В тени фиги стол с порожними бутылками, железная кровать, окрашенная синей краской, и сломанная швейная машинка. Какая-то дикая растительность лезет из всех щелей. На воротах чеховского дома, рядом с кипарисами, мемориальная доска, напоминающая, что именно здесь писатель начал «Трех сестер».
«Адмирал Нахимов» отплывает в десять вечера. Когда мы выходим в открытое море, матрос отцепляет крюки, которыми крепятся баки о мусором, и вываливает в воду их содержимое. На заре я выхожу посидеть на той же скамейке в застекленной галерее. В какой-то момент мне кажется, что вот-вот кто-то появится из-за угла, и я действительно слышу мирные шаги. Шум нарастает, однако никого нет. Я догадываюсь, что идут по коридору надо мной и что звук шагов как бы сыплется с потолка. Меня разбирает любопытство: кто бы это мог быть. Я иду по галерее, стараясь попасть в такт с идущим над головой. Поднимаюсь по трапу на мостик и чуть не сталкиваюсь со странным хромающим человеком с чемоданом в руке. На мгновение наши взгляды встречаются, и он продолжает свою необъяснимую прогулку. Я тоже отправляюсь дальше, поочередно заглядывая в пустые салоны, библиотеку, натыкаюсь на небольшую бильярдную. Кончается тем, что, блуждая по нескончаемым коридорам, я теряю ориентацию и не могу выйти к своей каюте. Я опускаюсь и вновь карабкаюсь по трапам, протискиваюсь сквозь узкие коридоры нижних палуб, пока не выхожу к парикмахерскому салону, где в ожидании клиентов скучает мастер. Я сажусь в кресло, намереваясь помыть голову.
Едва мыльная пена покрывает ее, словно белый парик, из крана перестает литься вода. Парикмахер ругается с кем-то по внутреннему телефону, затем выходит и возвращается с бутылками минеральной воды, которой и смывает мыло с моей головы.
На верхней палубе я обращаю внимание на полную, чрезмерно надушенную женщину, вытирающую пот со щек вышитым носовым платком, который она держит в белых, сверкающих кольцами пальцах. Во время четырех своих замужеств она регулярно посещала самые известные кавказские курорты, какие предписывались ее мужьям, зани-мавшим высокие государственные посты. Сейчас, оставшись вдовой после смерти последнего мужа, она постоянно в поиске места, подходящего для ее задавленных плотью легких. В Москве она находит кислород в парках и на Воробьевых горах. Но это зимой. Летом она приобретает билеты в оба конца на все рейсовые пароходы, курсирующие вдоль черноморского побережья, и плавает взад-вперед, не сходя на берег. Однажды утром, когда она лежит в шезлонге на открытой палубе, с ней здоровается пожилая женщина, худая, элегантная и сильно напудренная, изливая на нее такое радостное изумление, словно увидела родную сестру, восставшую из могилы. Напудренная старуха садится рядом с ней, берет за руку и принимается вспоминать прошедшие годы, ее необычайную красоту, ставшую легендой не только в РСФСР, но и в самых пылких южных республиках. Она напоминает бывшей красавице о зимах в Бaкуpиaни, когда во время прогулок по деревенским тропам она ела мандарины, разбрасывая кожуру по белоснежным сугробам, а поклонники, следовавшие на почтительном расстоянии, подбирали кожуру на память. Старуха вспоминает, как в конце войны, сидя рядом с великим маршалом в машине, принадлежавшей когда-то Геббельсу, та медленно проезжала по проспектам Москвы. Затем вызывает из забвения сочинские пляжи и Бельведер на вершине холма в Кисловодске, где та пила пузырящуюся воду вместе с известным дирижером. Старуха извлекла из сумки пару поношенных туфель, которые той сделал сапожный мастер, глухонемой Гольдин, точавший обувь самым шикарным модницам, и говорит о маленьком ресторанчике в саду Эрмитаж, где подавали чудесную форель, о костюмах в полоску, о шелковых босоножках, о поцелуях, которыми все старались обменяться с красавицей в День Победы на Красной площади, о шубе, что сшила той сама Ефимова специально на похороны Сталина, во время которых, несмотря на то, что толпа текла стиснутая стенами домов улицы Горького, нашу красавицу обтекали и никто ее даже не коснулся. Зато потом — долгие годы без театров, без ресторанов, без модных пляжей. И только однажды, в прошлом году, на улице в Гаграх, словно некая весточка: в колеблющемся воздухе еле уловимый запах знакомых духов, которыми она пользовалась И которые сейчас источает ее распаренная, обильная плоть. Наконец! Вот здесь она сама и можно обнять ее! Неожиданно глаза пожилой женщины от переизбытка чувств наполняются слезами, она спрашивает: «Вы вспоминаете о тех днях, когда вы были молоды?» Толстуха с ужасом поднимает глаза на старуху, глядящую в упор. И вдруг под этой пудрой, смы — ваемой потом вместе с театральным макияжем, узнает черты дирижера, которого нежно любила и чувство к которому сохраняла все эти годы.
Глава пятая
На третий день плавания я позволяю себе промокнуть под теплым кавказским дождем, порождающим миражи, до которых рукой подать. Я вижу Генерала и его пса-денщика. прогуливающихся вдоль Невы и встречающих Пушкина.
Дождь обрушивается на мои плечи внезапно, когда на третий день плавания в 11 утра я сижу на верхней палубе «Адмирала Нахимова». Вдали виден берег. Небо чистое, и я не понимаю, откуда этот дождь. Кажется, что медленно и непрерывно опадает некая ничем не поддерживаемая вуаль. Теплые вуалевые занавески. Капель не видно, да и у облаков не было времени образоваться. Напоенный солнцем дождь падает в море по пологой параболе, так и не дав возможности облакам приобрести одну из своих многочисленных форм. Я тотчас соображаю, что лучше всего не шевелиться. Это подходящий случай промокнуть насквозь. Я не одинок в своем желании: и другие пассажиры, находящиеся на верхней палубе, отдают себя во власть дождя. Они тоже знают, что теплый кавказский дождь доставляет большое удовольствие, когда промокаешь до нитки. На мне летний костюм, купленный в магазинчике на площади Треви: пиджак и брюки, сшитые по модели Купера из белой полотняной ткани, мнущейся, словно бумажные кульки, в которых на наших рынках заворачивают жареную рыбу. Я подставляю дождю спину, вода лепит рельеф моего позвоночника на полотне прилипшего к спине пиджака. Кажется, что мои зрительные способности многократно возросли. Впрочем, дело не в глазах. Мое воображение создает образы как бы во плоти. Теперь, после того, как я говорил об этом с некоторыми специалистами, я знаю, что феномен теплого дождя нередко использовался писателями и поэтами. Мандельштам назвал его опиумом кавказцев. Расслабляющий теплый дождь порождает, особенно на рассвете, миражи, до которых, кажется, рукой подать. Струящиеся призраки постепенно наполняются жизнью, сначала беззвучной, такой же, как пейзаж, в котором они движутся, и вот уже сквозь толщу дождя, затянутого текучей прозрачной золотистой пеленой, до меня доносится голос Генерала, который прогуливается со своим псом Бонапартом. Они идут по набережной Невы. Холодный день.
— Хобот — это пятая нога? — спрашивает пес.
— Нет.
— А что же тогда?
— Нос.
— Никогда не видел, чтоб нос волочился по земле.
— Это такой нос, которым всасывают…
— Тогда это насос.
— Нос-насос.
— Он что, пьет носом?
— Нет, он льет им воду в рот.
— А что им еще можно делать?
— Поднимать что-нибудь с земли.
— Он мог бы делать это зубами или языком.
— Вряд ли. Он высокий и ему трудно нагибаться.
— Тогда лапой.
— Он так тоже делает. Когда, например, нужно поднять дерево, он поднимает его хоботом, а затем берет под лапу.
— Но все-таки это нос или рука?
— И то, и другое.
— Мой Генерал, я впервые в жизни слышу, что нос может быть также и рукой.
— Все всегда бывает впервые.
— А когда слоны впервые появились здесь, в России?
— Первый слон был подарком персидского шаха нашему царю.
— Интересно.
— Сначала он шел пешком, а затем его везли по рекам на плотах. Когда его привезли в Москву, это вызвало у людей огромное изумление.
— Как его звали?
— Не знаю. Знаю только, что его видело очень много москвичей. А вскоре случилось так, что вспыхнула эпидемия чумы и кто-то заразил слона.
— А дальше?
— Все. Больше о нем ничего не известно.
— Часто о чем-нибудь или о ком-нибудь больше ничего не слышно. Куда они исчезают?
— Туда, где больше никого не беспокоят.
— А я кому-нибудь доставляю беспокойство?
— Разумеется. Котам.
— Но, Генерал, клянусь вам, мне всегда было на них наплевать.
— Тебе да, но другие собаки готовы разорвать их в клочья.
— Это сплетни о нас.
— Сплетни еще приятнее, чем горькая правда.
— Да что вы? Хорошо, теперь клянусь, что как только увижу кота, я брошусь на него…
— И вернешься домой с поцарапанным носом. .
— Только не я. У меня молниеносная реакция.
— Всегда?
— Всегда.
— Давай не будем об этом.
— Вы намекаете на ту историю с мышью?
— Вот именно.
— Но мыши сами словно пули.
— Я приказал тебе отрезать ей путь.
— Я это сделал.
— Да, но слишком поздно.
— Согласен) в какой-то момент я проявил нерешительность.
— В атаке нельзя такое допускать.
— В следующий раз я буду, как молния.
— Хотелось бы надеяться.
— Вы что, мне не верите?
— Давай поспорим, кто из нас первый доберется до Москвы?
— Мой Генерал, вы шутите?
— Не шучу.
— Да я буду раньше вас, даже если поскачу на одной лапе.
— Можешь скакать хоть на восьми.
— Отправимся прямо сейчас?
— Давай.
— Вы готовы? Вперед! Пес стремглав мчится вдоль реки, однако Генерал командует «Стой!». Бонапарт возвращается:
— Что служилось?
— Я уже прибыл.
— Куда?
— В Москву.
— И как же, интересно, вы это сделали?
— Мысленно.
— Но вы ведь здесь.
— Сейчас да, но только что я был на Красной площади. Там шел снег.
— Как я могу вам поверить?
— Ты берешь под сомнение слова своего командира?
— А разве их никогда нельзя брать под сомнение?
— Никогда.
— Тогда и я могу сказать, что побывал в Персии.
— Конечно.
— И вы мне поверите?
— Нет.
— Почему?
— Потому что уверен, что ты не сможешь сказать, в каком городе ты побывал.
— Я действительно этого не знаю.
— А я, наоборот, назвал тебе точное место.
— Видимо, это была известная вам площадь.
— Мысленно можно побывать лишь в тех местах, которые тебе известны.
— Не согласен. Я был в том месте, которое сам себе вообразил.
— Но на самом деле такого места не существует. В нескольких шагах от них останавливаются сани, из них выходит смуглый мужчина. Он приближается к парапету и останавливается, обозревая Петербург. В его глазах тоска. Когда мужчина, у которого поверх пальто накинута медвежья шуба, поворачивается, чтобы вернуться к саням, он замечает Генерала и протягивает ему руку. — До свидания, господин генерал.
Генерал застывает, удивленный и пораженный: слишком редко кто-либо узнает его.
— Вы знаете, кто я такой?
— Разумеется. Я видел ваш портрет в Зимнем дворце.
— И есть сходство?
— Достаточное. Только теперь Генерал узнает любезного господина.
— Вы уезжаете, господин Пушкин?
— Может быть, хотя мне и не хотелось бы. Поэт садится в сани, они удаляются, похрустывая льдом. По дороге к дому Генерал и его денщик возобновляют беседу.
— Почему я никогда не вижу снов? — спрашивает пес.
— Я тоже их редко вижу.
— А я никогда.
— А мне, если я их все же вижу, снится всегда одно и то же.
— И что это?
— Голуби. Те самые, которых я использовал в войне против Наполеона.
— Интересно.
— Ты слышал когда-нибудь легенду о княгине Ольге?
— Нет.
— Княгиня, чтобы отомстить за мужа, убитого древлянами, велела преподнести ей в дар голубей, которыми те владели. А затем подожгла птицам крылья и выпустила их. И птицы принесли огонь в каждый дом.
— Здорово.
— Я поступал так со всеми населенными пунктами, куда собирался войти Наполеон.
— Значит, вот почему вы требуете, чтоб освободили всех птиц: хотите замолить свою вину. — И поэтому тоже.
— Я думаю, это правильно.
— А ты знаешь, что делали жители деревень, когда видели свои дома горящими?
— Как я могу это знать?
— Они доставали из карманов ключи, бросали их в шапку самого старшего из них, потом шапку зарывали в землю, все становились на колени и молились.
Они надолго застывают перед Зимним дворцом. Именно тут, на замерзшей реке, в полночь вспыхнет собачий мятеж с требованием освободить птиц, заточенных в клетках. Некоторое время Генерал и пес стоят молча, глядя на фосфоресцирующий лед, как вдруг они слышат далекие крики, словно кричат обезумевшие люди. Улицы наполняются плачущими горожанами, по мостам беспорядочно мечутся кареты и сани. Наконец до них доходит весть, перевернувшая вверх дном весь город: Пушкин смертельно ранен соперником-французом на дуэли. Генерал и Бонапарт присоединяются к толпе любопытствующих перед домом поэта в ожидании новостей о его состоянии. Генерал безуспешно пытается добиться разрешения войти в дом и приблизиться к постели Пушкина. Он несколько раз повторяет, что он Генерал, что он последний, кто разговаривал с поэтом, но его никто не слушает. Бонапарт неожиданно преодолевает все препятствия и проникает в здание. Генерал удовлетворен: хоть псу удалось проникнуть сквозь круг тех, кто охраняет доступ к Пушкину. Однако удовлетворение длится недолго: появляется швейцар, держа пса за шиворот, и выбрасывает его на улицу. Генерал, следуя за ним, удаляется со слезами на глазах. Некоторое время они шагают молча, затем Генерал взволнованно спрашивает:
— Ты его видел? Пес утвердительно кивает.
— В спальне?
— Нет. В кабинете. Он лежит на диване. Чтоб ему стало легче, его обкладывают пакетами со льдом и валерианой.
— И как он?
— Спрашивает, нельзя ли ему поесть морошки.
— Что ему ответили?
— Не знаю, В этот момент меня взяли за шкирку и выбросили вон. Они вновь замолчали. На углу они видят старуху, торгующую морошкой из Нарьян-Мара. Это ягоды, напоминающие одновременно и клубнику и ежевику, только желтоватые, покрытые легким пушком. Генерал берет одну и угощает собаку. И как раз в эту самую минуту петербургские собаки покидают дворцы и хижины. Они бегут, прижимаясь к стенам домов. Среди них даже афганская борзая, принадлежащая грузинскому князю в изгнании. Бонапарт провожает Генерала домой, дожидается, когда тот ляжет отдохнуть, и убегает на реку, чтобы влиться в ряды мятежных собак, собравшихся посреди замерзшей Невы. Однако весь город настолько потрясен смертью Пушкина, что никто не обращает внимания на огромную мохнатую тучу, легшую на мерцающий невский лед.
Глава шестая
В Батуми меня ждет мой друг, . режиссер Агаджанян, с которым я еду на автобусе в Тбилиси. Он ведет меня в термальные бани, которые в свое время посещал Лермонтов, а также другие известные русские писатели.
«Адмирал Нахимов» входит в порт Новороссийск, откуда отплывают пароходы, груженные бутылками с шампанским «Абрау-Дюрсо». Попытки сойти на берег безуспешны: шквалы ветра буквально сбивают с ног. Все возвращаются в каюты и валятся на койки. В течение всего дня ветер словно наждак скребет корабль. Ночью у меня разболеваются зубы. Не могут уснуть и мои соседи, киргизские крестьяне. Я думаю, что виною всему ветер, который терзал нас весь день. На рассвете я поднимаюсь взглянуть в иллюминатор. По морю плывут белые облака, огромные, как айсберги, которые смещаются прямо на нас. Это заставляет меня вспомнить катастрофу «Титаника». «Адмирал Нахимов» идет прямым ходом навстречу этим ледяным горам. Неужели никто не видит? Внезапно белая масса распадается, и становятся видны военные корабли, — это у них идут учения по маскировке дымовыми завесами.
Мы в Батуми — краю теплых дождей, как написал бы Мандельштам. На площади — памятник Ленину. Говорят, что ни одна статуя на свете не имеет такой длинной вытянутой руки. Эта устремленная вперед рука показывает в сторону турецких гор. У постамента памятника мне назначил встречу Агаджанян. Пока я жду его, обмениваемся парой слов с батумским старожилом, сидящим рядом на скамье. Он рассказывает мне, что вдоль границы с Турцией течет горная речушка, которая отделяет Грузию от принадлежащей Турции местности, населенной в основном грузинами. Какой-то десяток метров шириной. И многие родичи живут, разделенные этой речушкой. Так как пересекать границу запрещено, семьи делятся горем и радостью в песнях. Два пожилых человека, брат и сестра, оставшиеся в одиночестве, каждое утро приходят посмотреть друг на друга, стоя на самых высоких местах по обе стороны реки. Иногда ветер приносит от одного из них пучок соломы или сухих листьев, которые только что держал в руках другой.
Наконец прибывает Сурен Агаджанян за рулем видавшего виды автобуса, который он, должно быть, одолжил на киностудии. Невысокий, с выпирающим животиком, в коротких широких брюках и безразмерной блузе, воротник которой скручен на короткой шее, покрытой вспотевшими волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
«Адмирал Нахимов» отплывает в десять вечера. Когда мы выходим в открытое море, матрос отцепляет крюки, которыми крепятся баки о мусором, и вываливает в воду их содержимое. На заре я выхожу посидеть на той же скамейке в застекленной галерее. В какой-то момент мне кажется, что вот-вот кто-то появится из-за угла, и я действительно слышу мирные шаги. Шум нарастает, однако никого нет. Я догадываюсь, что идут по коридору надо мной и что звук шагов как бы сыплется с потолка. Меня разбирает любопытство: кто бы это мог быть. Я иду по галерее, стараясь попасть в такт с идущим над головой. Поднимаюсь по трапу на мостик и чуть не сталкиваюсь со странным хромающим человеком с чемоданом в руке. На мгновение наши взгляды встречаются, и он продолжает свою необъяснимую прогулку. Я тоже отправляюсь дальше, поочередно заглядывая в пустые салоны, библиотеку, натыкаюсь на небольшую бильярдную. Кончается тем, что, блуждая по нескончаемым коридорам, я теряю ориентацию и не могу выйти к своей каюте. Я опускаюсь и вновь карабкаюсь по трапам, протискиваюсь сквозь узкие коридоры нижних палуб, пока не выхожу к парикмахерскому салону, где в ожидании клиентов скучает мастер. Я сажусь в кресло, намереваясь помыть голову.
Едва мыльная пена покрывает ее, словно белый парик, из крана перестает литься вода. Парикмахер ругается с кем-то по внутреннему телефону, затем выходит и возвращается с бутылками минеральной воды, которой и смывает мыло с моей головы.
На верхней палубе я обращаю внимание на полную, чрезмерно надушенную женщину, вытирающую пот со щек вышитым носовым платком, который она держит в белых, сверкающих кольцами пальцах. Во время четырех своих замужеств она регулярно посещала самые известные кавказские курорты, какие предписывались ее мужьям, зани-мавшим высокие государственные посты. Сейчас, оставшись вдовой после смерти последнего мужа, она постоянно в поиске места, подходящего для ее задавленных плотью легких. В Москве она находит кислород в парках и на Воробьевых горах. Но это зимой. Летом она приобретает билеты в оба конца на все рейсовые пароходы, курсирующие вдоль черноморского побережья, и плавает взад-вперед, не сходя на берег. Однажды утром, когда она лежит в шезлонге на открытой палубе, с ней здоровается пожилая женщина, худая, элегантная и сильно напудренная, изливая на нее такое радостное изумление, словно увидела родную сестру, восставшую из могилы. Напудренная старуха садится рядом с ней, берет за руку и принимается вспоминать прошедшие годы, ее необычайную красоту, ставшую легендой не только в РСФСР, но и в самых пылких южных республиках. Она напоминает бывшей красавице о зимах в Бaкуpиaни, когда во время прогулок по деревенским тропам она ела мандарины, разбрасывая кожуру по белоснежным сугробам, а поклонники, следовавшие на почтительном расстоянии, подбирали кожуру на память. Старуха вспоминает, как в конце войны, сидя рядом с великим маршалом в машине, принадлежавшей когда-то Геббельсу, та медленно проезжала по проспектам Москвы. Затем вызывает из забвения сочинские пляжи и Бельведер на вершине холма в Кисловодске, где та пила пузырящуюся воду вместе с известным дирижером. Старуха извлекла из сумки пару поношенных туфель, которые той сделал сапожный мастер, глухонемой Гольдин, точавший обувь самым шикарным модницам, и говорит о маленьком ресторанчике в саду Эрмитаж, где подавали чудесную форель, о костюмах в полоску, о шелковых босоножках, о поцелуях, которыми все старались обменяться с красавицей в День Победы на Красной площади, о шубе, что сшила той сама Ефимова специально на похороны Сталина, во время которых, несмотря на то, что толпа текла стиснутая стенами домов улицы Горького, нашу красавицу обтекали и никто ее даже не коснулся. Зато потом — долгие годы без театров, без ресторанов, без модных пляжей. И только однажды, в прошлом году, на улице в Гаграх, словно некая весточка: в колеблющемся воздухе еле уловимый запах знакомых духов, которыми она пользовалась И которые сейчас источает ее распаренная, обильная плоть. Наконец! Вот здесь она сама и можно обнять ее! Неожиданно глаза пожилой женщины от переизбытка чувств наполняются слезами, она спрашивает: «Вы вспоминаете о тех днях, когда вы были молоды?» Толстуха с ужасом поднимает глаза на старуху, глядящую в упор. И вдруг под этой пудрой, смы — ваемой потом вместе с театральным макияжем, узнает черты дирижера, которого нежно любила и чувство к которому сохраняла все эти годы.
Глава пятая
На третий день плавания я позволяю себе промокнуть под теплым кавказским дождем, порождающим миражи, до которых рукой подать. Я вижу Генерала и его пса-денщика. прогуливающихся вдоль Невы и встречающих Пушкина.
Дождь обрушивается на мои плечи внезапно, когда на третий день плавания в 11 утра я сижу на верхней палубе «Адмирала Нахимова». Вдали виден берег. Небо чистое, и я не понимаю, откуда этот дождь. Кажется, что медленно и непрерывно опадает некая ничем не поддерживаемая вуаль. Теплые вуалевые занавески. Капель не видно, да и у облаков не было времени образоваться. Напоенный солнцем дождь падает в море по пологой параболе, так и не дав возможности облакам приобрести одну из своих многочисленных форм. Я тотчас соображаю, что лучше всего не шевелиться. Это подходящий случай промокнуть насквозь. Я не одинок в своем желании: и другие пассажиры, находящиеся на верхней палубе, отдают себя во власть дождя. Они тоже знают, что теплый кавказский дождь доставляет большое удовольствие, когда промокаешь до нитки. На мне летний костюм, купленный в магазинчике на площади Треви: пиджак и брюки, сшитые по модели Купера из белой полотняной ткани, мнущейся, словно бумажные кульки, в которых на наших рынках заворачивают жареную рыбу. Я подставляю дождю спину, вода лепит рельеф моего позвоночника на полотне прилипшего к спине пиджака. Кажется, что мои зрительные способности многократно возросли. Впрочем, дело не в глазах. Мое воображение создает образы как бы во плоти. Теперь, после того, как я говорил об этом с некоторыми специалистами, я знаю, что феномен теплого дождя нередко использовался писателями и поэтами. Мандельштам назвал его опиумом кавказцев. Расслабляющий теплый дождь порождает, особенно на рассвете, миражи, до которых, кажется, рукой подать. Струящиеся призраки постепенно наполняются жизнью, сначала беззвучной, такой же, как пейзаж, в котором они движутся, и вот уже сквозь толщу дождя, затянутого текучей прозрачной золотистой пеленой, до меня доносится голос Генерала, который прогуливается со своим псом Бонапартом. Они идут по набережной Невы. Холодный день.
— Хобот — это пятая нога? — спрашивает пес.
— Нет.
— А что же тогда?
— Нос.
— Никогда не видел, чтоб нос волочился по земле.
— Это такой нос, которым всасывают…
— Тогда это насос.
— Нос-насос.
— Он что, пьет носом?
— Нет, он льет им воду в рот.
— А что им еще можно делать?
— Поднимать что-нибудь с земли.
— Он мог бы делать это зубами или языком.
— Вряд ли. Он высокий и ему трудно нагибаться.
— Тогда лапой.
— Он так тоже делает. Когда, например, нужно поднять дерево, он поднимает его хоботом, а затем берет под лапу.
— Но все-таки это нос или рука?
— И то, и другое.
— Мой Генерал, я впервые в жизни слышу, что нос может быть также и рукой.
— Все всегда бывает впервые.
— А когда слоны впервые появились здесь, в России?
— Первый слон был подарком персидского шаха нашему царю.
— Интересно.
— Сначала он шел пешком, а затем его везли по рекам на плотах. Когда его привезли в Москву, это вызвало у людей огромное изумление.
— Как его звали?
— Не знаю. Знаю только, что его видело очень много москвичей. А вскоре случилось так, что вспыхнула эпидемия чумы и кто-то заразил слона.
— А дальше?
— Все. Больше о нем ничего не известно.
— Часто о чем-нибудь или о ком-нибудь больше ничего не слышно. Куда они исчезают?
— Туда, где больше никого не беспокоят.
— А я кому-нибудь доставляю беспокойство?
— Разумеется. Котам.
— Но, Генерал, клянусь вам, мне всегда было на них наплевать.
— Тебе да, но другие собаки готовы разорвать их в клочья.
— Это сплетни о нас.
— Сплетни еще приятнее, чем горькая правда.
— Да что вы? Хорошо, теперь клянусь, что как только увижу кота, я брошусь на него…
— И вернешься домой с поцарапанным носом. .
— Только не я. У меня молниеносная реакция.
— Всегда?
— Всегда.
— Давай не будем об этом.
— Вы намекаете на ту историю с мышью?
— Вот именно.
— Но мыши сами словно пули.
— Я приказал тебе отрезать ей путь.
— Я это сделал.
— Да, но слишком поздно.
— Согласен) в какой-то момент я проявил нерешительность.
— В атаке нельзя такое допускать.
— В следующий раз я буду, как молния.
— Хотелось бы надеяться.
— Вы что, мне не верите?
— Давай поспорим, кто из нас первый доберется до Москвы?
— Мой Генерал, вы шутите?
— Не шучу.
— Да я буду раньше вас, даже если поскачу на одной лапе.
— Можешь скакать хоть на восьми.
— Отправимся прямо сейчас?
— Давай.
— Вы готовы? Вперед! Пес стремглав мчится вдоль реки, однако Генерал командует «Стой!». Бонапарт возвращается:
— Что служилось?
— Я уже прибыл.
— Куда?
— В Москву.
— И как же, интересно, вы это сделали?
— Мысленно.
— Но вы ведь здесь.
— Сейчас да, но только что я был на Красной площади. Там шел снег.
— Как я могу вам поверить?
— Ты берешь под сомнение слова своего командира?
— А разве их никогда нельзя брать под сомнение?
— Никогда.
— Тогда и я могу сказать, что побывал в Персии.
— Конечно.
— И вы мне поверите?
— Нет.
— Почему?
— Потому что уверен, что ты не сможешь сказать, в каком городе ты побывал.
— Я действительно этого не знаю.
— А я, наоборот, назвал тебе точное место.
— Видимо, это была известная вам площадь.
— Мысленно можно побывать лишь в тех местах, которые тебе известны.
— Не согласен. Я был в том месте, которое сам себе вообразил.
— Но на самом деле такого места не существует. В нескольких шагах от них останавливаются сани, из них выходит смуглый мужчина. Он приближается к парапету и останавливается, обозревая Петербург. В его глазах тоска. Когда мужчина, у которого поверх пальто накинута медвежья шуба, поворачивается, чтобы вернуться к саням, он замечает Генерала и протягивает ему руку. — До свидания, господин генерал.
Генерал застывает, удивленный и пораженный: слишком редко кто-либо узнает его.
— Вы знаете, кто я такой?
— Разумеется. Я видел ваш портрет в Зимнем дворце.
— И есть сходство?
— Достаточное. Только теперь Генерал узнает любезного господина.
— Вы уезжаете, господин Пушкин?
— Может быть, хотя мне и не хотелось бы. Поэт садится в сани, они удаляются, похрустывая льдом. По дороге к дому Генерал и его денщик возобновляют беседу.
— Почему я никогда не вижу снов? — спрашивает пес.
— Я тоже их редко вижу.
— А я никогда.
— А мне, если я их все же вижу, снится всегда одно и то же.
— И что это?
— Голуби. Те самые, которых я использовал в войне против Наполеона.
— Интересно.
— Ты слышал когда-нибудь легенду о княгине Ольге?
— Нет.
— Княгиня, чтобы отомстить за мужа, убитого древлянами, велела преподнести ей в дар голубей, которыми те владели. А затем подожгла птицам крылья и выпустила их. И птицы принесли огонь в каждый дом.
— Здорово.
— Я поступал так со всеми населенными пунктами, куда собирался войти Наполеон.
— Значит, вот почему вы требуете, чтоб освободили всех птиц: хотите замолить свою вину. — И поэтому тоже.
— Я думаю, это правильно.
— А ты знаешь, что делали жители деревень, когда видели свои дома горящими?
— Как я могу это знать?
— Они доставали из карманов ключи, бросали их в шапку самого старшего из них, потом шапку зарывали в землю, все становились на колени и молились.
Они надолго застывают перед Зимним дворцом. Именно тут, на замерзшей реке, в полночь вспыхнет собачий мятеж с требованием освободить птиц, заточенных в клетках. Некоторое время Генерал и пес стоят молча, глядя на фосфоресцирующий лед, как вдруг они слышат далекие крики, словно кричат обезумевшие люди. Улицы наполняются плачущими горожанами, по мостам беспорядочно мечутся кареты и сани. Наконец до них доходит весть, перевернувшая вверх дном весь город: Пушкин смертельно ранен соперником-французом на дуэли. Генерал и Бонапарт присоединяются к толпе любопытствующих перед домом поэта в ожидании новостей о его состоянии. Генерал безуспешно пытается добиться разрешения войти в дом и приблизиться к постели Пушкина. Он несколько раз повторяет, что он Генерал, что он последний, кто разговаривал с поэтом, но его никто не слушает. Бонапарт неожиданно преодолевает все препятствия и проникает в здание. Генерал удовлетворен: хоть псу удалось проникнуть сквозь круг тех, кто охраняет доступ к Пушкину. Однако удовлетворение длится недолго: появляется швейцар, держа пса за шиворот, и выбрасывает его на улицу. Генерал, следуя за ним, удаляется со слезами на глазах. Некоторое время они шагают молча, затем Генерал взволнованно спрашивает:
— Ты его видел? Пес утвердительно кивает.
— В спальне?
— Нет. В кабинете. Он лежит на диване. Чтоб ему стало легче, его обкладывают пакетами со льдом и валерианой.
— И как он?
— Спрашивает, нельзя ли ему поесть морошки.
— Что ему ответили?
— Не знаю, В этот момент меня взяли за шкирку и выбросили вон. Они вновь замолчали. На углу они видят старуху, торгующую морошкой из Нарьян-Мара. Это ягоды, напоминающие одновременно и клубнику и ежевику, только желтоватые, покрытые легким пушком. Генерал берет одну и угощает собаку. И как раз в эту самую минуту петербургские собаки покидают дворцы и хижины. Они бегут, прижимаясь к стенам домов. Среди них даже афганская борзая, принадлежащая грузинскому князю в изгнании. Бонапарт провожает Генерала домой, дожидается, когда тот ляжет отдохнуть, и убегает на реку, чтобы влиться в ряды мятежных собак, собравшихся посреди замерзшей Невы. Однако весь город настолько потрясен смертью Пушкина, что никто не обращает внимания на огромную мохнатую тучу, легшую на мерцающий невский лед.
Глава шестая
В Батуми меня ждет мой друг, . режиссер Агаджанян, с которым я еду на автобусе в Тбилиси. Он ведет меня в термальные бани, которые в свое время посещал Лермонтов, а также другие известные русские писатели.
«Адмирал Нахимов» входит в порт Новороссийск, откуда отплывают пароходы, груженные бутылками с шампанским «Абрау-Дюрсо». Попытки сойти на берег безуспешны: шквалы ветра буквально сбивают с ног. Все возвращаются в каюты и валятся на койки. В течение всего дня ветер словно наждак скребет корабль. Ночью у меня разболеваются зубы. Не могут уснуть и мои соседи, киргизские крестьяне. Я думаю, что виною всему ветер, который терзал нас весь день. На рассвете я поднимаюсь взглянуть в иллюминатор. По морю плывут белые облака, огромные, как айсберги, которые смещаются прямо на нас. Это заставляет меня вспомнить катастрофу «Титаника». «Адмирал Нахимов» идет прямым ходом навстречу этим ледяным горам. Неужели никто не видит? Внезапно белая масса распадается, и становятся видны военные корабли, — это у них идут учения по маскировке дымовыми завесами.
Мы в Батуми — краю теплых дождей, как написал бы Мандельштам. На площади — памятник Ленину. Говорят, что ни одна статуя на свете не имеет такой длинной вытянутой руки. Эта устремленная вперед рука показывает в сторону турецких гор. У постамента памятника мне назначил встречу Агаджанян. Пока я жду его, обмениваемся парой слов с батумским старожилом, сидящим рядом на скамье. Он рассказывает мне, что вдоль границы с Турцией течет горная речушка, которая отделяет Грузию от принадлежащей Турции местности, населенной в основном грузинами. Какой-то десяток метров шириной. И многие родичи живут, разделенные этой речушкой. Так как пересекать границу запрещено, семьи делятся горем и радостью в песнях. Два пожилых человека, брат и сестра, оставшиеся в одиночестве, каждое утро приходят посмотреть друг на друга, стоя на самых высоких местах по обе стороны реки. Иногда ветер приносит от одного из них пучок соломы или сухих листьев, которые только что держал в руках другой.
Наконец прибывает Сурен Агаджанян за рулем видавшего виды автобуса, который он, должно быть, одолжил на киностудии. Невысокий, с выпирающим животиком, в коротких широких брюках и безразмерной блузе, воротник которой скручен на короткой шее, покрытой вспотевшими волосами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10