Кажется, в область его неугомонных почек. Он охает и оседает. Можно подумать, что у него в ногах вата, а не опилки в крепдешиновых мешочках. Я бью снова. Он повисает на своих наручниках и роняет голову.
Ни один квадратный сантиметр его поверхности не должен избежать моих усилий — вот что главное для меня сейчас. Я это отлично понимаю и поэтому изо всех сил стараюсь, чтобы работа была выполнена на отлично. И еще очень важно попадать в такт с перестуком колес. О, вот колеса застучали быстрее, и работы мне прибавилось. И так эта нагрузка неожиданно свалилась на мою бедную голову, что я даже вспотел от натуги.
— Э, да ты че, шиздонулся, Тыднюк?! — орет кто-то сзади
Семирядченко. Каков урлобан: подкрался тихонько сзади и — в крик Это, наверное, чтобы приколоть. Ладно уж, будем считать, что почти получилось…
Семирядченко отталкивает меня от сцыкуна. Довольно грубо, кстати
— Да ты его чуть не убил, придурок!
Слова «чуть не» действуют на меня угнетающе. Я грущу. Семирядченко заглядывает мне в глаза, бестолково щелкает ковырялками.
— Э, да ты никакой, солдат!.. Мля, шел бы ты спать. Смена караула. Понято. Нет проблем. Сцыкун тут же теряет для меня всякий интерес Бреду прочь.
— Ну и отделал! — бормочет сзади Семирядченко. — Блин, придется лепить горбатого, что при попытке к бегству…
Его проблемы. А кстати, кто он такой, этот «Семирядченко»? Может, и его?.. А че, нараз!..
Но облом оказывается сильнее. Я падаю мордой в полку и засыпаю. Последняя воспринятая перед пропастью эмоция в моем мозгу складывается из трех отдельных понятий: «ОЧЕНЬ!», «ХОЧЕТСЯ!», «ЕСТЬ!»…
Глава 5
Ненавижу чмырей. Этих скрытных ублюдков, которые всегда ломают комедию, отмазываются, играют в молчанку, но никогда не показывают свое истинное нутро. Никогда. Только тогда, когда неожиданно оказываются сзади, чтобы отомстить.
Сегодня я понял, почему я их так ненавижу — сильнее, чем любого зэка, чем самого западлистого офицера, чем чурбанов. Просто они непонятные. Те, остальные, они как я, хоть в чем-то. Всегда можно понять, чего они хотят, как себя поведут при разных раскладах, о чем они думают. С чмырями — все по-другому. Они в натуре — автоматы неизвестной системы.
Они знают о нас все. Мы о них не знаем ничего. Они знают наших телок, потому что сочиняют наши письма за нас; они знают нашу жизнь, потому что мы в припадках барской откровенности рассказывали им об этом; они знают наши привычки, потому что мы вколачивали в них это знание. Они знают наш мир. Мы — у них на ладони, мы — голые, даже без кожи, а они изучают нас, разглядывают, разделывают, как туши на бойне, и платят за это огромное знание мелочью — своей кровью и унижением. Но кровь — восстанавливается, унижение — забывается, а это знание остается навсегда. Они знают, каковы мы. Сами же они защищены тем, что спасает лучше любого бронежилета, — неизвестностью.
Что у них внутри? Когда выстрелит тот, когда сработает этот? Они никого из нас не пускают к себе. Их знание крутится между ними самими, они обмениваются информацией на непонятном языке в другом времени, в том, в котором нас нет. Их невозможно спалить на этом. Кот когда-то рассказывал мне о разных измерениях: дескать, есть миры, где их не три, как у нас, на Земле, а больше. Четыре. Пять. Сто. Миллион. И если трехмерный сейф кажется нам наглухо закрытым, то для существа из четырехмерного мира это просто ящик без одной стенки — бери, что хочешь. Так вот, чмыри, они за этой стенкой, которая для нас есть и которой нету для них. Между нами как будто то ментовское стекло, которое с одной стороны зеркало, а с другой прозрачное. И мы видим нелмырей, а только свои перекошенные рожи. А ОНИ видят НАС.
Я их боюсь. До coca под ложечкой, до холода в позвоночнике. Я пытаюсь их понять, пытаюсь залезть в их мир, заглянуть, хотя бы одним глазком. Но вижу только изуродованные, гнилые душонки, дряблые мускулы, пустые глазницы. Как будто неудавшегося себя. И это — страшно.
Но я — лось. А лосю не должно бояться никого, ни живого, ни мертвого Лось всегда обязан быть готовым к встрече с врагом, к встрече со смертью. На то он и лось. И если он знает, что в темноте его ждет эта хромая сучка, он выйдет из-под ламп и войдет во тьму, а то просто разобьет лампы. Чтобы встретиться с ней. Он не будет избегать этого, он не будет прятаться или отмазываться. Он выстрелит первый, чтобы грохнул выстрел в ответ, чтобы случилось то, что должно случиться. Иначе он не лось.
Если в автомате — какой бы системы он ни был — есть патроны, поздно или рано он обязательно выстрелит. Он просто не может не выстрелить, потому что заключенная в этих патронах смерть всегда будет искать выхода. Так пусть он выстрелит сейчас же, как можно скорее. Не надо ждать. Нужно искать курок, нужно искать его днем и ночью, а найдя — нажать. Сразу. Без трусливого счета до десяти. Чтобы никто не посмел усомниться в том, что он — лось. Чтобы он сам не посмел в этом усомниться.
И если в конце концов автомат выстрелит, то лось умрет как лось. А если не выстрелит… Если не выстрелит, значит это был не тот курок, значит нужно искать дальше, дальше, пока боек не ударит по капсюлю и первая пуля не начнет свой путь в стволе.
БОЖЕ, КАК ЖЕ Я ИХ НЕНАВИЖУ!
Сегодня с утра я снова торчал в парке. Блин, когда же, на хер, приедет уже этот шланг Оскал!
Мои духи, Гуляев с Банником, наверняка, как обычно, рассчитывали на то, что я снова буду зависать на броне, а они просто хером груши пооколачивают полдня и преспокойно пойдут на обед. Хватит, ребятки. Закончилась лафа. Пошла крутая служба.
Как только я заметил, что духи начали херней страдать — а произошло это минут через пять после прихода в парк, — я тут же соскочил с брони на землю.
— Гуляев! Банник! Строиться!
Они с удивленными рожами построились передо мной. Ясный перец, с удивленными — я никогда еще их не дрочил. А напрасно, сейчас-то я это отлично понимал.
— Налицо невыполнение приказа, — иказал я.
— Какого приказа, Андрей? — спросил осторожно Банник.
— О выполнении запланированных на ПХД работ.
— Но мы же работаем…
— Заткнись. Налицо пререкание со старшим по должности, — я скривил губы в презрительной ухмылке. — Что, совсем забурели, мальчики?
Они настороженно молчали.
— Ладно. Добро. Будем дрочить. Они продолжали молчать.
— Распорядок дроча: Банник снимает ремень и начинает бить Гуляева. Каждый раз, когда мне кажется, что удары слишком слабые, я бью Банника. Все понятно?
Банник не тронулся с места. На его лице появилось умоляющее выражение.
— Андрей…
— Какие-то вопросы? — я приблизился к нему на шаг.
— Ну зачем это, Андрей?.. — пролепетал он. — Ну не надо, ладно? Мы все сделаем и так…
Я молча дал ему по морде. Брызнула кровь, его отбросило на борт бээрдээмки.
— Ну не надо, Андрей… — бормотал он, испуганно глядя на меня.
— Снял ремень, ублюдок. Живо!
— Ну не надо… ну не надо… — повторял он, чуть не плача.
Я был спокоен, как удав. Я подхватил с брони массивный ключ-попку и молча начал дубасить Банника. Я бил его до тех пор, пока он не упал на колени, бестолково прикрываясь руками.
— Встать.
Он с трудом встал.
— Снял ремень.
— Ну не надо…
— Снял ремень.
Умоляюще глядя на меня, он расстегнул бляху и снял ремень.
— Бей.
— Ну Андрей…
Я замахнулся на него попкой. Он испуганно втянул голову в плечи и легонько, для отмазки, шлепнул Гуляева по заднице. Все, спекся. Теперь он был мой.
— Сильнее.
Он ударил чуть-чуть сильнее. Я врезал его попкой.
— Не шлангуй, урод… Бей.
Он подразмахнулся и ударил на «троечку». Гуляев болезненно поморщился.
— Так, а теперь ты, — кивнул я Гуляеву, — снимаешь ремень и бьешь Банника.
Зависла пауза.
— Не шути со мной, мальчик, — сказал я. — А то раздача, под которую попал Банник, покажется фигней по сравнению с тем, как огребешься ты.
Он нехотя снял ремень и, помедлив, ударил Банника. Вот тут-то вам и трубень настала, ребятки. Теперь вы оба — мои.
— Следующий, — мотнул я подбородком в сторону Банника.
Он ударил.
— Следующий.
И тут произошло то, что и должно было произойти. Каждый бьющий считал, что получает сильнее, чем бьет сам, а значит, в следующий раз надо добавить. Мне и вмешиваться не пришлось. Они так обрабатывали друг друга, что любо-дорого было смотреть. И так, знаете, с матами, со злыми взглядами исподлобья. Кажется, не было бы рядом меня, наверняка бы сцепились и устроили славный мордобой.
А я стоял рядом, смотрел и ждал. Ждал, что, может быть, сейчас случайно нажмется курок…
Потом, когда они устали, я заставил их отжиматься в упоре лежа.
Банник сломался первым. Я немного попинал его ногами, а потом заставил Гуляева встать ему на спину и чуть-чуть потоптаться.
Потом я по мелочи оторвал Гуляева (чтобы Баннику обидно не было), поставил его раком, посадил сверху Банника и припахал пару раз обскакать вокруг бээрдээмки. Он это сделал уже, кажется, с удовольствием, чтобы отомстить за предыдущую процедуру. Вот все-таки натура человеческая — до чего бестолковая штука: заставил-то я, но исполнял Гуляев, поэтому он и виноват, поэтому он и козел, получи и распишись.
Потом я перекуривал, а духи опять отжимались. Я командовал «Делай раз!.. Делай два!», пока не охрип.
А потом за мной прибежал наш ротный дневальный, чтобы позвать меня к телефону: звонила Наташка.
— Девочка моя!.. — орал я в трубку, едва слыша наташ-кино чириканье сквозь телефонные хрипы и шумы. — Я не смогу тебя встретить: очень много дел, и на секунду не вырваться…
И заговорщицки подмигнул дневальному, мол, нехер их, баб, баловать, встречать-провожать, сама, мол, дотопает. Дневальный понимающе улыбнулся.
— …Так что иди сама!.. Дорогу помнишь?.. Отлично… Да-да, именно так, все правильно… Да, и будь осторожнее: говорят, из харанхойской зоны очередной рецидив сбежал… Да, точно, а кто-то его уже здесь, в окрестностях видел… Поняла?.. Хорошо, жду тебя, девочка моя…
— Ротного не видел? — спросил я у дневального, положив трубку.
— А вон же он, в курилке сидит, — махнул боец в сторону выхода.
Я кивком поблагодарил дневального и вышел из расположения. Спустившись по лестнице, я выгреб на улицу. Широкую спину ротного, зависающего в курилке, видать было издалека.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться! — официальным тоном, с отданием чести, произнес я, приблизившись.
— Че хотел, содцат? — негромко спросил Мерин и прищурился сквозь сигаретный дым. Он явно был в хорошем настроении.
— Сегодня невеста моя должна прийти… ну помните, я вам говорил…
— Ну, и чего?
— Так можно будет нам с вами подойти в штаб, ну, чтобы формальности всякие…
Мерин поразмыслил и отрицательно покачал головой.
— Нет, знаешь, брат, это, наверное, не по моей части будет. Ты эта… после обеда замполит наш нарисуется, вот к нему и обратись. Понял? Он поможет. Это его парафия.
— Так точно, товарищ капитан, все понял! — козырнул я.
— Да, так будет лучше… А если возбухать начнет, скажешь мне, я его прищучу. Понял?
— Так точно…
— Да не сцы, военный, — покровительственно похлопал он меня по плечу, — хочешь иметь хомут — будешь его иметь. Это уж как пить дать…
Успокоившись на этот счет, я сделал вид, что возвращаюсь в казарму, но, как только ротный отвернулся, резко изменил курс и юркнул за угол. Оттуда я осторожно прокрался в караульный городок, расположенный под самым забором части, и сдернул с уже наполовину раскомплектованного пожарного щита давным-давно примеченную мной саперную лопатку. Потом пролез в дыру в заборе, прошмыгнул через пустую в это время дорогу и нырнул в лес…
Я выбрал отличное место — в самой чаще, но тропинка с него просматривалась, что надо, а рядом стояло мертвое, высохшее дерево — и принялся за работу. Минут через пятнадцать, когда в просвете между деревьями мелькнуло легкое голубенькое платьице, у меня уже почти все было готово. Сейчас нужно было просто действовать — как механизм, не задумываясь, — и, возможно, только это меня и спасло.
— Наташ! Ау-у! — крикнул я, делая несколько шагов в сторону тропинки.
— Андрей?.. — послышался ее голос. — Андрей, ты где?!
— Здесь…
В следующее мгновение она показалась из-за деревьев и бросилась мне на шею.
— Милый, ты все-таки встретил меня… Я обнял ее, поцеловал.
— Да, вроде как… Пойдем.
— Куда? — спросила она, уже шагая рядом со мной.
— Да тут, понимаешь, работенка у меня есть…
Мы вышли к облюбованному мной месту, я подхватил лопятку и продолжил работу.
— Подожди пару минут. Я уже заканчиваю.
— Яма? — с удивлением в голосе спросила она. — Зачем? Командир приказал?
— Да… Почти…
— Под мусор, да?
— Именно так, — усмехнулся я, выбираясь из ямы и роняя лопатку. — Под мусор.
В следующую секунду я схватил ее за горло. На ее лице отразилось наверное величайшее в ее жизни изумление, она пыталась вырываться, но куда уж ей было справиться со здоровенным мужиком! Я все сильнее сжимал ее шею и с интересом наблюдал, как жизнь мало-помалу улетучивается из этого красивого, глупого, страшного тела…
Потом что-то хрустнуло, глаза ее закатились, и она безвольной куклой повисла в моих руках. Я для верности сломал ей шею и осторожно опустил тело на землю. Потом присел рядом и закурил. Вот и все. Прощай жизнь, молодость, прощайте надежды и мечты, больше никогда тебе не стонать под мужиком, никогда не чувствовать в своем нутре его раздирающего, кипящего присутствия, больше никогда эти синеющие губы не будут шептать нежные глупости и выкрикивать угрозы. Сегодня настало твое время уходить. И где-то свернут, скатают твою постель, вычеркнут из списков твою фамилию, и чья-то память выплюнет тебя, как горький шарик черного перца… Чья-то, чья угодно, но только не моя. Потому что это я тебя убил, хотя на самом деле ты убила себя сама, а я был всего лишь простым исполнителем твоей воли. В конце концов ты до-« билась большего, чем Алтай, Тренчик, Хохол и все остальные, — память о тебе будет жить дольше, чем память о них: столько, сколько я проживу. Это я тебе обещаю.
Был жаркий солнечный день, она лежала, заглядывая себе за спину, на краю вырытой для нее ямы, и в любой момент мог появиться кто-то, кто угодно, и .спалить меня со всей моей бедой. Но я ничего не мог с собой поделать. Я просто сидел, смотрел на нее и курил. Ее платье нелепо задралось, обнажив краешек беленьких трусиков. Я нагнулся и задернул голубым подолом ее колени. Мне совершенно ее не хотелось. Это было… Я знал, что это было. Это было освобождение. От страха. От зависимости. От чего-то такого, что воткнулось в мою жизнь и пыталось руководить ею. Это было освобождение от чувств.
Я ничего не чувствовал. Это было странно. Приятно и тяжело одновременно. Я встат, столкнул ее ногой в яму, в могилу, и неторопливо начал засыпать землей. Потом посыпал это место сухими сосновыми колючками, шишками и кусочками коры, чтобы замаскировать. Затем навалил сверху то дерево, сухое, мертвое дерево. Все было сделано отлично. Теперь, если ты не знал, где и чего искать, ты ни за что не нашел бы ее. Потом я стер с лопатки отпечатки своих пальцев и зашвырнул ее так далеко, как только смог. Покончив с этим, я привел себя в порядок и побрел обратно. В часть.
Я отсутствовал слишком недолго, чтобы кто-то это заметил. Первым делом я зашел в .умывальник и долго и тщательно мыл руки. Это в тот момент казалось мне самым важным делом.
— Что-то Наташка моя не идет… — выйдя из умывалки, пожаловался я дневальному самым обеспокоенным тоном, который только мог изобразить.
Он сочувственно покивал мне и предложил позвонить к ней в общагу. Как назло, я не знал телефона.
Я маялся весь день, до вечера. Она так и не пришла. На следующее утро я обратился к ротному и немедленно получил у него увольнительную в город. В общаге Наташки тоже не оказалось. Ее подружки не видели ее со вчерашнего дня и тоже очень волновались. Недолго думая я позвонил в милицию и сообщил о ее исчезновении и о своих подозрениях насчет появления в наших местах беглого рецидива из Харанхоя.
Было проведено расследование. Поиски ничего не дали. Наташка пропала бесследно. Я ходил на допросы в мен-туру и особотдел, а потом возвращался в роту и безбожно дул драп. Отчаянию моему не было границ. Сами посудите: легко ли потерять невесту, беременную твоим ребенком, накануне свадьбы?
Ее так и не нашли, Никто до сих пор не знает о ее судьбе. Начальство с большим пониманием отнеслось к моему горю. Мне снова был предложен десятидневный отпуск домой, и я снова от него отказался: такое горе, как у меня, не лечится подобным лекарством.
Сказать по правде, мне было трудно смириться с тем, что произошло. Часто по вечерам, когда я сидел в бытовке и размышлял, мне казалось, что вот-вот дверь распахнется и на пороге появится моя несчастная невеста. Это ощущение было таким сильным, что я подолгу зависал, уставившись на дверь, потом вставал, подходил и распахивал ее настежь. Но всегда было одно и то же:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Ни один квадратный сантиметр его поверхности не должен избежать моих усилий — вот что главное для меня сейчас. Я это отлично понимаю и поэтому изо всех сил стараюсь, чтобы работа была выполнена на отлично. И еще очень важно попадать в такт с перестуком колес. О, вот колеса застучали быстрее, и работы мне прибавилось. И так эта нагрузка неожиданно свалилась на мою бедную голову, что я даже вспотел от натуги.
— Э, да ты че, шиздонулся, Тыднюк?! — орет кто-то сзади
Семирядченко. Каков урлобан: подкрался тихонько сзади и — в крик Это, наверное, чтобы приколоть. Ладно уж, будем считать, что почти получилось…
Семирядченко отталкивает меня от сцыкуна. Довольно грубо, кстати
— Да ты его чуть не убил, придурок!
Слова «чуть не» действуют на меня угнетающе. Я грущу. Семирядченко заглядывает мне в глаза, бестолково щелкает ковырялками.
— Э, да ты никакой, солдат!.. Мля, шел бы ты спать. Смена караула. Понято. Нет проблем. Сцыкун тут же теряет для меня всякий интерес Бреду прочь.
— Ну и отделал! — бормочет сзади Семирядченко. — Блин, придется лепить горбатого, что при попытке к бегству…
Его проблемы. А кстати, кто он такой, этот «Семирядченко»? Может, и его?.. А че, нараз!..
Но облом оказывается сильнее. Я падаю мордой в полку и засыпаю. Последняя воспринятая перед пропастью эмоция в моем мозгу складывается из трех отдельных понятий: «ОЧЕНЬ!», «ХОЧЕТСЯ!», «ЕСТЬ!»…
Глава 5
Ненавижу чмырей. Этих скрытных ублюдков, которые всегда ломают комедию, отмазываются, играют в молчанку, но никогда не показывают свое истинное нутро. Никогда. Только тогда, когда неожиданно оказываются сзади, чтобы отомстить.
Сегодня я понял, почему я их так ненавижу — сильнее, чем любого зэка, чем самого западлистого офицера, чем чурбанов. Просто они непонятные. Те, остальные, они как я, хоть в чем-то. Всегда можно понять, чего они хотят, как себя поведут при разных раскладах, о чем они думают. С чмырями — все по-другому. Они в натуре — автоматы неизвестной системы.
Они знают о нас все. Мы о них не знаем ничего. Они знают наших телок, потому что сочиняют наши письма за нас; они знают нашу жизнь, потому что мы в припадках барской откровенности рассказывали им об этом; они знают наши привычки, потому что мы вколачивали в них это знание. Они знают наш мир. Мы — у них на ладони, мы — голые, даже без кожи, а они изучают нас, разглядывают, разделывают, как туши на бойне, и платят за это огромное знание мелочью — своей кровью и унижением. Но кровь — восстанавливается, унижение — забывается, а это знание остается навсегда. Они знают, каковы мы. Сами же они защищены тем, что спасает лучше любого бронежилета, — неизвестностью.
Что у них внутри? Когда выстрелит тот, когда сработает этот? Они никого из нас не пускают к себе. Их знание крутится между ними самими, они обмениваются информацией на непонятном языке в другом времени, в том, в котором нас нет. Их невозможно спалить на этом. Кот когда-то рассказывал мне о разных измерениях: дескать, есть миры, где их не три, как у нас, на Земле, а больше. Четыре. Пять. Сто. Миллион. И если трехмерный сейф кажется нам наглухо закрытым, то для существа из четырехмерного мира это просто ящик без одной стенки — бери, что хочешь. Так вот, чмыри, они за этой стенкой, которая для нас есть и которой нету для них. Между нами как будто то ментовское стекло, которое с одной стороны зеркало, а с другой прозрачное. И мы видим нелмырей, а только свои перекошенные рожи. А ОНИ видят НАС.
Я их боюсь. До coca под ложечкой, до холода в позвоночнике. Я пытаюсь их понять, пытаюсь залезть в их мир, заглянуть, хотя бы одним глазком. Но вижу только изуродованные, гнилые душонки, дряблые мускулы, пустые глазницы. Как будто неудавшегося себя. И это — страшно.
Но я — лось. А лосю не должно бояться никого, ни живого, ни мертвого Лось всегда обязан быть готовым к встрече с врагом, к встрече со смертью. На то он и лось. И если он знает, что в темноте его ждет эта хромая сучка, он выйдет из-под ламп и войдет во тьму, а то просто разобьет лампы. Чтобы встретиться с ней. Он не будет избегать этого, он не будет прятаться или отмазываться. Он выстрелит первый, чтобы грохнул выстрел в ответ, чтобы случилось то, что должно случиться. Иначе он не лось.
Если в автомате — какой бы системы он ни был — есть патроны, поздно или рано он обязательно выстрелит. Он просто не может не выстрелить, потому что заключенная в этих патронах смерть всегда будет искать выхода. Так пусть он выстрелит сейчас же, как можно скорее. Не надо ждать. Нужно искать курок, нужно искать его днем и ночью, а найдя — нажать. Сразу. Без трусливого счета до десяти. Чтобы никто не посмел усомниться в том, что он — лось. Чтобы он сам не посмел в этом усомниться.
И если в конце концов автомат выстрелит, то лось умрет как лось. А если не выстрелит… Если не выстрелит, значит это был не тот курок, значит нужно искать дальше, дальше, пока боек не ударит по капсюлю и первая пуля не начнет свой путь в стволе.
БОЖЕ, КАК ЖЕ Я ИХ НЕНАВИЖУ!
Сегодня с утра я снова торчал в парке. Блин, когда же, на хер, приедет уже этот шланг Оскал!
Мои духи, Гуляев с Банником, наверняка, как обычно, рассчитывали на то, что я снова буду зависать на броне, а они просто хером груши пооколачивают полдня и преспокойно пойдут на обед. Хватит, ребятки. Закончилась лафа. Пошла крутая служба.
Как только я заметил, что духи начали херней страдать — а произошло это минут через пять после прихода в парк, — я тут же соскочил с брони на землю.
— Гуляев! Банник! Строиться!
Они с удивленными рожами построились передо мной. Ясный перец, с удивленными — я никогда еще их не дрочил. А напрасно, сейчас-то я это отлично понимал.
— Налицо невыполнение приказа, — иказал я.
— Какого приказа, Андрей? — спросил осторожно Банник.
— О выполнении запланированных на ПХД работ.
— Но мы же работаем…
— Заткнись. Налицо пререкание со старшим по должности, — я скривил губы в презрительной ухмылке. — Что, совсем забурели, мальчики?
Они настороженно молчали.
— Ладно. Добро. Будем дрочить. Они продолжали молчать.
— Распорядок дроча: Банник снимает ремень и начинает бить Гуляева. Каждый раз, когда мне кажется, что удары слишком слабые, я бью Банника. Все понятно?
Банник не тронулся с места. На его лице появилось умоляющее выражение.
— Андрей…
— Какие-то вопросы? — я приблизился к нему на шаг.
— Ну зачем это, Андрей?.. — пролепетал он. — Ну не надо, ладно? Мы все сделаем и так…
Я молча дал ему по морде. Брызнула кровь, его отбросило на борт бээрдээмки.
— Ну не надо, Андрей… — бормотал он, испуганно глядя на меня.
— Снял ремень, ублюдок. Живо!
— Ну не надо… ну не надо… — повторял он, чуть не плача.
Я был спокоен, как удав. Я подхватил с брони массивный ключ-попку и молча начал дубасить Банника. Я бил его до тех пор, пока он не упал на колени, бестолково прикрываясь руками.
— Встать.
Он с трудом встал.
— Снял ремень.
— Ну не надо…
— Снял ремень.
Умоляюще глядя на меня, он расстегнул бляху и снял ремень.
— Бей.
— Ну Андрей…
Я замахнулся на него попкой. Он испуганно втянул голову в плечи и легонько, для отмазки, шлепнул Гуляева по заднице. Все, спекся. Теперь он был мой.
— Сильнее.
Он ударил чуть-чуть сильнее. Я врезал его попкой.
— Не шлангуй, урод… Бей.
Он подразмахнулся и ударил на «троечку». Гуляев болезненно поморщился.
— Так, а теперь ты, — кивнул я Гуляеву, — снимаешь ремень и бьешь Банника.
Зависла пауза.
— Не шути со мной, мальчик, — сказал я. — А то раздача, под которую попал Банник, покажется фигней по сравнению с тем, как огребешься ты.
Он нехотя снял ремень и, помедлив, ударил Банника. Вот тут-то вам и трубень настала, ребятки. Теперь вы оба — мои.
— Следующий, — мотнул я подбородком в сторону Банника.
Он ударил.
— Следующий.
И тут произошло то, что и должно было произойти. Каждый бьющий считал, что получает сильнее, чем бьет сам, а значит, в следующий раз надо добавить. Мне и вмешиваться не пришлось. Они так обрабатывали друг друга, что любо-дорого было смотреть. И так, знаете, с матами, со злыми взглядами исподлобья. Кажется, не было бы рядом меня, наверняка бы сцепились и устроили славный мордобой.
А я стоял рядом, смотрел и ждал. Ждал, что, может быть, сейчас случайно нажмется курок…
Потом, когда они устали, я заставил их отжиматься в упоре лежа.
Банник сломался первым. Я немного попинал его ногами, а потом заставил Гуляева встать ему на спину и чуть-чуть потоптаться.
Потом я по мелочи оторвал Гуляева (чтобы Баннику обидно не было), поставил его раком, посадил сверху Банника и припахал пару раз обскакать вокруг бээрдээмки. Он это сделал уже, кажется, с удовольствием, чтобы отомстить за предыдущую процедуру. Вот все-таки натура человеческая — до чего бестолковая штука: заставил-то я, но исполнял Гуляев, поэтому он и виноват, поэтому он и козел, получи и распишись.
Потом я перекуривал, а духи опять отжимались. Я командовал «Делай раз!.. Делай два!», пока не охрип.
А потом за мной прибежал наш ротный дневальный, чтобы позвать меня к телефону: звонила Наташка.
— Девочка моя!.. — орал я в трубку, едва слыша наташ-кино чириканье сквозь телефонные хрипы и шумы. — Я не смогу тебя встретить: очень много дел, и на секунду не вырваться…
И заговорщицки подмигнул дневальному, мол, нехер их, баб, баловать, встречать-провожать, сама, мол, дотопает. Дневальный понимающе улыбнулся.
— …Так что иди сама!.. Дорогу помнишь?.. Отлично… Да-да, именно так, все правильно… Да, и будь осторожнее: говорят, из харанхойской зоны очередной рецидив сбежал… Да, точно, а кто-то его уже здесь, в окрестностях видел… Поняла?.. Хорошо, жду тебя, девочка моя…
— Ротного не видел? — спросил я у дневального, положив трубку.
— А вон же он, в курилке сидит, — махнул боец в сторону выхода.
Я кивком поблагодарил дневального и вышел из расположения. Спустившись по лестнице, я выгреб на улицу. Широкую спину ротного, зависающего в курилке, видать было издалека.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться! — официальным тоном, с отданием чести, произнес я, приблизившись.
— Че хотел, содцат? — негромко спросил Мерин и прищурился сквозь сигаретный дым. Он явно был в хорошем настроении.
— Сегодня невеста моя должна прийти… ну помните, я вам говорил…
— Ну, и чего?
— Так можно будет нам с вами подойти в штаб, ну, чтобы формальности всякие…
Мерин поразмыслил и отрицательно покачал головой.
— Нет, знаешь, брат, это, наверное, не по моей части будет. Ты эта… после обеда замполит наш нарисуется, вот к нему и обратись. Понял? Он поможет. Это его парафия.
— Так точно, товарищ капитан, все понял! — козырнул я.
— Да, так будет лучше… А если возбухать начнет, скажешь мне, я его прищучу. Понял?
— Так точно…
— Да не сцы, военный, — покровительственно похлопал он меня по плечу, — хочешь иметь хомут — будешь его иметь. Это уж как пить дать…
Успокоившись на этот счет, я сделал вид, что возвращаюсь в казарму, но, как только ротный отвернулся, резко изменил курс и юркнул за угол. Оттуда я осторожно прокрался в караульный городок, расположенный под самым забором части, и сдернул с уже наполовину раскомплектованного пожарного щита давным-давно примеченную мной саперную лопатку. Потом пролез в дыру в заборе, прошмыгнул через пустую в это время дорогу и нырнул в лес…
Я выбрал отличное место — в самой чаще, но тропинка с него просматривалась, что надо, а рядом стояло мертвое, высохшее дерево — и принялся за работу. Минут через пятнадцать, когда в просвете между деревьями мелькнуло легкое голубенькое платьице, у меня уже почти все было готово. Сейчас нужно было просто действовать — как механизм, не задумываясь, — и, возможно, только это меня и спасло.
— Наташ! Ау-у! — крикнул я, делая несколько шагов в сторону тропинки.
— Андрей?.. — послышался ее голос. — Андрей, ты где?!
— Здесь…
В следующее мгновение она показалась из-за деревьев и бросилась мне на шею.
— Милый, ты все-таки встретил меня… Я обнял ее, поцеловал.
— Да, вроде как… Пойдем.
— Куда? — спросила она, уже шагая рядом со мной.
— Да тут, понимаешь, работенка у меня есть…
Мы вышли к облюбованному мной месту, я подхватил лопятку и продолжил работу.
— Подожди пару минут. Я уже заканчиваю.
— Яма? — с удивлением в голосе спросила она. — Зачем? Командир приказал?
— Да… Почти…
— Под мусор, да?
— Именно так, — усмехнулся я, выбираясь из ямы и роняя лопатку. — Под мусор.
В следующую секунду я схватил ее за горло. На ее лице отразилось наверное величайшее в ее жизни изумление, она пыталась вырываться, но куда уж ей было справиться со здоровенным мужиком! Я все сильнее сжимал ее шею и с интересом наблюдал, как жизнь мало-помалу улетучивается из этого красивого, глупого, страшного тела…
Потом что-то хрустнуло, глаза ее закатились, и она безвольной куклой повисла в моих руках. Я для верности сломал ей шею и осторожно опустил тело на землю. Потом присел рядом и закурил. Вот и все. Прощай жизнь, молодость, прощайте надежды и мечты, больше никогда тебе не стонать под мужиком, никогда не чувствовать в своем нутре его раздирающего, кипящего присутствия, больше никогда эти синеющие губы не будут шептать нежные глупости и выкрикивать угрозы. Сегодня настало твое время уходить. И где-то свернут, скатают твою постель, вычеркнут из списков твою фамилию, и чья-то память выплюнет тебя, как горький шарик черного перца… Чья-то, чья угодно, но только не моя. Потому что это я тебя убил, хотя на самом деле ты убила себя сама, а я был всего лишь простым исполнителем твоей воли. В конце концов ты до-« билась большего, чем Алтай, Тренчик, Хохол и все остальные, — память о тебе будет жить дольше, чем память о них: столько, сколько я проживу. Это я тебе обещаю.
Был жаркий солнечный день, она лежала, заглядывая себе за спину, на краю вырытой для нее ямы, и в любой момент мог появиться кто-то, кто угодно, и .спалить меня со всей моей бедой. Но я ничего не мог с собой поделать. Я просто сидел, смотрел на нее и курил. Ее платье нелепо задралось, обнажив краешек беленьких трусиков. Я нагнулся и задернул голубым подолом ее колени. Мне совершенно ее не хотелось. Это было… Я знал, что это было. Это было освобождение. От страха. От зависимости. От чего-то такого, что воткнулось в мою жизнь и пыталось руководить ею. Это было освобождение от чувств.
Я ничего не чувствовал. Это было странно. Приятно и тяжело одновременно. Я встат, столкнул ее ногой в яму, в могилу, и неторопливо начал засыпать землей. Потом посыпал это место сухими сосновыми колючками, шишками и кусочками коры, чтобы замаскировать. Затем навалил сверху то дерево, сухое, мертвое дерево. Все было сделано отлично. Теперь, если ты не знал, где и чего искать, ты ни за что не нашел бы ее. Потом я стер с лопатки отпечатки своих пальцев и зашвырнул ее так далеко, как только смог. Покончив с этим, я привел себя в порядок и побрел обратно. В часть.
Я отсутствовал слишком недолго, чтобы кто-то это заметил. Первым делом я зашел в .умывальник и долго и тщательно мыл руки. Это в тот момент казалось мне самым важным делом.
— Что-то Наташка моя не идет… — выйдя из умывалки, пожаловался я дневальному самым обеспокоенным тоном, который только мог изобразить.
Он сочувственно покивал мне и предложил позвонить к ней в общагу. Как назло, я не знал телефона.
Я маялся весь день, до вечера. Она так и не пришла. На следующее утро я обратился к ротному и немедленно получил у него увольнительную в город. В общаге Наташки тоже не оказалось. Ее подружки не видели ее со вчерашнего дня и тоже очень волновались. Недолго думая я позвонил в милицию и сообщил о ее исчезновении и о своих подозрениях насчет появления в наших местах беглого рецидива из Харанхоя.
Было проведено расследование. Поиски ничего не дали. Наташка пропала бесследно. Я ходил на допросы в мен-туру и особотдел, а потом возвращался в роту и безбожно дул драп. Отчаянию моему не было границ. Сами посудите: легко ли потерять невесту, беременную твоим ребенком, накануне свадьбы?
Ее так и не нашли, Никто до сих пор не знает о ее судьбе. Начальство с большим пониманием отнеслось к моему горю. Мне снова был предложен десятидневный отпуск домой, и я снова от него отказался: такое горе, как у меня, не лечится подобным лекарством.
Сказать по правде, мне было трудно смириться с тем, что произошло. Часто по вечерам, когда я сидел в бытовке и размышлял, мне казалось, что вот-вот дверь распахнется и на пороге появится моя несчастная невеста. Это ощущение было таким сильным, что я подолгу зависал, уставившись на дверь, потом вставал, подходил и распахивал ее настежь. Но всегда было одно и то же:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49