Как родственники, окружавшие ее, у которых, чтобы видеть, были только глаза, так и я, несмотря на нашу духовную общность, не имел ни малейшего представления о стремительно приближавшейся катастрофе. Меня всего-навсего расстраивало это банальное стечение обстоятельств, отнимавшее у нас два вечера любви; а в общем, не вдаваясь в подробности, я считал, что в какой-то степени сам виноват во всем. Виноват в том, что она столько курила, что в машине плохо закрывались окна и гулял сквозняк; вдобавок ко всему – неожиданная сырость в воздухе после захода солнца, когда мы сидели в павильончике в Альтопашо и потом у железнодорожного переезда Прато, где она призналась, вся дрожа: «Я что-то продрогла… Я тебе не надоела?» Замкнутый в кругу условностей, я даже находил, что ее родственнички поступили правильно, не пригласив врача: подумаешь, сильная простуда, грипп. А может, это все сырая земля в роще недалеко от Чинкуале, где расстелив тонкий плащ, мы исступленно предались любви, с нежностью и радостью вечно новой, ибо неизменно новыми всегда были владевшее нами желание и состояние блаженного покоя, приходившее после. Она заметила:
– Я перестала ориентироваться, как будто у меня голова закружилась. В какой стороне море?
– У нас за спиной, разве не слышишь, как оно шумит?
Я поцеловал ее в губы, и она сказала:
– Этим летом будем купаться в Таормине. Агридженто мне разонравилось, я больше не хочу туда. Только давай почаще останавливаться: если мы поедем на мотоцикле, у меня спина разболится. – Она встала, смеясь: – Я подарю тебе карту, чтобы ты изучал маршрут, а то еще вздумаешь ехать наобум!
– Там трудно заблудиться, – ответил я. – Мне известно, что после Кассиевой дороги и после Рима нужно ехать по Аппиевой, а после Неаполя… А, впрочем, кто его знает, есть ли южнее Неаполя государственные дороги. Тут-то и начинается «южный вопрос».
– Мне рассказывала Долорес, что в Неаполе они сели на пароход, когда ездили на юг по маршруту ЭНАЛа.
– Это было бы здорово.
– А где будем ночевать – в мотелях?
– Или в домах молодежи, смотря сколько у нас будет денег. В гостиницах нас поселят отдельно, вот увидишь.
– Разумеется, – согласилась она. – По крайней мере, я не услышу твоего храпа. – Она бросилась бежать, я догнал ее, и мы снова вышли на высокий берег в излучине реки: старый рыбак все еще возился с огромной сетью, а парнишка исчез. Река была мутная, небыстрая, зато, пройдя запруду, она стремительно мчалась к морю, чтобы раствориться в нем. – Впрочем, я бы с удовольствием посмотрела на тебя спящего, – сказала она. – Я прислушивалась бы к твоему дыханию и держала бы руку у тебя на груди, там, где сердце, и тебе бы что-нибудь снилось, даже если ты ни разу в жизни не видел ни одного сна.
Сейчас, у себя в комнате, я думал о вчерашнем дне, как об эпизоде, который после ее выздоровления будет бесконечно повторяться; перед тем же как уснуть, я вспомнил Форесто, с которым у меня произошла энная стычка из-за того, что я якобы нарушил пропорцию, составляя из эмульсионного масла и воды специальную смесь для охлаждения и смазки станка. «У тебя в башке одни блондинки; видать, в воскресенье лихо они тебя уходили». Я запустил в него болванкой, она грохнулась на стол и пришлась ему по пальцу. Он размахнулся, чтобы дать мне в ухо, но я ловко парировал удар, едва не ответив ему прямым в морду, но во время сдержался: я рисковал поплатиться местом, в лучшем случае – отделаться штрафом и замечанием, если бы он пожаловался синьору Паррини. Пришлось процедить сквозь зубы слова извинения, и теперь во мне все кипело; засыпая, я проклинал себя за трусость, уверенный, будто пал так низко, что дальше некуда. Вот что мучило меня в то время, когда болезнь пожирала Лори в ее постели.
Назавтра Форесто, наверняка из-за каких-то своих дел, пребывал в мрачном настроении и не отрывал глаз от резца – классический образец автоматизма. Для того чтобы подтрунивать над кем-то и пороть свои пошлости на потеху всей мастерской, ему требовалось обязательно быть в духе. За все утро мы не перекинулись с ним ни словом. Потом рн указал подбородком на «цинциннати», чтобы я занял его место у станка. Я видел, как он, поговорив с синьором Паррини, снял халат. Прежде чем раздался гудок, я успел самостоятельно изготовить две детали, затем сел на мотоцикл и поехал в кафе по соседству с кинотеатром «Флора», где была телефонная кабина. Мне ответила Джудитта, как было условлено, соблюдая осторожность; она делала вид, будто разговаривает со свекровью, и называла меня мамой.
– Да, да, мамочка. – Это было глупо и бесило меня. Я понял, что температура держится и что врач, как она и предвидела, установил «простуду». Свою речь она завершила артистически: – Но настроение у нее лучше, она хотела даже встать, чтобы поговорить с тобой, да я не разрешила. К тому же она совсем потеряла голос. Не беспокойся. Присматривай там за девочками. В ясли за Бетти зайдет папа? От мамы Луизы тебе тоже привет. – Видно, мачеха стояла рядом.
244 – О, это множество мам, – не выдержал я, – к тому же не настоящих!
– Ничего не поделаешь. – Она чуть не рассмеялась. – Бывает. Я приду в то же время, что и вчера.
– В бар «Прато»?
– Разумеется. Ну, ладно. Да, постой. Лори хочет мне что-то сказать. – Она отошла и вернулась. – Просит поцеловать за нее девочек.
Ее веселость вселила в меня новую уверенность в том, что за состояние Лори можно не беспокоиться, и все же я злился, зная, что мы не увидимся и завтра. Ничего не поделаешь, наверно, вечером Джудитта скажет мне что-нибудь более определенное. И так вечер за вечером. «Да, теперь ясно, что это какой-то дурацкий грипп… Странно, температура никак не падает… Сейчас ходит что-то вроде азиатского гриппа, вы не знали?… Этого ей только не хватало!»
Невозможно поверить: был четверг и, значит, прошло уже три дня.
Я ждал ее уже больше часа, читая в «Эспрессо» статью о Хрущеве, которая меня интересовала, и время от времени поглядывая на экран телевизора, где какой-то чернорясник разглагольствовал о деве Марии, как о собственной невесте. Наконец она пришла.
– Плохие новости, – объявила она. Сев за стол, она придвинулась ко мне так, как будто собиралась кормить меня грудью, и продолжала шепотом: – Вот уж что ни к чему, то ни к чему.
– Я слушаю, – нетерпеливо вставил я.
– Похоже у нее воспаление легких, – сказала она. И тотчас, как будто это было важнее всего: – Могу я наконец узнать, где вы были в воскресенье?
– Какое это имеет значение?
– Допустим, до вчерашнего дня я спрашивала из любопытства. Теперь это интересует врача. Лори молчит. Конечно, при такой температуре трудно разговаривать, но к чему же прикидываться совсем безголосой? Упрямо корчит из себя немую, неизвестно для чего. Иногда она такая странная! Но я, кажется, отвлеклась. Врач предполагает травматическое воспаление легких. Вы попали в катастрофу, на что-нибудь налетели?
– Да нет, ничего подобного. Мы ездили на машине к морю. Вы удовлетворены? И ничего с нами не случилось.
– К морю? – не выдержала она. – К морю в такое время года? Тогда это наверняка простуда! Но я не понимаю вас. Эти четыре дня она терпит наше присутствие, но на все вопросы отвечает только «да» и «нет», и мы так ничего и не знаем. Как будто ее оглушили. Может, это оттого, что у нее жар, – сказала она. – Мы даже клали ей на лоб пузырь со льдом. Бедная девочка.
Я бы охотно ушел, оставив ее одну, – пусть себе ноет в одиночестве. Первая мысль была о бегстве. Но, сбежав, я поступил бы неразумно, ведь Лори серьезно больна. Я должен был взять себя в руки и закурить, иначе бы я закричал. Мне стоило немалого труда сохранять спокойствие, чтобы продолжать беседу, которую я считал для себя оконченной. Я был не в состоянии вслушиваться в причитания Джудитты, так же как она – понять причину моего бегства, а объясни я ее, я бы тоже показался ей странным.
– Не смотрите на меня так. Сейчас вы пугаете меня больше, чем Лори.
Этого оказалось достаточно, чтобы я не сделал того единственного, что мне хотелось сделать.
– Лори просила что-нибудь передать мне? – спросил я.
– Ничего особенного. «Держись повеселее», – велела она мне. И она права. Сегодня вечером ее начнут пичкать антибиотиками, через какую-нибудь неделю все будет в порядке. Организм у нее сильный, несмотря на то что она перенесла плеврит.
Она посмотрела на меня так, как будто выболтала страшную тайну.
– Лори мне говорила, – сказал я.
Теперь она готова была относиться ко мне милостиво, уже относилась милостиво, о чем свидетельствовало все ее поведение. Но я собрался сказать ей нечто такое, против чего она бы несколько дней назад решительно восстала, и не только из-за мачехи.
– Послушайте, – начал я. – Вы мне должны помочь: я хочу ее видеть.
Она обдумывала мою просьбу не так долго, как я ожидал. Наверно, я нашел нужные слова, а может, она поняла мое беспокойство.
– Пусть не сейчас, если нельзя, пусть хоть завтра…
– Но только пораньше утром, когда Луиза ходит к мессе, а потом на рынок. Я же пока предупрежу Лори, ведь я и ночую там: когда мама Луиза подходит к ней, Лори встречает ее прямо уничтожающим взглядом. Они никогда особенно не ладили, к тому же, видно, температура дурно отражается на ее настроении.
Мне послышалась фальшь в ее голосе. Платье лжи превосходно сидело на ней. Но казалось, она осуждала Лори. Это прозвучало более отчетливо, когда Джудитта добавила:
– А ведь Луиза хорошая женщина. Немного ханжа, но у кого из нас нет недостатков?
Я ответил вымученной улыбкой и предложил ей еще порцию вишневки, от которой она отказалась, а вторую сигарету взяла.
– Я курю потому, что нервничаю. Обычно я выкуриваю не больше трех-четырех в день.
Искренняя, откровенная, добрая – такой она хотела казаться. С другой стороны, в чем упрекать ее и на каком основании? Их было две сестры, и она, с ее складом ума, наверняка считала себя более несчастной, чем Лори: если бы девочкой Лори не совершила глупости. Джудитта вышла бы замуж за него, а не за Джиджино. И, может быть, этот он – я не хотел, чтобы Лори говорила мне его имя, – будь его женой такая заурядная женщина, как Джудитта, не покончил бы с собой, сбившись с пути истинного. Я как бы читал на ее устах слова Иванны: «Если бы твой отец был с нами, наша жизнь сложилась бы по-иному», тогда как Джудитта говорила: «Вот если бы жива была мама…» Она притворно вздохнула, повела плечами.
– Ну, мне пора идти. – И не без гордости добавила: – Надо ведь уложить девочек, прежде чем я вернусь к Лори.
Как животное, я должен спрятаться, когда ранен. Я отправился в кино, чтобы не забрести в бар или в Народный дом, где мог бы встретиться с Джо, довольным, наверно, практикой на «Гали», либо, еще хуже, с Дино Или с Милло, который, я уверен, справившись о Лори, завел бы разговор о политике, о том, что более фашистское правительство, чем нынешнее, трудно себе представить. И еще потому, что, вернувшись поздно, я столкнулся бы с Иванной, которая молча злилась бы на меня в своей комнате. В восемь утра на следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, я поднимался по лестнице в квартиру Каммеи.
Прихожая с телефоном в простенке и тремя дверями подряд напротив белой стены, увешанной картинками, в глубине – кухня. Коридор чуть покороче, чем у нас, все остальное – как в нашей квартире. Пахло кофе, где-то в комнате играло радио. Мне было не до наблюдений, но на это я обратил внимание. Точь-в-точь наше жилье: вся разница в том, что у нас глухая стена справа, а здесь – слева и там, где комната Иванны, – : комната Лори. На площадке первого этажа я встретил Джудитту – она ждала меня и волновалась.
– Идемте, папа еще дома, не надо, чтоб он вас видел. – Она подтолкнула меня, открывая дверь, и шепнула: – Ночь она провела ужасную, но сейчас ей легче.
Войдя в комнату, я увидел гардероб, столик с зеркалом, проигрыватель, кресло, несколько полированных полок, окно было завешено. Скрытый дверью, стоял приземистый диван-кровать, рядом столик с зажженной лампой, из-под зеленого абажура которой рассеивался неяркий свет. Лори была погружена в полумрак, голова и плечи ее опирались на высоко взбитые подушки. Слабо освещены были только руки, лежавшие поверх голубого одеяла, чуть более темного, чем шерстяная кофточка на ней.
– Здравствуй, – сказал я, сел на край кровати и взял ее руку в свои.
Лицо уже было не ее – обескровленное, с красными пятнами на скулах, с ввалившимися глазами. Может, она была даже красивей, но выглядела явно больной, дыхание было трудным и учащенным, грудь тяжело вздымалась, рука казалась раскаленной. Теперь, привыкнув к освещению, я видел ее старательно взбитые волосы, пылающие уши и белый-белый лоб с беспокойной морщинкой на нем. Она смотрела на меня ласково и в то же время гневно.
– Ты довольна?
– Нет. – Ее голос звучал чуть хрипло, но твердо; казалось, ей стоило большого труда бороться с одышкой. – Но коли уж ты пришел, не буду тебя гнать. Лучше сказать тебе то, что я хочу, чем написать. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась, и губы мои скользнули по ее щеке. – Разве ты не знаешь, что у меня температура?
На столике, заменявшем тумбочку, стоял стакан апельсинового сока и лежали коробочки с лекарствами.
– В наше время воспаление легких – пустяки вроде аппендицита. Эти пилюли поставят тебя на ноги в несколько дней.
Она закусила губу и замотала головой. Вид ее страданий отзывался во мне тревогой, не болью; меня так и тянуло не утешать ее, а взять да растормошить: «Ну-ка, вставай быстрей!» – и потащить за собой вниз по лестнице, усадить на мотоцикл, ринуться навстречу ветру. Но я сказал:
– Тебе удается читать? Пластинки слушаешь?
Она ответила мне так же – кивком головы. Потом сказала:
– Все время думаю. – Чтобы не заставить ее повторять, я сидел, наклонившись над ней. – Ты потеряешь работу. Воображаю, как ты нервничаешь!
– Представляю себе, что там думает Форесто – ты имеешь в виду это? Я отработаю положенное вечером.
– Ты был у друзей?
– Нет, в кино. Хочешь, расскажу, что я видел вчера?
– Эву-Мари Сент?
– Мэрилин Монро. Мне нужно было развеяться.
Казалось, она не слышала. Поправив одеяло и подушки, спросила:
– Как я выгляжу?
– Лучше, чем здоровая, – ответил я.
Ее взгляд испепелил меня: столько было в нем ненависти и любви.
– Я страшенная, не смотри на меня. – Она вся затряслась от сухого кашля, побагровев до корней волос, и нащупала стакан на тумбочке. Я хотел поддержать ее за плечи, но она остановила меня жестом. – Брось, не приставай со своей жалостью. – Она пила, выпятив подбородок, в одной руке стакан, другая на лбу. Неожиданно снова побледнела, только скулы остались пунцовыми, будто красные мазки на картине. Она попробовала вздохнуть поглубже. – Я умру, – сказала она. – И если все, что было до сих пор, правда, ты должен понимать это.
– Не болтай ерунду! Я одно понимаю – ты ведешь себя как последняя дура. – Я повысил было голос, потом взял себя в руки: – Я не хотел тебя обидеть, я ведь тебя никогда не обижал? – Я вспомнил, что она больна, и мне стало жалко ее. – Оттого, что у тебя жар, ты не соображаешь, что говоришь.
Она не перебивала меня, как бы давая мне исчерпать всю мою банальность – пусть даже продиктованную рассудком. Почему же она не верила мне? Она была в сознании, в своем уме.
– Поцелуй меня, – попросил я.
– Сиди там, где сидишь. Не хочу, чтобы ты видел меня.
Я почувствовал желание закурить, но понимал, что нельзя. Снова наступило молчание. Из кухни слышались голоса Джудитты и отца. Мне показалось, что и ее голос донесся откуда-то издалека.
– Ты забыл, что обещал мне в «Petit bois»?
Я попытался припомнить.
– В тот вечер, когда мы танцевали рокк Челентано? Верно. Но почему я не должен больше приходить? Это каприз какой-то… У тебя только воспаление легких, и благодаря антибиотикам…
– Это я уже слышала.
Я взял ее руку и приложил к щеке: мне было холодно без этого огня.
– А что ты сказала мне по дороге к Форте? На нас иногда находит. Так вот на тебя сейчас нашло. Ты просто больна.
– Не просто больна, хуже. – И опять та же уверенность, что в «Petit bois», только слова другие: – Когда так заболеваешь в моем возрасте, тут дело не в легких, а в том зле, которое внутри нас, в душе, и вдруг…
– Души нет, – возразил я. – Есть ум и разум. Прошу тебя, исходи из них.
– Ах, да! – воскликнула она. – Ты и Лайка! Но, милый, бог тоже есть, иначе было бы трудно умирать. А я спокойна, я смирилась. Может, мне это снится. В отличие от тебя я всегда видела сны. А теперь я наяву вижу свое освобождение.
Она умолкла. Я думал, что она бредит. Я не витал в облаках и теперь смотрел по сторонам, ища пузырь со льдом.
– Как тебе моя комната? – спросила она. – Такой она стала не сразу. Вон там – Поль Ньюмен, он тебе нравится? А те рисунки на стене – мои, это эскизы костюмов к «Макбету», так я их себе представляю… Нет, не рассматривай, это наброски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
– Я перестала ориентироваться, как будто у меня голова закружилась. В какой стороне море?
– У нас за спиной, разве не слышишь, как оно шумит?
Я поцеловал ее в губы, и она сказала:
– Этим летом будем купаться в Таормине. Агридженто мне разонравилось, я больше не хочу туда. Только давай почаще останавливаться: если мы поедем на мотоцикле, у меня спина разболится. – Она встала, смеясь: – Я подарю тебе карту, чтобы ты изучал маршрут, а то еще вздумаешь ехать наобум!
– Там трудно заблудиться, – ответил я. – Мне известно, что после Кассиевой дороги и после Рима нужно ехать по Аппиевой, а после Неаполя… А, впрочем, кто его знает, есть ли южнее Неаполя государственные дороги. Тут-то и начинается «южный вопрос».
– Мне рассказывала Долорес, что в Неаполе они сели на пароход, когда ездили на юг по маршруту ЭНАЛа.
– Это было бы здорово.
– А где будем ночевать – в мотелях?
– Или в домах молодежи, смотря сколько у нас будет денег. В гостиницах нас поселят отдельно, вот увидишь.
– Разумеется, – согласилась она. – По крайней мере, я не услышу твоего храпа. – Она бросилась бежать, я догнал ее, и мы снова вышли на высокий берег в излучине реки: старый рыбак все еще возился с огромной сетью, а парнишка исчез. Река была мутная, небыстрая, зато, пройдя запруду, она стремительно мчалась к морю, чтобы раствориться в нем. – Впрочем, я бы с удовольствием посмотрела на тебя спящего, – сказала она. – Я прислушивалась бы к твоему дыханию и держала бы руку у тебя на груди, там, где сердце, и тебе бы что-нибудь снилось, даже если ты ни разу в жизни не видел ни одного сна.
Сейчас, у себя в комнате, я думал о вчерашнем дне, как об эпизоде, который после ее выздоровления будет бесконечно повторяться; перед тем же как уснуть, я вспомнил Форесто, с которым у меня произошла энная стычка из-за того, что я якобы нарушил пропорцию, составляя из эмульсионного масла и воды специальную смесь для охлаждения и смазки станка. «У тебя в башке одни блондинки; видать, в воскресенье лихо они тебя уходили». Я запустил в него болванкой, она грохнулась на стол и пришлась ему по пальцу. Он размахнулся, чтобы дать мне в ухо, но я ловко парировал удар, едва не ответив ему прямым в морду, но во время сдержался: я рисковал поплатиться местом, в лучшем случае – отделаться штрафом и замечанием, если бы он пожаловался синьору Паррини. Пришлось процедить сквозь зубы слова извинения, и теперь во мне все кипело; засыпая, я проклинал себя за трусость, уверенный, будто пал так низко, что дальше некуда. Вот что мучило меня в то время, когда болезнь пожирала Лори в ее постели.
Назавтра Форесто, наверняка из-за каких-то своих дел, пребывал в мрачном настроении и не отрывал глаз от резца – классический образец автоматизма. Для того чтобы подтрунивать над кем-то и пороть свои пошлости на потеху всей мастерской, ему требовалось обязательно быть в духе. За все утро мы не перекинулись с ним ни словом. Потом рн указал подбородком на «цинциннати», чтобы я занял его место у станка. Я видел, как он, поговорив с синьором Паррини, снял халат. Прежде чем раздался гудок, я успел самостоятельно изготовить две детали, затем сел на мотоцикл и поехал в кафе по соседству с кинотеатром «Флора», где была телефонная кабина. Мне ответила Джудитта, как было условлено, соблюдая осторожность; она делала вид, будто разговаривает со свекровью, и называла меня мамой.
– Да, да, мамочка. – Это было глупо и бесило меня. Я понял, что температура держится и что врач, как она и предвидела, установил «простуду». Свою речь она завершила артистически: – Но настроение у нее лучше, она хотела даже встать, чтобы поговорить с тобой, да я не разрешила. К тому же она совсем потеряла голос. Не беспокойся. Присматривай там за девочками. В ясли за Бетти зайдет папа? От мамы Луизы тебе тоже привет. – Видно, мачеха стояла рядом.
244 – О, это множество мам, – не выдержал я, – к тому же не настоящих!
– Ничего не поделаешь. – Она чуть не рассмеялась. – Бывает. Я приду в то же время, что и вчера.
– В бар «Прато»?
– Разумеется. Ну, ладно. Да, постой. Лори хочет мне что-то сказать. – Она отошла и вернулась. – Просит поцеловать за нее девочек.
Ее веселость вселила в меня новую уверенность в том, что за состояние Лори можно не беспокоиться, и все же я злился, зная, что мы не увидимся и завтра. Ничего не поделаешь, наверно, вечером Джудитта скажет мне что-нибудь более определенное. И так вечер за вечером. «Да, теперь ясно, что это какой-то дурацкий грипп… Странно, температура никак не падает… Сейчас ходит что-то вроде азиатского гриппа, вы не знали?… Этого ей только не хватало!»
Невозможно поверить: был четверг и, значит, прошло уже три дня.
Я ждал ее уже больше часа, читая в «Эспрессо» статью о Хрущеве, которая меня интересовала, и время от времени поглядывая на экран телевизора, где какой-то чернорясник разглагольствовал о деве Марии, как о собственной невесте. Наконец она пришла.
– Плохие новости, – объявила она. Сев за стол, она придвинулась ко мне так, как будто собиралась кормить меня грудью, и продолжала шепотом: – Вот уж что ни к чему, то ни к чему.
– Я слушаю, – нетерпеливо вставил я.
– Похоже у нее воспаление легких, – сказала она. И тотчас, как будто это было важнее всего: – Могу я наконец узнать, где вы были в воскресенье?
– Какое это имеет значение?
– Допустим, до вчерашнего дня я спрашивала из любопытства. Теперь это интересует врача. Лори молчит. Конечно, при такой температуре трудно разговаривать, но к чему же прикидываться совсем безголосой? Упрямо корчит из себя немую, неизвестно для чего. Иногда она такая странная! Но я, кажется, отвлеклась. Врач предполагает травматическое воспаление легких. Вы попали в катастрофу, на что-нибудь налетели?
– Да нет, ничего подобного. Мы ездили на машине к морю. Вы удовлетворены? И ничего с нами не случилось.
– К морю? – не выдержала она. – К морю в такое время года? Тогда это наверняка простуда! Но я не понимаю вас. Эти четыре дня она терпит наше присутствие, но на все вопросы отвечает только «да» и «нет», и мы так ничего и не знаем. Как будто ее оглушили. Может, это оттого, что у нее жар, – сказала она. – Мы даже клали ей на лоб пузырь со льдом. Бедная девочка.
Я бы охотно ушел, оставив ее одну, – пусть себе ноет в одиночестве. Первая мысль была о бегстве. Но, сбежав, я поступил бы неразумно, ведь Лори серьезно больна. Я должен был взять себя в руки и закурить, иначе бы я закричал. Мне стоило немалого труда сохранять спокойствие, чтобы продолжать беседу, которую я считал для себя оконченной. Я был не в состоянии вслушиваться в причитания Джудитты, так же как она – понять причину моего бегства, а объясни я ее, я бы тоже показался ей странным.
– Не смотрите на меня так. Сейчас вы пугаете меня больше, чем Лори.
Этого оказалось достаточно, чтобы я не сделал того единственного, что мне хотелось сделать.
– Лори просила что-нибудь передать мне? – спросил я.
– Ничего особенного. «Держись повеселее», – велела она мне. И она права. Сегодня вечером ее начнут пичкать антибиотиками, через какую-нибудь неделю все будет в порядке. Организм у нее сильный, несмотря на то что она перенесла плеврит.
Она посмотрела на меня так, как будто выболтала страшную тайну.
– Лори мне говорила, – сказал я.
Теперь она готова была относиться ко мне милостиво, уже относилась милостиво, о чем свидетельствовало все ее поведение. Но я собрался сказать ей нечто такое, против чего она бы несколько дней назад решительно восстала, и не только из-за мачехи.
– Послушайте, – начал я. – Вы мне должны помочь: я хочу ее видеть.
Она обдумывала мою просьбу не так долго, как я ожидал. Наверно, я нашел нужные слова, а может, она поняла мое беспокойство.
– Пусть не сейчас, если нельзя, пусть хоть завтра…
– Но только пораньше утром, когда Луиза ходит к мессе, а потом на рынок. Я же пока предупрежу Лори, ведь я и ночую там: когда мама Луиза подходит к ней, Лори встречает ее прямо уничтожающим взглядом. Они никогда особенно не ладили, к тому же, видно, температура дурно отражается на ее настроении.
Мне послышалась фальшь в ее голосе. Платье лжи превосходно сидело на ней. Но казалось, она осуждала Лори. Это прозвучало более отчетливо, когда Джудитта добавила:
– А ведь Луиза хорошая женщина. Немного ханжа, но у кого из нас нет недостатков?
Я ответил вымученной улыбкой и предложил ей еще порцию вишневки, от которой она отказалась, а вторую сигарету взяла.
– Я курю потому, что нервничаю. Обычно я выкуриваю не больше трех-четырех в день.
Искренняя, откровенная, добрая – такой она хотела казаться. С другой стороны, в чем упрекать ее и на каком основании? Их было две сестры, и она, с ее складом ума, наверняка считала себя более несчастной, чем Лори: если бы девочкой Лори не совершила глупости. Джудитта вышла бы замуж за него, а не за Джиджино. И, может быть, этот он – я не хотел, чтобы Лори говорила мне его имя, – будь его женой такая заурядная женщина, как Джудитта, не покончил бы с собой, сбившись с пути истинного. Я как бы читал на ее устах слова Иванны: «Если бы твой отец был с нами, наша жизнь сложилась бы по-иному», тогда как Джудитта говорила: «Вот если бы жива была мама…» Она притворно вздохнула, повела плечами.
– Ну, мне пора идти. – И не без гордости добавила: – Надо ведь уложить девочек, прежде чем я вернусь к Лори.
Как животное, я должен спрятаться, когда ранен. Я отправился в кино, чтобы не забрести в бар или в Народный дом, где мог бы встретиться с Джо, довольным, наверно, практикой на «Гали», либо, еще хуже, с Дино Или с Милло, который, я уверен, справившись о Лори, завел бы разговор о политике, о том, что более фашистское правительство, чем нынешнее, трудно себе представить. И еще потому, что, вернувшись поздно, я столкнулся бы с Иванной, которая молча злилась бы на меня в своей комнате. В восемь утра на следующий день, вместо того чтобы отправиться на работу, я поднимался по лестнице в квартиру Каммеи.
Прихожая с телефоном в простенке и тремя дверями подряд напротив белой стены, увешанной картинками, в глубине – кухня. Коридор чуть покороче, чем у нас, все остальное – как в нашей квартире. Пахло кофе, где-то в комнате играло радио. Мне было не до наблюдений, но на это я обратил внимание. Точь-в-точь наше жилье: вся разница в том, что у нас глухая стена справа, а здесь – слева и там, где комната Иванны, – : комната Лори. На площадке первого этажа я встретил Джудитту – она ждала меня и волновалась.
– Идемте, папа еще дома, не надо, чтоб он вас видел. – Она подтолкнула меня, открывая дверь, и шепнула: – Ночь она провела ужасную, но сейчас ей легче.
Войдя в комнату, я увидел гардероб, столик с зеркалом, проигрыватель, кресло, несколько полированных полок, окно было завешено. Скрытый дверью, стоял приземистый диван-кровать, рядом столик с зажженной лампой, из-под зеленого абажура которой рассеивался неяркий свет. Лори была погружена в полумрак, голова и плечи ее опирались на высоко взбитые подушки. Слабо освещены были только руки, лежавшие поверх голубого одеяла, чуть более темного, чем шерстяная кофточка на ней.
– Здравствуй, – сказал я, сел на край кровати и взял ее руку в свои.
Лицо уже было не ее – обескровленное, с красными пятнами на скулах, с ввалившимися глазами. Может, она была даже красивей, но выглядела явно больной, дыхание было трудным и учащенным, грудь тяжело вздымалась, рука казалась раскаленной. Теперь, привыкнув к освещению, я видел ее старательно взбитые волосы, пылающие уши и белый-белый лоб с беспокойной морщинкой на нем. Она смотрела на меня ласково и в то же время гневно.
– Ты довольна?
– Нет. – Ее голос звучал чуть хрипло, но твердо; казалось, ей стоило большого труда бороться с одышкой. – Но коли уж ты пришел, не буду тебя гнать. Лучше сказать тебе то, что я хочу, чем написать. – Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но она отвернулась, и губы мои скользнули по ее щеке. – Разве ты не знаешь, что у меня температура?
На столике, заменявшем тумбочку, стоял стакан апельсинового сока и лежали коробочки с лекарствами.
– В наше время воспаление легких – пустяки вроде аппендицита. Эти пилюли поставят тебя на ноги в несколько дней.
Она закусила губу и замотала головой. Вид ее страданий отзывался во мне тревогой, не болью; меня так и тянуло не утешать ее, а взять да растормошить: «Ну-ка, вставай быстрей!» – и потащить за собой вниз по лестнице, усадить на мотоцикл, ринуться навстречу ветру. Но я сказал:
– Тебе удается читать? Пластинки слушаешь?
Она ответила мне так же – кивком головы. Потом сказала:
– Все время думаю. – Чтобы не заставить ее повторять, я сидел, наклонившись над ней. – Ты потеряешь работу. Воображаю, как ты нервничаешь!
– Представляю себе, что там думает Форесто – ты имеешь в виду это? Я отработаю положенное вечером.
– Ты был у друзей?
– Нет, в кино. Хочешь, расскажу, что я видел вчера?
– Эву-Мари Сент?
– Мэрилин Монро. Мне нужно было развеяться.
Казалось, она не слышала. Поправив одеяло и подушки, спросила:
– Как я выгляжу?
– Лучше, чем здоровая, – ответил я.
Ее взгляд испепелил меня: столько было в нем ненависти и любви.
– Я страшенная, не смотри на меня. – Она вся затряслась от сухого кашля, побагровев до корней волос, и нащупала стакан на тумбочке. Я хотел поддержать ее за плечи, но она остановила меня жестом. – Брось, не приставай со своей жалостью. – Она пила, выпятив подбородок, в одной руке стакан, другая на лбу. Неожиданно снова побледнела, только скулы остались пунцовыми, будто красные мазки на картине. Она попробовала вздохнуть поглубже. – Я умру, – сказала она. – И если все, что было до сих пор, правда, ты должен понимать это.
– Не болтай ерунду! Я одно понимаю – ты ведешь себя как последняя дура. – Я повысил было голос, потом взял себя в руки: – Я не хотел тебя обидеть, я ведь тебя никогда не обижал? – Я вспомнил, что она больна, и мне стало жалко ее. – Оттого, что у тебя жар, ты не соображаешь, что говоришь.
Она не перебивала меня, как бы давая мне исчерпать всю мою банальность – пусть даже продиктованную рассудком. Почему же она не верила мне? Она была в сознании, в своем уме.
– Поцелуй меня, – попросил я.
– Сиди там, где сидишь. Не хочу, чтобы ты видел меня.
Я почувствовал желание закурить, но понимал, что нельзя. Снова наступило молчание. Из кухни слышались голоса Джудитты и отца. Мне показалось, что и ее голос донесся откуда-то издалека.
– Ты забыл, что обещал мне в «Petit bois»?
Я попытался припомнить.
– В тот вечер, когда мы танцевали рокк Челентано? Верно. Но почему я не должен больше приходить? Это каприз какой-то… У тебя только воспаление легких, и благодаря антибиотикам…
– Это я уже слышала.
Я взял ее руку и приложил к щеке: мне было холодно без этого огня.
– А что ты сказала мне по дороге к Форте? На нас иногда находит. Так вот на тебя сейчас нашло. Ты просто больна.
– Не просто больна, хуже. – И опять та же уверенность, что в «Petit bois», только слова другие: – Когда так заболеваешь в моем возрасте, тут дело не в легких, а в том зле, которое внутри нас, в душе, и вдруг…
– Души нет, – возразил я. – Есть ум и разум. Прошу тебя, исходи из них.
– Ах, да! – воскликнула она. – Ты и Лайка! Но, милый, бог тоже есть, иначе было бы трудно умирать. А я спокойна, я смирилась. Может, мне это снится. В отличие от тебя я всегда видела сны. А теперь я наяву вижу свое освобождение.
Она умолкла. Я думал, что она бредит. Я не витал в облаках и теперь смотрел по сторонам, ища пузырь со льдом.
– Как тебе моя комната? – спросила она. – Такой она стала не сразу. Вон там – Поль Ньюмен, он тебе нравится? А те рисунки на стене – мои, это эскизы костюмов к «Макбету», так я их себе представляю… Нет, не рассматривай, это наброски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34