И больше никого.— Здорово, Crepe Suzette, — сказал я.Она поглядела вверх, но не поднялась, смотрела на меня минуту, а потом сказала «Хай».Я подошел чуть ближе.— Ты в порядке? — спросил я.— Да, — сказала Сюзетт.— А Хенли?— О, да.— Могу я сказать ему «здорово»?Сюз поднялась на колени, а ее руки упали между ними.— Он там, наверху, — сказала она.— В Лондоне?— Ага.Я тоже опустился на колени.— Значит, я разминулся с ним.— Да, — сказала Сюзетт.И тут — ну, как будто нас столкнули друг с другом две огромные руки. Мы превратились в комок, я прижимался к Сюз, она прижималась ко мне, и она начала рыдать — ну, вы знаете, такие рыдания, на самом деле больше похожие на рычание, ужас, одним словом.Это продолжалось некоторое время, а потом я подумал черт! Здесь же везде окна, хоть это и деревня, поэтому я продолжал говорить «Сюз, Сюз», хлопал ее по спине, целовал ее лицо, когда удавалось и повторял «Сюз, успокойся, детка, расслабься, девочка, пожалуйста, перестань».Это тоже продолжалось какое-то время, она взяла себя в руки, с лицом, красным, как помидор, села на траву и посмотрела на меня так, будто я неожиданно собирался исчезнуть (чего я точно не собирался делать), и я сказал ей, потому что не мог больше сдерживаться — вы должны понимать, через что я сам прошел, и что я люблю эту девочку Сюзи всем своим сердцем — я сказал:— Так значит, ничего не вышло.Она просто сказала «Да», а потом повторяла «Да, да, да».Поймите, что все это время я думал еще и о Папашином здоровье и очень хотел доставить его домой в сохранности, хотя я Бог знает как хотел остаться здесь, поэтому я немного оживился и деловым тоном, хоть это и могло показаться ей верхом бесчувственности, сказал:— Что ж, дорогуша, почему бы тебе не сбежать?— Я не могу, милый мой.— Он не сможет остановить тебя, Сюз!— Не в этом деле, я просто не могу!Никто никогда ничего не объясняет! Ничего не объясняет!— Сюзи, почему? — закричал я.Здесь началась новая порция этих отвратительных рыданий, которые, честно говоря, были просто ужасающими.— Прекрати это, Сюзетт! — кричал я, хлопая девчонку по спине, довольно сильно. Потому что, на самом деле я не мог этого выносить.— Потому что все испорчено! — проревела она, все это вперемешку с волосами и кусками одежды, и я еле понял, о чем она. — Я испортила то, чем мы были — этого больше нет!— Чушь! — воскликнул я с негодованием. Она обхватила меня так, словно мы занимались вольной борьбой. — Это бардак, — повторяла она. — Это просто бардак.Я понял, что настало время для решительных действий. Я отстранил ее от себя немного, чтобы я мог ее видеть (до этого я видел в основном спину), и я сказал, что у меня там, в машине, Папаша, и мы вдвоем отвезем ее в Лондон — но хоть я и повторил это полдюжины раз, это никак не отпечатлелось на Сюз. Она только твердила «Нет, нет, нет, нет, нет».Так что я поднялся.— Слушай, Сюз, — проорал я. — Я — твой парень, понимаешь? Твой один-единственный. И я живу в Лондоне, и ты знаешь, где именно. И я жду тебя там сегодня вечером, завтра и каждый день, пока я не умру! — Я схватил ее за плечи и тряхнул. — Ты слышала, что я сказал? — прокричал я.Она сказала «да».— А поняла ли ты меня?Да, ответила она, поняла.— Тогда я жду! — прокричал я, нагнулся, поцеловал ее на прощанье пламенным, вечным поцелуем, потом сказал «До очень скорой встречи», помахал рукой, и помчался из этого сада, словно Доктор Роджер Баннистер.По дороге мне пришлось остановиться, потому что неожиданно я ослабел, прямо как Папаша, и сел прямо на землю, потому что это было единственное место вокруг, куда я мог сесть. Потом я поднялся и схватил первого попавшегося мне на глаза парня, и попросил показать дорогу к прокату авто — что он и сделал очень вежливо — и, слава Богу, чувак оказался на месте (я имею в виду чувака из проката авто), и он приехал на судостройку, и мы забрали Папашу, поблагодарили и попрощались со стариканом и его женой, и рванули в Лондон, что стоило намвосемь фунтов, по словам водителя.Ну, по дороге домой Папаша немного воспрянул духом: вообще-то, он даже начал петь какие-то номера Джорджа Формби, и старые песни Альберта Шевалье и других исторических ветеранов, которых он слышал от своего собственного Папаши, а как оказалось, водила из Кукхэма тоже немного знал об этом, и у них получилось несколько воодушевляющих куплетов, и они спорили, кто что спел и из репертуара какого старинного артиста мюзик-холла. Но я, надо сказать, чувствовал себя иначе, а также меня укачивало, я склонен к этому всегда, когда за рулем кто-то другой. И вообще я хотел рассказать Папаше про свои проблемы, но вы понимаете, что я не мог — и даже в самые лучшие времена невозможно рассказать даже отцу или матери нечто действительно важное для тебя.Вскоре мы были в окрестностях, и, хоть мне и понравилась сельская местность, я был так рад возвращению в город — это было как возвращение домой. И очень быстро мы оказались в Пимлико, и, когда мы остановились, Папаше пришлось идти к себе наверх за деньгами, так как даже у нас вдвоем не набиралось всей суммы, и Мама с Верном вышли на тротуар, а из своего окна на втором этаже выглядывал здоровяк мальтиец.Никто, по-моему, так и не понял, насколько опасно это было для Папаши: все, что мы получили, это возгласы, зачем я взял его с собой, никому не сказав, где мы оба шлялись столько времени, и почему такси стоит восемь фунтов — даже Верн встревал в разговор со своими полезными наблюдениями — пока мне не стало так стыдно, что на глазах у этого Кукхэмовского водилы и всего населения Пимлико я подошел к ним в ярости и заорал:— Если вы собираетесь убить моего отца, не убивайте его на улице, пустите его в кровать!Это изменило атмосферу, все мы неохотно зашли в дом, и уложили Папашу, а потом Мама повернулась ко мне и сказала, что теперь она хочет знать, в чем именно дело, и я сказал, о'кей, я с чертовским удовольствием расскажу ей, и Верн пытался присоединиться к вечеринке, но мы вышвырнули его и спустились в гостиную.— Присаживайся, — сказала моя мать.Я схватил ее за плечи (прямо как с Сюз), толкнул ее в кресло, — хотя с виду она гораздо сильнее — и сказал:— Нет, Ма, ты присаживайся, и послушай меня.И она получила свое. Я сказал, что она — самая эгоистичная женщина, которую я когда-либо встречал, что она превратила Папашину жизнь в пытку, и что я не могу говорить за такую кучу хлама, как Верн, но что касается лично меня, то это она воспитала меня так, что я ненавидел и стыдился ее.— Это все? — сказала она, глядя на меня так, будто тоже испытывала ненависть.— Практически все, — сказал я.— Теперь ты хочешь идти? — сказала она мне.Я немного опешил. Ничего не ответил, а просто стоял и ждал.— Что ж, — сказала моя Мама. — Если ты сможешь стерпеть это, то можешь остаться и послушать. Твой отец был для меня бесполезен с того самого дня, как я вышла за него.— Он произвел меня, — сказал я, глядя на нее очень, очень зло.— Да, еле управился, — сказала она. — Это все, что он смог.В этот момент я хотел зацепить свою мать, как она поступала со мной тысячу раз, когда я не мог дать сдачи, и я хотел ударить ее очень сильно и закончить с этим, и я сделал шаг по направлению к ней. Она почувствовала приближающуюся угрозу и не сдвинулась ни на инч. И я очень рад заявить, что когда я это понял — хотя, естественно, все произошло в один миг — я не ударил ее, а сказал:— Неважно, что сделал или чего не сделал Папаша, — ты вышла за него замуж.— Да, я вышла за него, — сказала она очень едко и с огромной долей сарказма.— И как бы ты не относилась к Папаше, — продолжал я, — если ты задумала сделать меня, ты должна любить меня. Матери обязаны любить своих сыновей.— А сыновья своих матерей, — сказала моя мать.— Если у них есть такая возможность. Нет таких, которые не хотят, не так ли? Но они же должны получать что-то взамен, для ободрения.На это старая Мамаша только зевнула, выдав мне кривую улыбку, и выглядела очень мудро, должен вам сказать, хоть и очень ядовито.— Теперь ты послушай меня, — сказала она, — и мне на… ать на то, что ты думаешь. Во-первых, произвела тебя я, вот отсюда, (и она похлопала себя по животу) и если ты думаешь, что это легко, попробуй как-нибудь. Без меня и без того, через что я прошла, ты бы здесь не хамил мне сейчас. А во-вторых, хоть твой отец мне совсем не нужен, я привыкла к нему, не вышвырнула его, что могла сделать сотню раз, если бы захотела, и очень облегчила бы себе жизнь этим. А в-третьих, что касается тебя…Я прервал ее.— Одну минуту, Ма, — сказал я. — Почему ты попросила меня, всего лишь два месяца назад, вернуться сюда, если что-то случится с Папашей?Она не ответила, и я надавил не это.— Потому что ты не справилась бы здесь без мужчины, я имею в виду, легального мужчины, и ты знаешь это, не так ли? И ты не могла избавиться от Папаши так легко, как говоришь, потому что я знаю тебя, Мам, если ты могла, давно бы это сделала.Она посмотрела на меня.— Ты смышленый, не так ли, парень? — сказала она.— Я твой сын, Ма.— Да, да. Наверное. Но вот что я тебе скажу. С той ночи, когда ты появился на свет в бомбоубежище в метро, восемнадцать лет назад, чего ты даже не помнишь, я следила за тем, чтобы ты всегда был накормлен, одет и воспитан должным образом, до тех пор, пока ты сам не сможешь заботиться о себе и иногда это стоило мне огромных усилий!Она вернула свою старую, привлекательную гримасу и сказала:— С тобой нелегко, знаешь. С тобой всегда было нелегко.— Я бы рискнул возразить, Ма, — сказал я.— А что касается любви к тебе, — продолжала моя мама, — что же, слушай, сынок. Тебе не приходилось выбирать, любишь ты или не любишь, даже своего собственного отца. Ты любишь, если любишь, а нет, значит — нет, и притворство здесь ни к чему. Ты поймешь, что это так, когда подрастешь. Или, может быть, ты такой умный, что уже это понял.Я тоже сел, в трех футах от нее.— О'кей, мать, — сказал я после недолгого молчания, — давай не этом остановимся.— Как скажешь, сын, — сказала она мне.И тут Ма сделала то, чего никогда не делала со мной раньше, а именно: поднялась, подошла к стеклянному буфету, покрытому оранжевым ковриком со шнурками, который я очень хорошо помню, и к которому нам не разрешалось подходить даже на милю, и она достала оттуда бутылку портвейна, вылила ее в два зеленых бокала, протянула мне один, и сказала:— Твое здоровьичко.— Я не пью, Ма, — сказал я.— Не будь мудаком, — сказала она мне.И мы выпили.Потом Ма спросила, что с моим отцом. Ну, и тогда, я надеюсь, что это не было предательством по отношению к Папаше, просто я думал, что она должна быть в курсе, я рассказал ей все про Д-ра А. Р. Франклина, и что ему обязательно надо лечь в больницу, и она слушала, не перебивая меня (первый раз за всю мою жизнь), и просто качала головой, и сказала:— Он ни за что не ляжет туда добровольно. Но дай мне подробный отчет об этом докторе, и, если ему вновь станет плохо, нам придется его туда уложить самим.Так я и сделал.Потом, когда я собирался уходить, возле двери, возникла небольшая пауза, и мы думали об одном, поцеловаться нам на прощание или нет? Мы посмотрели друг на друга, потом вместе засмеялись неожиданно, и она сказала: "О, ну что же, сынок, давай обойдемся без этого, ты же настоящий маленький ублюдок, не так ли? ", а я ответил: «Ну, знаешь Ма, тебе виднее», и быстро свалил.Я посмотрел на часы Аэро-Терминала, и понял, что если потороплюсь, успею на заключительную часть концерта Царя Тасди, с ним еще поет солистка Мария Беттлхем. Клуб находился в северной части, в суперкинотеатре, при котором находилась и академия танцев, так что я остановил таксиста (который надеялся возить трансатлантических пассажиров из Аэро-Терминала и был не очень доволен всего лишь мной), и отправился через весь город. Я действительно нуждался в успокаивающей и приподнимающей настроение музыке, после всех этих дневных развлечений.А именно это и дает вам джаз: улучшение настроения и турецкую баню с массажем для вашей нервной системы. Я знаю, что даже очень хорошие люди (как мой Папаша) считают, что джаз — это просто шум, рок, это звук, направленный на твои гениталии, а не на разум, но я хочу, чтобы вы поняли, что это вовсе не так, потому что вам просто становится очень хорошо. Лучше всегоя мог бы объяснить это, сказав, что вы чувствуете себя счастливыми. Когда я жалкий и усталый, что случается более, чем часто, хороший, чистый джаз помогает мне всегда.Так, я уже рассказывал про кабак для любителей джаза, а так же про джаз-клуб, но джазовый концерт — это нечто совершенно иное. Здесь несколько сотен, а очень часто даже несколько тысяч чуваков собираются в самом огромном зале, который может снять импресарио, и слушают собрание лучших солисток и команд, английских и американских, какие только может предложить импресарио за плату, и вовсе не символическую. Конечно, на этих концертах даже великие могут вас разочаровать, потому что большой зал или кинотеатр подходят для джаза не более, чем железнодорожный вокзал для чаепития. Но если вам повезет, то музыка зачастую преодолевает эти неудобства, и вы слышите по-настоящему чудесные звуки. А к тому же так здорово слышать их в компании сотен таких же парней — безукоризненных, энергичных и готовых дать все самое лучшее, если представление на высоком уровне, и хоть я и знаю, что фанаты джаза считаются полными кретинами, вы были бы действительно изумлены, как эти фэны будут сидеть и слушать.Ну, оркестр Царя Тасди, естественно, одна из лучших команд всех времен и народов. А что касается Марии Беттлхэм, я бы сказал, что после такой величины, как Леди Дей (которая, по-моему, прямо там, наверху, на своем собственном Эвересте), она лучшая джаз-вокалистка мира из всех существующих. Так что вы можете себе представить, что я довольно сильно нервничал в этой машине и все время советовал водителю выбирать короткую дорогу и прибавлять скорость, чего он вовсе не замечал.Он высадил меня на углу прямо перед кинодворцом, и поэтому мне пришлось пройти мимо танцевальной академии, и я на секунду остановился на тротуаре, так как я увидел объявление на стене,ТЕКУЩИЕ ЗАНЯТИЯКЛАСС МЕДАЛИСТОВКЛАСС ПРОГРЕССИВНЫХ НОВИЧКОВТРЕНИРОВАННЫЕ НОВИЧКИАБСОЛЮТНЫЕ НОВИЧКИИ сказал вслух: «Ого, так это же мы! Хотя я, после всего того, что я пережил, возможно, поднимусь на пару категорий выше».Когда я вошел в фойе и дал свой билет соответствующему чуваку, я услышал внутри этот самый чудесный звук, поэзию настоящей и правдивой джаз-музыки: воистину райские звуки, так мне кажется. Честно, когда я умру, когда наступит этот неотвратимый день, я хочу именно такого конца, услышать группу Царя Тасди, играющую для меня в точности, как в тот день: потому что их звук был таким сильным и мягким — казалось, что он поднимет тебя на своих нотах прямо в рай. А потом поднялся шум, свист, и все фэны зааплодировали, словно зрители на футболе, и я вошел и занял свое место, как раз, успев на вступление Марии.Мария — большая и уже немолодая женщина, но она взошла на сцену, будто девчонка: быстрые ноги, легкие жесты, и чертовски дружелюбное лицо, которое может и обмануть тебя, и порой даже довольно жестоко. Она как девочка, да, но она также, каким-то образом, и Мама для всех: она принимает нас с радушием, и с самого момента ее появления вы знаете, что все вы в ее надежных руках. И сразу она начнет с выбранной песни, никаких трюков, хитрых пауз, вообще никакого промедления, и то, что она делает с песнями — невероятно: то есть она бросает их тебе назад, как будто они не чужие, а стали ее собственные, Марии. И она может быть чертовски умной, отбрасывать все и пожимать плечами, но в следующий миг взмывать, словно птица, и быть милой и меланхоличной. Но что бы она ни делала, и в этом вся изюминка Марии Беттлхэм, от ее пения ты чувствуешь, что быть живым-здоровым просто чудесно, и человек — чертовски неплохое изобретение, в конце концов.В финале концерта к ней потянулись все сотни английских мальчиков и девочек, и их друзья из Африки и с Карибских островов, и охране пришлось буквально вытолкать нас из помещения. Чуваки, которых я видел в первый раз, говорили, как было здорово, а один чувак спросил у меня, слышал ли я о происшествиях в Колодце Св. Анны, в Ноттингеме, вчера вечером. Я спросил его, о каких еще происшествиях, не очень-то слушая ответ (потому что я все еще был там, с Марией Беттлхэм), когда до меня дошло, что он говорил про столкновения между белыми и цветными, но чего еще можно ожидать от провинциального болота посреди леса? В Сентябре Я встал очень рано этим утром, как будто у меня в мозгу был специальный будильник, и это был один из самых красивых дней, которые я когда-либо видел. Небесный свод, когда я посмотрел на него поверх своей герани, был бледно-розового цвета с ярко-синими разводами, и на небе ничего не было видно из-за домов. Воздух был свеж, прямо с моря, и не было слышно ни одного звука, кроме сотен тысяч пар легких, все еще храпящих в Неаполе. Спокойствие, абсолютное спокойствие, подумал я, вдыхая теплый воздух своего родного города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24