Оригинал: Tonino Guerra, “La pioggia tiepida”
Перевод: Валерий Николаев
ТОНИНО ГУЭРРА
ТЕПЛЫЙ ДОЖДЬ
Глава первая
вместе с моим другом, пытающимся найти объяснение истории Генерала, у которого денщиком была собака, мечусь по расплавленному жарой Ленинграду.

Итак, я в вагоне поезда, несущего меня в Ленинград. Сразу же оттуда я отправляюсь в Грузию, где ждет мой друг Агаджанян, чтобы сопроводить меня в район горных источников. Я бегу прочь из Италии с ее прямоугольниками полей обожженной зноем пшеницы, еще не скошенной, волнуемой ветром или уже скошенной и блестящей, как след улитки. Листья ищут прохладу в тени своих соседей по дереву, как это делают под жарким солнцем овцы. Загреб напоен ароматом Франческо Джузеппе. Поля — мохнатые пятна зелени с выступающими то там, то сям ивовыми кустами. Трава высокая, порыжевшая от жары, с островками белых цветов. Леса. Поляны. Голуби, угнездившиеся на покатых крышах, косятся на пролетающий поезд. В Венгрии крестьяне сгребают сено в телеги, запряженные белыми в яблоках лошадьми. Дома с островерхими крышами. По грунтовым проселкам катят велосипедисты. Рядом с домами маленькие деревянные уборные, какими пользовались в наших деревнях полвека назад. Крупные темные птицы взлетают с земли. Озеро Балатон с качающимися на воде утками. Поезд останавливается на станции Балатоншентаерги. Вокзал напоминает длинную, низкую клетку для птиц, с рельсами на земле цвета охры. На Украине по равнине параллельно друг другу ползет сотня комбайнов внушительного вида. Люди и животные среди огромного пространства. Короткая остановка в Киеве. Древний город сверкающих куполов на гребне холма над широченным Днепром, омывающим песчаные берега на протяжении многих километров. Виднеется песчаная отмель по центру реки, лакомое местечко для заядлых рыбаков. В десять вечера мы в Конотопе. Огромный вокзал. Недолгая прогулка по широкому и очень длинному перрону. Свет из окон стоящего состава падает на белокирпичный фасад вокзала, напоминающего фабрики прошлого века. Пролетают поезда с горящими глазами на темных мордах. Около полуночи я прибываю в Москву, как раз чтобы успеть пересесть на скорый до Ленинграда. Я еду в спальном вагоне. На откидном столике два лимона. В коридоре несколько генералов, русских и индийских. За окнами ночь, прожигаемая время от времени созвездиями ослепительных огней. В этих проблесках можно мельком разглядеть индуст-риальные, словно в научно-фантастических фильмах, конструкции. Прежде чем улечься, я отодвигаю занавеску, пытаясь понять, что ищут в небе голубоватые лучи, испускаемые какими-то далекими прожекторами. На мгновение мне кажется, что краем глаза я улавливаю в мутно-белом пятне светящуюся точку. Но видение тотчас же исчезает. В пять утра вагон наполняется шумом и голосами, все более возбужденными. Я высовываю голову в коридор и вижу генералов и остальных пассажиров в пижамах и спортивных костюмах, наблюдающих за солнцем, которое только что взошло над горизонтом. Они ждут солнечного затмения, объявленного на пять с минутами. Не знаю, то ли я опять задремал, то ли в этот момент тень луны закрыла солнце — розовый цвет подушки сделался черным, и больше я ничего не видел.
На вокзале меня встречает Миша, молодой научный работник. В такси мы едем по Невскому проспекту. Улица, которой я любовался в Москве, разглядывая книгу, отпечатанную еще в XIX веке, производит на меня довольно скромное впечатление. Квартира Миши на третьем этаже здания в стиле „либерти». Лестница грязного цемента с пустыми мусорными ведрами у дверей. Пахнет так, словно здесь прошло стадо верблюдов, истощенных переходом через Аравию. Лифт не работает. Он в клетке, железная решетка которой в сталактитах сырой, осевшей на ней пыли. В квартире старая мебель. Из заставленных цветочными горшками окон, выходящих во двор, видно облезлое трехэтажное здание. Мне нравится живописное убожество, окружающее нас. Унитаз — дыра в полу. Ванная с душем — чуланчик, его цементный пол весь в подозрительных пятнах. У Миши голова мангусты. Он — вампир зелени. Он жует салат и другие мелко нарезанные травы, потом накрывает тарелку голубой бумажной салфеткой и утоляет жажду водой. Он пьет ее маленькими глоточками, сопровождая эту операцию утробным звуком. Он говорит, что мы состоим из воды и потому должны вводить в организм как можно больше жидкости. Серьезное лицо его неожиданно возбуждается, кожа над скулами стягивается к ушам, миндалевидные глаза закрываются и становятся видны крупные зубы. Это — безмолвный взрыв смеха, который на самом деле оказывается всего лишь улыбкой. Мне не удается понять, что его так развеселило. Мы едим в маленькой столовой с овальным окном и с тарелками из расписной майолики на стенах. На колонке в стиле „ампир» висят шерстяные пинетки домашней вязки. Их вязала его сестра, живущая сейчас у мужа в Нью-Йорке. Кирпичный каминчик забит смятой бумагой, газетами, обломками каких-то предметов. Им предназначено исчезнуть в огне. За двойными стеклами окна — крыша серого железа с водосточным желобом над внутренним двориком, заставленным огромными мусорными баками.
Миша поверяет мне тайну: с некоторых пор он захвачен одним загадочным происшествием, случившимся в Петербурге в первой половине XIX века. Он протягивает мне три карточки с выписками из исторических книг, найденных им в библиотеке отца:
„Вчера весь Петербург был ошеломлен представшей его взору необычной картиной. Дело происходило на льду Невы и на Крышах столицы. Значимый для каждого верноподданного урок заключается в том факте, что не только человеческие существа, но и такие создания, лишенные дара речи, как собаки и птицы, могут обращаться к благосклонности и великодушию государя Николая Павловича. Наше внимание привлекло также то обстоятельство, что именно в наши дни в Петербурге проживает отставной генерал, владелец собаки-денщика». (Напечатано в газете «Северная пчела» журналистом Фаддеем Булгариным);
«Царствование Николая Первого отмечено некоторой тревогой подданных в связи с тем, что такие верные слуги и друзья человека, как собаки и птицы, посчитали, что для них настал момент диктовать людям свои условия. Часть современников утверждает, что столь активное участие животных в общественной жизни обусловлено влиянием западноевропейской революции 1830 года. Проводником этого влияния мог явиться некий генерал в отставке, имевший в качестве денщика беспородную собаку». (Из курса русской истории, прочитанного в начале XX века историком Василием Ключевским):
«Однажды зимой, примерно в 1837 году, в столице Империи произошло поразительное событие, в котором принимали участие собаки и птицы, а также старый генерал, отличившийся еще в битвах против Наполеона. Было бы неплохо, если бы в сложившейся ситуации европейцы, которые не знают России, поняли, что события, кажущиеся им абсолютно невероятными, на самом деле, напротив, абсолютно правдоподобны и характерны для туманной и загадочной столицы Империи». (Из биографии Николая Первого, написанной историком Полем Лакруа).
Супружеская кровать Миши наполовину занята книгами и бумагами. Телефонная книжка, длинная и тяжелая, в любой момент готова рассыпаться в его розовых пальцах с маленькими бугорками костяшек. На каждой странице не менее сотни фамилий и пометок к ним, сделанных мелким почерком.
Когда мы выходим из дома, Миша спрашивает, зачем я ношу джинсы. Он признается, что лично ему не нравится, когда ткань обтягивает его худые длинные ноги. На плечах у Миши, словно вцепившиеся обезьяны, висят сумка и рюкзак. Из рюкзака торчит горлышко бутылки с водой, настоянной на лечебных травах; У Миши странная походка: он не шагает, а будто катится на коньках, создавая вокруг себя турбуленцию, подобно какому-нибудь предмету, движущемуся в равномерном и монотонном ритме.
В такси он извиняется за то, что тащит меня с собой на поиски некого Глинки, крупного исследователя, который мог бы помочь ему открыть тайну странного происшествия. Что ж, поездка в такси — тоже способ посмотреть город. Миша дает краткие пояснения о площадях, мелькающих за окном. Во время этого занимающего сердце Миши поиска, в который я дал себя вовлечь и который я использовал для знакомства с Ленинградом хотя бы из окошка такси, я не могу выбросить из головы мысль о Генерале и его денщике-собаке, упомянутых в карточках, что я читал в Мишиной квартире.
Мы мечемся по городу, стучась в двери всех друзей Глинки или, по крайней мере, тех из них, кто знаком Мише. Все двери выходят на заваленные мусором лестничные площадки, заплатанные всевозможными типами кафеля. За живописными фасадами — вертикальные катакомбы, в которых гнездятся люди, как ни странно, живые, среди мертвого скопища шатающейся мебели, бутылок и свертков, карабкающихся по стенам, словно со временем они обрели животную субстанцию, наделенную цепкими лапами. Во всех квартирах в туалетах за трубами торчат сложенные газеты. Если в июле тебе предлагают землянику и чай — это уже роскошный прием. Но мы были также и в шикарных квартирах, где на стенах — коллекции превосходных картин.
Кончается все тем, что мы кружим по городу в такси без конкретного адреса. У нас в руках нет даже мало-мальского следа Глинки. Стоит африканская жара, голуби улеглись грудками на землю в тени газонов, чтобы урвать у травы хоть сколько-нибудь прохлады. Старуха бредет посреди улицы, при виде нашего такси, которое приближается и отрезает ее от тротуара, она замирает с гримасой ужаса, делающей ее похожей на японку. Люди опасаются, чтобы не случилось того же, что было в 1972 году, когда солнце высушило болота вокруг города и подпочвенный торф воспламенился, выделяя сквозь трещины в засохшей грязи дым, который затянул весь город. Теперь мы уже шагаем вдоль Невского проспекта, влекомые нелепой надеждой отыскать Глинку в толпе, движущейся по бесконечным тротуарам. Лично меня Глинка не занимает — мое любопытство вызывают совсем другие вещи. Сандалии, стоптанные до предела; старые полотняные панамки, какие носят дети в лагерях, или же велосипедные шапочки с пластиковыми козырьками на головах женщин в шелковых платьях; вентиляторы на потолках за стеклянными витринами гастрономов; серебряные туфельки; мотоциклы с колясками: солидные служебные автомобили с задернутыми занавесками; майки с нарисованными облаками и желтым солнцем; очки, воткнутые в петлички лиловых рубашек; носовые платки о четырех узелках на головах: ни одной собаки; капли мороженого, сочащиеся по уголкам рта с металлическими зубами; невысокие грузины; смуглые от солнца моряки; распаренные, подпрыгивающие при ходьбе ягодицы; гвозди, вдавленные в расплавленный асфальт; мужчины, сидящие на корточках вдоль ограды сквера; белые скамейки с людьми, загорающими на солнце; самодельные полотняные сумки; мужчины в морских капитанских фуражках и розовых пиджаках; картонные коробки; генерал с фуражкой в руке; носовые платки, какими вытирают пот с бровей; японцы в расстегнутых до пупа рубахах, с шеями, сгибающимися под тяжестью фотоаппаратов; канадские и американские туристы в нейлоновых костюмах, прилипших к телу; прохладный рай за стеклами роскошных гостиниц. Такое впечатление, что выпаривается сама человеческая сущность. Раскаленное солнце отражается от уличных чугунных фонарей, выкрашенных серебрянкой. Фасады зданий с распахнутыми окнами без единой тени. Мы шагаем с низко опущенными головами, чтобы хоть лицо было в тени. Я замечаю, что мои туфли белы от пыли. Останав-ливаюсь почистить их у миловидной молодой ассирийки, укрывшейся в стеклянной конуре среди шнурков и банок с гуталином. После этого мы продолжаем гонку по Невскому. Перед нами движутся блузки в горошек, ажурные сетчатые майки, босоножки розовой кожи и грубой выделки, костюм цыгана с золотыми пуговицами в два ряда… Мы доходим до конца проспекта, разворачиваемся и идем обратно по другой его стороне. Толпа движется по-прежнему вяло, но кажется, что движение несколько ускорено, видимо, потому, что улица идет немного под гору. Продолжаются: пакеты из белого пластика; короткие носки и длинные чулки, перекрученные на лодыжках; продавщицы мороженого; лотки с выставленной типографской продукцией, которая вот-вот воспламенится; кто-то под зонтиком от дождя; солдаты-узбеки, тающие, как шоколад, в своих гнило-зеленых мундирах; число черных зонтиков растет, похоже, что идет дождь.
Ровно в два часа происходит нечто странное. Миша, который шагал рядом со мной, вдруг начинает скакать на правой ноге. Он прыгает вперед и в сторону от тротуара, к бортику проезжей части улицы, запруженной автомобилями. И при этом кричит. Я замечаю, что его левая нога без башмака. Поворачиваю голову и вижу: башмак на тротуаре влип в асфальт, размякший в этом месте. Со мной случается то же самое: испуганный Мишиным криком, я останавливаюсь и влипаю в асфальт обоими туфлями. Чуть впереди, слева, к тротуару приклеивается еще несколько человек. Проезжая часть остается твердой и не таит опасности. Те, кому удалось вспрыгнуть на бордюр, избежали неприятности. Миша сбрасывает на землю сумку, висевшую у него на плече, и ставит на нее голую ногу. Большинство остановилось не потому, что тоже оказалось в плену вязкого асфальта, а скорее в плену впечатления от прилипания других. Вероятнее всего, дело в нескольких островках свежего гудрона, который был использован для ремонта тротуара. Тем не менее Невский проспект охвачен волнением. Моя левая нога плотно застряла, но правая все-таки может двигаться. А толку-то! И я чего-то жду вместе с другими людьми, неподвижно стоящими рядом. Одни лишь машины бегут посреди улицы, бортики которой заняты теми, кому удалось оторваться от тротуара. Наконец далекие сирены. В мгновение ока длинные резиновые шланги подаются через дорогу, поддерживаемые над землей пожарными. Асфальт тротуара, политый водой, охладевает, окутываясь облаком пара, оно заволакивает нескончаемый поток машин. Вода попадает на людей, они, судя по всему, наслаждаются приятной прохладой. Пар понемногу рассеивается, и, словно по команде, мы, все разом, возобновляем прерванное движение.
Когда идем вдоль берега Малой Невки, Миша показывает мне на здание, стоящее перпендикулярно к реке и обращенное к ней террасой неправильной формы, подпираемой белыми колоннами. Вокруг дома голый, огороженный забором садик. Именно этот дом принадлежал когда-то загадочному Генералу, у которого в старости была собака-денщик. Мне нравится эта терраса, с которой Генерал со своей собакой могли обозревать Малую Невку. Мы обследуем окрестности и обнаруживаем по соседству с университетом длинную галерею лавок, торговавших некогда товарами, привозимыми с Кавказа. Должно быть, здесь ежедневно, ранними утрами, прогуливался Генерал. Из такси нам удается увидеть улицу Репина — узкую щель в старом городе с огромным количеством водосточных труб вдоль стен. В ненастные дни поток дождевой воды заставляет звучать их подобно трубам гигантского органа.
Глава вторая
Без всякой Договоренности с Мишей история Генерала и его пса-денщика переходит из Мишиных рук в мои. Я начинаю воссоздавать ее, прогуливаясь ночью вдоль Невы, напоминающей зеркало с амальгамой из лунного света.

Современный Ленинград — это необъятная общественная спальня, простирающаяся от пригородных лесов до полуостровов, уходящих в залив. Дом двух сестер представляет собой квартиру на восемнадцатом этаже, состоящую из одной-единственной комнаты и кухни. Несколько раз Глинка находил здесь приют. Комната заставлена мебелью и статуэтками на хрупких и шатких подставках. В кухне кроме холодильника и газовой плиты этажерка в стиле „ампир» и мягкое кресло со сломанными передними ножками. К спинке кресла пришит большой портрет девушки с лицом, похожим на те, что писал Руссо. На стенах обоих помещений развешаны безделушки и картины. Проходы между стульями и кроватью, стоящей вплотную к стене, — лабиринты, которые сестры преодолевают с грацией гейш.
У Инны блестящие, словно жемчужины, глаза. Два года назад она была на стажировке в Италии, куда приехала с чемоданом, набитым сваренными вкрутую яйцами, банками с помидорами и черным хлебом. Она ни разу не заходила ни в ресторан, ни в тратторию — экономила деньги на поездки по стране и посещение музеев. Ира много моложе сестры, ее грация менее нервна. Глинку они не видели давно, но полагают, что он может быть у одного своего студента, живущего неподалеку. Миша уходит по указанному адресу, а я, расположившись поудобнее на кушетке, стиснутой со всех сторон мебелью, рассказываю об Италии по-итальянски: сестры жаждут насладиться моим голосом и благозвучием итальянского языка. Инна закрывает глаза и слушает меня в каком-то оцепенении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10