ши-ми тоже подарил такой указатель – я ношу его на левом запястье – и научил читать по нему время.
Таким образом, если я хочу навестить кого-то или кто-то хочет навестить меня, я должен взять репку, покрутить пальцами в дырочках и назначить время встречи: в такой-то из дней Не Дэ-ляо (у дней свои названия, повторяющиеся в определенном порядке), когда указатель времени покажет столько-то часов и столько-то Ми Ну-тао (впрочем, справедливости ради следует сказать, что до такого безобразия, как указывать еще и количество взмахов воробьиных крыльев, большеносые еще не дошли).
Давно известно, что разделенное меньше целого: неразделенное целое больше, чем сумма его частей. Это закон в отношении времени особенно справедливый: здесь я в этом убедился. Большеносые раздробили свое время на множество частей, и оно мстит им тем, что проходит так быстро, как только может. А большеносые не перестают этому удивляться. Они то и дело жалуются, что время – если воспользоваться выражением того господина со слишком сложным именем, который был с нами у госпожи Кай-кун, – «уходит, точно вода между пальцев». Почему же никто из них не задастся вопросом о причинах такой напасти? Ведь доискаться до них не так уж трудно. Я не раз замечал, что о том, у кого есть на что-то время, здесь говорят с обидой или пренебрежением. Неужели у них не возникает мысль, что это нелепо? Но нет, мыслить большеносым не свойственно... На это у них «нет времени».
Когда я поделился этими соображениями с господином Ши-ми, он задумался. Потом сказал, что, может быть, я и прав (еще бы я был не прав!). Но в таком случае, предложил я, вы тоже могли бы сделать из этого выводы. Он возразил, что не может бороться со всеобщим раздроблением времени в одиночку: других это не убедит, а ему только повредит. Что ж, возможно, он тоже по-своему прав. Пусть поступает, как хочет. Я прибыл сюда не для того, чтобы изменить этот мир, а чтобы изучить его и набраться опыта, полезного для нашего мира.
Вот так я и договорился с госпожой Кай-кун, что зайду к ней на третий день следующей Не Дэ-ляо (то есть за день до сентябрьского новолуния), когда мой указатель времени отмерит пятнадцатый час суток и еще тридцать Ми Ну-тао.
Господин Ши-ми знает об этом. Недоразумение, грозившее возникнуть между нами, рассеялось, ибо это я неверно оценил отношения, существующие между господином Ши-ми и госпожой Кай-кун. Господин Ши-ми не испытывает к ней такого интереса, который заставлял бы его возражать против появления в ее доме других мужчин. Однажды я прямо спросил его об этом, и он сказал, что я правильно сделал, решившись задать вопрос открыто, потому что ему тоже было бы жаль, если бы наши с ним отношения омрачились ревностью или размолвкой. Себя же он считает лишь ее другом, сказал господин Ши-ми, и обладать ею не стремится. Потом он добавил – и в его голосе я безошибочно различил предостережение, – что госпожу Кай-кун считают весьма опасной для мужчин дамой. Хотя она, как я сам мог убедиться, не является гетерой, использующей свой пол для заработка, однако жизнь она ведет, по выражению господина Ши-ми, «весьма легкомысленную», что, впрочем, не сразу бросается в глаза, так как она весьма сведуща в различных искусствах, а также в литературе и философии. Более же всего, как он слышал, сведуща она в искусстве и способах любви, однако денег за это не берет. Замужем госпожа Кай-кун, по словам господина Ши-ми, была дважды. Теперь она живет одна, сохраняя за собой право принимать на своем ложе тех мужчин, которые нравятся ей самой.
Мне, конечно, было очень интересно все это слушать; что же касается предостережений господина Ши-ми, то они показались мне лишенными оснований. Ему самому я, разумеется, ничего не сказал об этом.
Не так давно «избранником» госпожи Кай-кун был один известный в городе поэт. Он даже написал в ее честь несколько стихотворений. После недолгих поисков господин Ши-ми нашел у себя его книгу и подал мне. Однако понять этих стихотворений я не смог. Впрочем, господин Ши-ми признался, что тоже их не понимает. Вообще он не сам купил эту книгу, а получил ее в подарок от госпожи Кай-кун. Скорее всего, продолжил господин Ши-ми, книга просто не раскупалась (как это бывает, мы с тобой хорошо знаем на примере некоторых высокочтимых членов нашей Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал»), так что порядочное количество своих книг поэт отвез к госпоже Кай-кун. Когда к ней приду я, предположил господин Ши-ми, она и мне подарит такую книгу.
Что ж, это тоже способ найти себе читателей. Когда я вернусь, надо будет рассказать о нем членам нашей достопочтенной Палаты поэтов.
Слова господина Ши-ми (и его предостерегающий тон), признаться, вызвали у меня сомнения, однако совсем не те, на которые, вероятно, были рассчитаны. Возможно, подумал я, он сам когда-то посвятил госпоже Кай-кун несколько стихотворений, а она их отвергла. Хотя возможно также, что господин Ши-ми действительно придерживается почти монашеского воздержания в вопросах пола, ибо за все два месяца моего пребывания здесь я ни разу не заметил не только присутствия, но даже малейших признаков женщины в его жизни; а такие люди, хоть я и очень ценю господина Ши-ми, все же слишком часто бывают склонны отговаривать других от того, чем не привыкли наслаждаться сами.
Это тоже одна из странностей здешнего мира. Полезно ли это для нравов? Не знаю. У нас женщина может быть женой или наложницей, матерью или дочерью; еще бывают служанки и горничные. Смог ли бы ты считать женщину своим другом? Так же, как меня?.. А здесь все иначе. Женщины строят из себя мужчин, принимаются рассуждать, как они, а мужчины – очевидно, безвозвратно утратив большинство истинно мужских качеств, – не только позволяют им, но и принимают это как должное! (При встрече с госпожой Кай-кун на следующей Не Дэ-ляо я, конечно, не стану обсуждать с ней этих вопросов.)
К госпоже Кай-кун я, кстати, поеду один, без господина Ши-ми. Об этом я тоже предупредил его. Но он и тут не выразил неудовольствия, потому что, во-первых, в назначенный день у него опять «нет времени», во-вторых, мне, по его мнению, все равно нужно учиться путешествовать по городу самостоятельно.
Воспользовавшись этим, я попросил его не счесть мои слова за обиду и признался в желании совсем покинуть его, чтобы найти себе другую квартиру и прожить в ней оставшееся время. Я объяснил, что хотел бы получить возможно более полное представление об этом мире, тогда как здесь, находясь под благожелательной опекой господина Ши-ми, я все-таки завишу от его привычек, взглядов и предпочтений. Конечно, ответил он, он прекрасно меня понимает и сам на моем месте поступил бы точно так же. И обиды в этом никакой для себя не видит. Ведь наша дружба от этого не прекратится. Кроме того, сейчас это было бы удобно и для него, потому что через некоторое время должна приехать его мать, которая обычно проводит у него несколько Не Дэ-ляо в это время года (его овдовевшая госпожа матушка живет в другом городе, на севере), и тогда она сможет жить в той комнате, которую сейчас занимаю я; хотя, поспешно добавил он, беря меня под руку, если я и не перееду на другую квартиру, ничего не случится, потому что он предоставит ей свою комнату, а сам станет спать на диване в кабинете.
Я сказал: что ж, мы все это еще обдумаем хорошенько. В душе я уже решил начать самостоятельную жизнь. Таким образом, в этом доме мне осталось жить всего несколько дней. Однако в первую очередь мои мысли посвящены предстоящей встрече с госпожой Кай-кун, и мысли эти чрезвычайно приятны.
Нет, я не забыл мою любимую Сяо-сяо, и душа моя по-прежнему полна к ней самой глубокой нежности. Напиши мне о ней. О том же, что вообще происходит в моей семье, можешь не писать. Тогда на письма у тебя будет уходить еще меньше времени. В конце концов, я, едва приехав, в мельчайших подробностях буду знать, насколько потолстели все мои достопочтенные тещи и которую из моих наложниц в очередной раз одолевает чесотка.
Обнимаю тебя сердечно, мой дорогой и такой далекий друг, и остаюсь –
твой Гао-дай.
PS: К сожалению, господин Ши-ми не забыл о своем желании одолжить у меня компас времени. Сегодня утром он снова говорил со мной об этом.
ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
(пятница , 27 сентября)
Мой дорогой и превыше всех любимый друг Цзи-гу,
благодарю тебя за оба твоих письма – я был вдвойне приятно поражен, получив их, к тому же письма такие большие, – они пришли одно за другим. Отпечаток лапки моей милой Сяо-сяо очень меня обрадовал. Ты спрашиваешь, не против ли я, чтобы мой любимый жеребец по кличке «Белый сон о восходящей луне» покрыл одну из кобыл вице-канцлера; так вот, я категорически против. Вице-канцлер – непроходимый дурак и, кроме того, буддист. В лошадях он не разбирается совершенно, и я не хочу, чтобы драгоценное семя моего племенного «Белого сна о восходящей луне» пропадало в убогой конюшне вице-канцлера.
Пожалуйста, откажи ему. Если он сочтет себя обиженным, напомни ему от моего имени, что его сыну – кажется, его зовут Туань По, и он, кстати, гораздо умнее своего папаши, – обещана одна из моих дочерей. Их у меня, по-моему, уже три или четыре на выданье. Когда я вернусь, мы все и уладим. Так ему и передай. Пожалуй, я даже напишу ему особо.
Я рад, что ты с таким интересом и участием следишь за моими приключениями, и постараюсь и дальше рассказывать тебе все как можно подробнее.
Вчера вечером я сделал новое открытие. В этот вечер (точнее, в эти два с половиной часа) я убедился, что здесь существует не только шум, но и музыка. Правда, музыка в этом далеком мире, как и следовало ожидать, сильно отличается от нашей, но мне довольно скоро удалось проникнуть в ее суть.
Господин Ши-ми предварительно подготовил меня к этому вечеру. Сам он, как я уже говорил, учитель, но музыку очень любит. И вот в определенные дни он встречается с тремя друзьями (все четверо собираются друг у друга по очереди), и они музицируют. Если мне до сих пор не доводилось этого слышать, то только потому, что летом они оставляют свои занятия и отправляются путешествовать. Так же, по словам господина Ши-ми, он обычно поступает и сам: он ездит к южному морю, расположенному за Тройными горами. Лишь в этом году он ради меня остался дома. Узнав об этом, я испытал величайший стыд. Однако он не стал слушать моих извинений, сказав, что общение со мной обогатило его знаниями и опытом неизмеримо больше, чем любая поездка, и что наши с ним беседы стократ окупили для него отложенный отдых. Но я все же высказал ему все слова благодарности, какие только сумел найти, сопроводив их одним и двумя третями поклона. Так или иначе, теперь, в сентябре, они снова будут встречаться и музицировать. Конечно, я с радостью принял его приглашение послушать их игру.
К музыке здесь относятся с большим уважением – во всяком случае, о господине Ши-ми и его друзьях я могу сказать это вполне определенно. Они только играют, и никто при этом не танцует и не поет (хотя, по словам господина Ши-ми, у них есть и песни). Когда играют вчетвером, пояснил господин Ши-ми, это считается вершиной музыкального искусства – по крайней мере среди знатоков. Играют они без определенной цели, просто, так сказать, ради самой музыки; что это, как не самый достойный взгляд на искусство, который мы с тобой вполне разделяем?
Каждый из четверых – трем гостям я был представлен как гость из далекого Ки Тая, и они меня ни о чем не расспрашивали; они вообще мало говорили, – каждый играл только на одном инструменте. Двое (в том числе Ши-ми) играли на деревянном инструменте, похожем на наш эрху, только более плоском, с цельным дном и удлиненной шеей. Я подробно обо всем расспросил и узнал, что этот инструмент называется «С'ли П'ка»; звук у нее выше и светлее, чем у другого, на котором играл полный, бородатый гость (имя его было Дэ Хоу). Его инструмент по форме похож на С'ли П'ка, но чуть побольше размером. Его называют «А-ти». Еще там был сын господина Дэ Хоу, безбородый юноша, игравший на третьем инструменте такого рода, по величине превосходящем оба первых и называемом Ви-э Ло-чэнь. При игре С'ли П'ка и А-ти держат у левого плеча, прижимая подбородком; Ви-э Ло-чэнь ставят между колен. Звук у Ви-э Ло-чэнь глубокий и низкий. На всех этих инструментах играют смычком, как и на нашем эрху, только водят им не под струнами, а над ними. Смычок держат в правой руке, левой же прижимают струны, чтобы добиться нужной высоты звука – тоже как на эрху.
Записывают музыку особыми иероглифами: господин Ши-ми мне их показал. Они выглядят как беспорядочный набор точек, и понять, что написано, я, конечно, не мог. Однако господин Ши-ми все понимает; если бы я захотел, я тоже мог бы научиться читать их, сказал он. Но я решил пока ограничиться слушанием.
Все четверо уселись в кружок так, чтобы каждый мог видеть другого (я сел в сторонке, заняв большое кресло в углу, чтобы не мешать); они поставили перед собой небольшие железные подставки, на которых лежали листы бумаги с музыкальными иероглифами, и без всякого стеснения принялись настраивать инструменты: звучало это ужасно. Я подумал было, что это и есть их музыка, но господин Ши-ми, увидав мое исказившееся лицо, улыбнулся и объяснил, в чем дело.
Сама музыка больше напоминает те напевы, которые несравненный Су Цзи-по привез в свое время из западных земель: в ней семь основных и пять вспомогательных тонов, и тона эти чрезвычайно гармоничны и чисты. Больше всего мне понравилась пьеса, написанная, по словам господина Ши-ми, мастером Бэй Тхо-вэнем, жившим около двухсот лет назад. Пьеса была довольно длинная и состояла из нескольких частей, быстрых и медленных. Мастер Бэй Тхо-вэнь сочинил много вещей; одних только пьес для Небесной Четверицы (так или примерно так следует перевести на наш язык это название) он написал семнадцать. Все его произведения пронумерованы, и то, которое я слышал вчера вечером, имело номер «сто тридцать два». Тон, на котором оно основано, называют «Ляо»; он примерно соответствует нашему тону юй. Само собой разумеется, что воспринимать эту музыку, совершенно для меня непривычную, я начал далеко не сразу. Я сидел в уголке, в своем кресле; был вечер. Все светильники они придвинули ближе к себе, так что я оказался в темноте, что было мне вполне по душе. В этом мире, холодном и шумном, я видел так мало красоты и так много нелепости, глупости и бессмыслицы, что и сейчас приготовился к самому худшему, ожидая услышать нечто безобразное. Так что рассчитывать на восторженный прием музыка мастера Бэй Тхо-вэня с моей стороны не могла. Когда все четверо наконец приготовились играть, взяв инструменты под подбородок или установив их между колен и приложив к ним смычки – надо признать, что лица у них при этом сделались возвышенны и серьезны, – музыкант, игравший на С'ли П'ка (господин Ши-ми потом объяснил мне, что его считают выдающимся мастером игры на этом инструменте и что музыка – основное его занятие; здесь же он играл «первую С'ли П'ка», то есть был предводителем всего кружка, – имени я его не запомнил, потому что оно было слишком длинно и некрасиво), кивком головы подал знак, и музыка началась. Первой вступила Ви-э Ло-чэнь – низкими, протяжными звуками, за ней поочередно прочие инструменты, как бы поднимая мелодию все выше и выше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32