Что, гад, выживаешь? Добро, выживай. А мы тебе это выживание чуток усложним. Чтоб больше было похоже на настоящее.
— Послушай, Мамонт… — тяну я, продлевая его мучения. Он начинает дрожать, я чувствую, как от него хлещут во все стороны волны желудочного страха. Как бы, чего доброго, не обдристался тут, что ли…
— Че ты такой бурый, Мамонт? — спрашиваю я. Испуг в его глазах удваивается. Сейчас я читаю в нем, как в открытой книге. Что вы, что вы, Андрей Николаевич, бормочет с ужасом его гнилая душонка, я не бурый, совсем не бурый, даже вот настолечко. Я чмо, полное чмо, и чтобы вы, многоуважаемый Андрей Николаевич, меня сейчас не трогали, я готов выполнить любое ваше распоряжение. Только прикажите.
А вот не прикажу. Рано еще приказывать. Мало я тебя еще пошугал.
— Че, Мамонт, крутой дедушка, да?
Он неистово мотает головой из стороны в сторону. Нет, мол, дорогой Андрей Николаевич, нет, ни в коем случае, это вы — самый крутой дембель во всем Забайкальском военном округе, а я так, погулять вышел, может быть, несколько не в тему высунулся пред ваши ясны очи, но сей же час задвинусь, какие проблемы? Вы только скажите куда… Не говорите? Хорошо-хорошо, пальчиком тыкните или хотя бы плюньте в ту сторону — я все пойму.
— А грибов-отсосиновиков отхряпаешь у меня, военный? — ухмыляясь, спрашиваю у него.
Блин, ну нормальная херня?! Я ж так, для понту спросил, чтобы покуражиться! А по глазам его вижу, что еще и не это блюдо согласится он от меня принять, лишь бы только я его в покое оставил. Что ж за ублюдок такой, а? Нет, убивать их надо, убивать! Другого они не заслуживают.
— Ладно, тогда пойдем в туалет.
Может, хоть сейчас запротестует? Куда там: роняет тряпку и, опустив бестолковку, бредет в туалет.
Мне становится мерзко. Хочется убить его здесь же, на месте. Или немедленно прогнать с глаз долой. Но просто так отпустить нельзя: по правилам, если придолбался к чмырю, то должен — хоть чуть-чуть — вздрочнуть.
И я приказываю:
— Ладно, урод, живи пока… Упор лежа принять!.. Он с облегчением плюхается на пол.
— Делай раз… Делай два…
Он послушно отжимается, ударяя нечищенной бляхой об половицы.
Разе на десятом мне становится скучно.
— Ладно, хорош… Продолжай мыть полы.
Он благодарно смотрит на меня и снова берется за тряпку.
В натуре, правду Кот говорил: чмыри — как тараканы, везде выживут. Или достоинства мужского у них просто нет, или заложено оно у них слишком глубоко, так, что не достать, но пробить их трудно. Может, это и к лучшему: мне моя жизнь дорога.
Выхожу из казармы и иду в зал: надо же хоть как-то оттянуться после этого ублюдка!..
После отбоя пошел на «швейку». Так уж за то время, пока валялся в госпитале, стосковался по теплому, вкусному наташкиному телу, по нахальному ее голоску, по уюту тому, когда она рядом, в халатике своем с цветочками-маргаритками, что, кажется, даже если бы наряд сегодня, тревога, боевой выезд, даже если б дембель, все равно пошел бы к ней, сучке драной.
И ведь знаю же, что коза постельная, что под любого по первому кивку нырнет, потому как все они там такие; но… Запал на нее как слон на моську и — хоть на расстрел. А братану моему ближайшему, любимейшему, тому, что в штанах залег, чего ему расстрел? У него все просто: подъем-отбой, не его ж расстреливать будут.
А она, конечно, к моему приходу в полной боевой готовности. Знаю же, что тут, пока меня не было, без дела не сидела, наверняка знаю, но хренушки: никакого хахаля я у нее в комнате не нашел, хотя — каюсь — даже под койку украдкой заглянул. Что ж, тем лучше для хахаля, а то нашел бы — завалил бы напрочь, это уж точно.
Блин, эта штука у них, интуиция женская, она меня всегда озадачивала: она ж ведь покруче пэвэошного локатора выгребает. Уверен, я еще не успел из госпиталя выскочить, а Наташка меня своими женскими делами уже наверняка запеленговала, причем со всей моей кобелиной тягой. (А тяга у меня, к слову, — труба! Куда тому МИГу реактивному браться…)
Ну, конечно, первым делом подружек из комнаты на все четыре стороны, потом через бедро и в койку. Рота, в ружье! И — пошла рубка направо и налево…
Потом, подсогнав первую охотку, расслабился. Закурил, подкурил ей. Лежим, травим. Лениво так, бестолково, от-вязно.
— Скучала?..
— Скучала…
— За кем?
— За кем надо.
— А чего не спрашиваешь, где зависал?
— Ты ж мужик. Захочешь, сам расскажешь.
— Это верно… Горячее дело было. Встретился с глазу на глаз со стрелком одним…
Вот сука! Лежишь рядом с ней, смотришь в эти глазищи бесстыдные, и вот уже на все тебе плевать, и на тоску свою, и на то, что зему вот этими руками завалил. Сейчас он для тебя просто «один стрелок», как все те, которых ты раньше брал.
— Ну?..
— Ну, у меня — пара пуль под ребра, у него — цинковая парадка и бесплатный проезд домой…
Ублюдок, это ж ты о корифане о своем!..
— …Только-только из госпиталя вышел.
Она поднимается на локте, глядит восхищенно.
— Ты серьезно?
Теперь, конечно, нельзя без того, чтобы ручонку ее не взять и пальчиками в следы от пуль не потыкать. Конечно: герой ведь, ебивомать!..
Она балдеет в полный рост. Вот бабы! Какая им разница, с кем трахаться — приборы-то у всех одинаковые. Ан нет: если герой какой-нибудь, то аж пищат. Почему?
А меня уже понесло:
— Мы ж не мазута какая-нибудь, мы — лоси, у нас вся служба такая, стрельба, рукопашная, поножовщина, по краю смерти ходим…
Блин, сам же ненавижу весь этот петушизм, чтобы перед курицей грудь надуть, перья распушить, пройтись гоголем и закукарекать о своих петушиных победах, но рядом с ней ну ничегошеньки поделать с собой не могу. Несет — и труба!
А она лежит рядом, прижавшись, такая вся белая, голая, сладкая, бабская какая-то, и не пойму почему — вроде ж ничего особенного: в головах у них точно поменьше нашего, между ног тоже (вот есть же что-то такое, до дрожи, до судорог, в этом сочетании двух стройных ног и пустоты между ними), — но рядом со всем этим превращается нормальный мужик (я не только себя имею в виду, обобщаю, как говорит замполит) в бестолкового, кипящего кобеля.
И когда это происходит, тут уж не зевай, потому что братан твой ближайший уже навытяжку, уже по стойке «смирно» стоит. А тогда ничего другого не остается, как скомандовать «Шашки вон! На шенкелях в атаку а-а-арш!..»
Потом мы снова расслабились и закурили. И меня опять понесло. Морожу чего-то про скорый дембель, про папашу-богатея с дачей, машиной и прессом бабок, про то, как прикатит она ко мне в Красноярск, ну и дальше — по расписанию — про кабаки, шашлыки, ночевки и прочий кайф. И причем морожу и сам пугаюсь того, что морожу, но одновременно до писка хочу, чтобы так оно все и было.
А она слушает и знай себе все плотнее прижимается ко мне всем своим щедрым женским хозяйством… Блин, ну а мне ж сейчас многого не надо: вот я опять «шашки вон!» и погнал в атаку. Чего ж она, гадина, со мной делает, в самом-то деле! Прямо как соковыжималка с лимоном…
А потом — снова сигарета под сумасшедший базар. Из меня хлещет, что дрисня, что «швыдка Настя», как Хохол говорит. Почему — не пойму. Может, потому, что и лосю иногда надо припасть на чью-то грудь и почувствовать, что не один. Наверное. И так мне в кайф это чувство, что тяну я его из последних сил, растягиваю, даже вот таким дурным морозом. Знаете, как дети дорываются до терпеливых слушателей-взрослых и гонят, гонят чего-то без конца, выдумывают, а потом и сами не помнят, чего гнали. Все, о чем мечтали, чего не имеют, все в это гониво и вставляют, и рассказывают о том, чего нет, как будто оно есть. Так и я. Рассказываю ей о том, каким бы я хотел быть. Но так, как будто я такой и есть. Как будто я и есть крутой боец без страха и упрека, из мажорной семьи, живущий в богатстве и блеске, в каком-то киношном, счастливом, невсамделишном мире, куда я ей только из своей доброты позволил заглянуть одним глазком.
А им же, бабам, только этого и надо. Они бы такие байки сутками слушали, даже без перерывов на прием пищи. Принцы, белые кареты цугом, замки на утесах, даже ночные горшки — и те в сусальной позолоте… Нет, они, конечно, поболе нашего знают, сколько вокру1 дерьма, но так уж им хочется верить, что не везде!.. Дурам херовым…
А потом она расцвела вся и говорит:
— Ой, Андрюша, ты такой классный парень, сильный и умный, не то, что эти все…
А петух раздувается, что твой пузырь, гляди — еще лопнет.
— …Как, наверное, хорошо, что я тебя встретила…
— Не «наверное», — гордо поправляю ее. — Очень даже не «наверное».
— Да… — она на секунду задумывается и потом нерешительно продолжает: — А то все мужики такие мерзкие. Тупые, грубые, жестокие, в постели никакие…
Э, петушара, смотри не лопни от чванства!
— …Детей не любят…
Нет, ну я же не такой, как все! Это они — козлы, а я — клевый! И я немедленно заявляю:
— О, я детей очень люблю! Они такие… такие…
Тут я иссякаю, потому что вспоминаю, что детей я совсем не люблю, да и за что их можно любить, сцыкунов и серунов, плакс, ябед, вредителей, уродов и спиногрызов. Но она меня уже не слушает. Она, захлебываясь, щебечет о своей любви к детям, о том, какой клевой будет женой, о парне своей мечты, которого так хотелось бы встретить и на которого я будто бы даже чем-то похож. Я молча слушаю эту бестолковую болтовню, покровительственно обняв Наташу за плечи: пусть себе тараторит, она ж баба, а бабы все такие. «Баба дура не потому что она дура, а потому что она баба», — говорит обычно о бабах Оскал, и где он прав — там он прав.
Им же, курицам, первое дело — замуж, чтобы муж с авоськами, гнездо и брюхо. И все, и они счастливы. Мы, мужики, не такие, мы натуры свободные. Нам хомуты эти — хуже дисбата.
Вот я, например. Трахнуть какую-нибудь козу — это я всегда пожалуйста, это я за счастье. И все. И «стой, стрелять буду!»
Так что брак мне — без нужды. Я вон на примере бати с мамкой насмотрелся, что такое брак. До свадьбы были — любо-дорого смотреть (я знаю, я фотки видал), а сейчас что ни день — летающие тарелки в доме, ругань, то один, то другой хлопает дверью, непонятно даже, как петли еще держатся. Хороша семейка, чего и говорить: у бати — водка и печень, у мамки — нервы и сердце, у нас с Толяном — отягощенная наследственность. Так на хера, спрашивается, этот цирк?
Нет, не зря кто-то умный сказал, что, мол, разве хорошую вещь «браком» назовут? Конечно, не назовут. Брак, он в отходы идет. Потому и брак. Это я вам точно говорю, я на производстве работал. Так что вы уж мне поверьте.
Какой-то не фарт мне с возвращениями со «швейки», честное слово: в этот раз опять патруль сел на хзост. Обычный патруль: офицер и двое солдат. Они гнались за мной по погранцовской дороге до самого леса, а потом, разделившись, продолжили погоню в лесу.
Ох, как же я ненавидел их в этот момент, ублюдков, которые вместо того, чтобы ночью мирно спать, слоняются по корпусу, чтобы ломать кайф тем, у кого он есть. Этакая армейская уравниловка: если кайфа нет у кого-то, то его не должно быть у всех. А почему бы не наоборот?
Я ненавидел их, как ненавидел любого, кто меня задевал, а раз я их ненавидел, то просто так уйти уже не мог. Я залег под кустом и ждал, пока кто-нибудь из них окажется на расстоянии броска от меня. Хотя бы кто-то один: на завтрак для моей ненависти хватило бы и одного —очень уж мала и неприхотлива она еще была.
А пока все они были слишком далеко, я лежал под кустом и размышлял. Если считать, что создание похоже на своего создателя, то пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы перечислить уродства и недостатки создателя армии. Он был мазохистом, педерастом и отравителем, у него был комплекс неполноценности пополам с манией преследования, потом еще склероз, несварение желудка и шизофрения, а кроме этого, он ненавидел людей, был ли-дсмером и лжецом и еще нездорово гнал на болотном цвете. И еще у него не стоял.
Когда один из патрульных брел мимо меня, я прыгнул и сбил его с ног. Этот бедолага-солдат и пикнуть не успел, как я уже оседлал его и перехватил его горло своей рукой. «Брат, не надо, — хрипел он, глядя на меня умоляющим взглядом, — браток, я ж тут ни при чем… не надо…»
Я и сам знал, что он тут ни при чем и не его вина в том, что попал в патруль: он просто выполнял приказ. Но моя ненависть к нему и ко всем тем, кто не спит по ночам, а шляется вокруг и только ждет момента, чтобы сунуть нос в твою жизнь, была так велика, что я не удержался, чтобы не нанести ему несколько ужасных ударов кулаком в лицо. Он дернулся, захрипел и обмяк.
Я не знаю, что с ним произошло. Может быть, я его убил. Но тогда меня это совершенно не интересовало. Я встал на ноги, отряхнулся и пошел домой…
Глава 2
Сегодня ночью у нас — «паливный выход». Это когда мы исполняем роль китайских диверсантов: подкрадываемся к часовым из соседних частей и пытаемся сделать им шкоду — украсть у спящего на посту часового автомат, обезоружить потерявшего бдительность, в общем, «попалить». И правильно — нехер на посту таблом щелкать. Это ж ладно мы, свои, а ну как в натуре китайский диверсант приползет с той стороны? Поэтому мы «палим» по личному приказу командира корпуса генерал-майора Яковлева, чтобы «повысить обороноспособность и бдительность личного состава».
Сегодня мы палим артполк, зависную, отвинтовую мазутовскую часть. В артполку часовые всегда на постах как для мебели: полк находится в центре корпуса, вокруг другие части, и поэтому пушкари считают, что уж до них-то никакой китайский Рэмбо точно не доберется. Не зря у них на петлицах две перекрещенные елды — в том смысле, что «все — по херу»…
Выходим на дело часа в два ночи, когда первая смена часовых во второй раз заступила на посты. Отлично представляю себе этих сонных — только с топчанов — вояк, которые, дрожа от холода и недосыпа, топочут за разводящим с одной-единственной мыслью — куда бы сейчас ува-литься досыпать.
Мне достались два поста, третий и четвертый. Не потому, что я такой крутой, нет. Просто четвертый пост так по-дурацки расположен, что пройти к нему можно только через третий. А это что же, еще кому-то вместе со мной идти, ждать, пока я на третьем посту с часовым разберусь, чтобы только потом дорваться до своего четвертого? Так что пришлось идти мне одному. Хохол пошел на второй пост, Фома — на пятый, а Старый, Васька Старыгин, — на шестой. Идем без оружия, даже без штык-ножей, в повседневной форме одежды, чтобы, если что, часовых на дурную стрельбу не провоцировать.
Мимо рядов боевой техники тихонько прокрадываюсь на пост. Зависаю за кормой самоходки. Прислушиваюсь. Тишина. Только легонько шуршит в металлических коридорах между тягачами и самоходками ночной ветерок да поскрипывают на столбах жестяные чашки фонарей. Осторожно выглядываю. Передо мной — освещенное фонарями широкое пустое пространство между боксами с одной стороны и длинным рядом самоходок с другой. Часового нигде не видно. Ну точно, завалился спать где-нибудь в кочегарке, урлобан. Это ж обычная тема: кочегары в парковых кочегарках — всеобщие друзья, и по ночам у них там — просто какие-то ночлежки, а не военные объекты.
Ну, думаю, добро, братила, вон она, кочегарка, за открытой стоянкой, слева. Там я тебя и накрою. Выхожу на открытое место и торопливо иду наискось, к самоходкам. Погоди-погоди, сейчас тебе такое приснится…
— Стой, кто идет!
Вот гад! Первый бдительный часовой на моей памяти. Вон он, засел в тени машины и автомат на меня навел.
— Да не гони, брат, — отмахиваюсь от него и делаю еще шаг.
— Стой, стрелять буду! — говорит он и передергивает затвор.
Ого! Крутой парень. Накрыл. С потрохами накрыл. Вот позор-то, лося накрыли! Блин, а делать-то чего? Сейчас он меня положит мордой в песок, позвонит в караулку — и все. Повяжут Блин, какая труба! А-а, западло, западло, так лукануться! Да чего ж я выперся-то на открытое пространство, да еще под фонари?! Как солобон, на ровном месте сгорел! А-а…
Но делать-то чего-то надо, верно? Лось не прост, лося еще взять надо!
— Брат, извини, так получилось…
— Начкару расскажешь.
— Брат… Я эта… у меня беда, брат, мать умирает… Он молчит, слушает.
— Понимаешь, получил сегодня телеграмму, что она при смерти…
Блин, козел, да что ж я гоню, да типун мне на язык, дураку!..
— …Вот бегу на узел связи — звонить… Просто, пойми, так, через парк, короче, понимаешь, брат? Я… мне бы скорее… позвонить домой надо, понимаешь?..
Прошло или нет? Нет?
Выходит из тени, опускает автомат:
— Ты гонишь.
Поверил, поверил. Умоляю, как по-настоящему.
— Брат, да разве такое гонят? Мать, понимаешь? Ну виноват, ну залез не туда, но мать ведь, братуха!.. Отпусти, не в падлу, брат! У тебя ж ведь тоже мать есть, правда?.. Брат!.. Не в западло, а если бы у тебя такое?.. А ты меня сейчас повяжешь, разборки, губа, и я суток двое-трое еще домой не позвоню…
Подходит ближе, на лице — сострадание.
— А что у нее?
— Э-э… сердце…
(Боже, у нее ведь в натуре сердце не в порядке! Ублюдок, да заткнись лучше, не каркай…)
— Конечно, иди, брат, раз такое дело, — кивает и вытаскивает из кармана пачку сигарет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49