одной рукой за верх, а другой за середину. Двигал он им очень свободно и ритмично, идя вслед за ним и иногда поднимаясь на носки, точно в настоящем танце. Из-за плавности и согласованности движений он подметал быстро, легко, даже не потея, и нередко помогал Ху Юйинь. А она каждое утро была мокрой от пота и с завистью смотрела на артистические па Помешанного Циня. В конце концов, в этом деле женщина могла бы быть и половчее мужчины!
Помешанный Цинь постоянно устраивал какие-нибудь спектакли, которые то смешили, то злили людей. Во время «четырех чисток» его обличали резче, чем остальных вредителей, но потом новый секретарь партбюро Ван Цюшэ с согласия рабочей группы все-таки оставил его вожаком над вредителями, объявив это борьбой против яда с помощью самого яда. Зато к званию «правый элемент» Циню было добавлено определение «закоренелый» или дословно «железный». Это означало, что его звание неснимаемо и он до могилы будет носить его. Тысячи лет спустя археологи откопают «железный шлем правого элемента» и будут писать по нему исторические исследования о классовой борьбе в Китае второй половины двадцатого века.
Хорошо еще, что у Помешанного Циня не было семьи, а то его политическое наследство досталось бы и его непосредственным потомкам. Он и сам понимал, что революция требует жертв, а борьба немыслима без объектов, без врагов. Если в каждой деревне, в каждом селе не оставить несколько «дохлых тигров» или «живых мишеней», то как потом организовывать массы в процессе очередных движений и приливов классовой борьбы, против кого обнажать меч? Всякий раз, когда начальство призывало развернуть классовую борьбу, наиболее активные кадровые работники устраивали энное количество собраний, выволакивали на них уже известных вредителей и терзали их, а потом докладывали начальству, сколько классовых врагов (и сколько именно раз) раскритиковано в процессе данного движения, сколько вечеров воспоминаний о прошлых страданиях и обедов из дикорастущих трав проведено для воспитания масс и повышения их сознательности.
Производственные бригады, в которых все вредители вымерли, были вынуждены сосредоточивать огонь на их детях, чтобы те выполняли миссию, недовыполненную их реакционными родителями. А иначе как кадровые работники, бедняки и бедные середняки могли бы убедиться в том, что в течение всего периода существования социализма сохраняются классы, классовые противоречия и классовая борьба?
В большинстве деревень кадровым работникам начислялась не зарплата, а трудовые единицы, здесь сложно было найти «представителей буржуазии», или «каппутистов», то есть «идущих по капиталистическому пути». И эти работники, и рядовые члены коммун только по детям вредителей видели, что классовая борьба продолжается, что о ней «нужно говорить ежегодно, ежемесячно, ежедневно». В противном случае это сказалось бы на долгосрочных планах партии, государства и вылилось бы… Во что? Этого никто, кроме господа бога, объяснить не мог. Недаром после земельной реформы во всех деревнях в ходе многочисленных кампаний было проведено новое разделение на классы. При давно обобществленных средствах производства фактически не осталось частной собственности, поэтому принадлежность к тому или иному классу определялась на основании политической позиции человека. А еще осталась проблема наследования: можно ли считать, что дети и внуки обязательно Наследуют социальное положение своих отцов и дедов? Конечно, лучше всего было бы сохранить эту проблему для потомков. Если заранее решить за них все вопросы, то не вырастут ли они обыкновенными идиотами, не способными ни на одно самостоятельное дело? Но тут я уже сознаю, что говорю слишком дерзкие вещи, и предпочитаю вернуться к главному повествованию. Посмотрим, какие спектакли устраивал за эти годы Помешанный Цинь.
В шестьдесят седьмом году, в самый разгар левого движения, неизвестно откуда пришла директива поставить перед домом каждого вредителя скульптуру собаки, чтобы подчеркнуть его отличие от революционеров и облегчить проведение диктатуры масс. Тогда же в крупных городах дети проверенных лиц получили право носить красные повязки и именоваться хунвэйбинами – «красными охранниками», дети менее проверенных лиц – желтые повязки, а дети вредителей обязаны были носить белые повязки и назывались «щенками» или попросту «сукиными сынами». В Лотосах, вместе с Ху Юйинь, теперь насчитывалось уже двадцать три таких вредителя, и всем им полагались изображения собак. Это была общественная работа, за которую не начислялись трудовые единицы, поэтому естественно, что ее свалили на закоренелого правого Цинь Шутяня.
Получив приказ, Цинь накопал глины, разнес ее на коромысле по улице и вывалил по корзине перед домом каждого вредителя. Потом принялся за творческую работу, которая вызвала большой интерес у всех сельчан. Чуть ли не целый день вокруг Циня толпились зрители, высказывавшие свои предложения и критические суждения. Цинь работал вдохновенно, оттачивая каждую деталь. Не прошло и месяца, как были готовы двадцать две скульптуры: высокие, низкие, толстые, худые, обладавшие собачьей внешностью и в то же время напоминавшие своих людских прототипов. На каждой висела бирка с именем и должностью того или иного «черного дьявола».
Это событие надолго стало одним из важнейших в объединенной бригаде. Все обсуждали работу Циня, хвалили ее и были единодушны в том, что больше других ему удалось собственное изображение.
– Эй, Помешанный! А ты, оказывается, хитер, лучше всего себя самого слепил!
– Да нет, я не хитрил. Просто следовал высочайшему указанию о том, что жизнь – единственный источник литературы и искусства. Ясно, что себя я знаю лучше всего, вот и получилось похоже…
Но позднее в творческой работе Циня выявилось одно важное упущение: он не изобразил в виде собаки молодую вдову Ху Юйинь. Когда этот «заговор» наконец раскрыли, скульптора тут же поволокли на собрание и начали публично допрашивать: почему он защищает новую кулачку, что его с ней связывает? Пришлось дать ему как следует по шее, прежде чем он склонил голову и признал свою вину: оказывается, он исходил из прежнего числа вредителей и совсем забыл про Ху Юйинь, объявленную кулачкой только во время самой последней кампании.
Цинь обещал доказать свое раскаяние практическими действиями, но снова продолжал тянуть. А тут начальство прислало бумагу, в которой говорилось, что при борьбе с врагами нужно обращать главное внимание на тактику и качество, глубоко вникать в тлетворную идеологию вредителей, а не заниматься формализмом. Поэтому скульптура собаки перед бывшим постоялым двором так и не появилась. Ху Юйинь была необыкновенно благодарна Цинь Шутяню. Говорят, что, когда его терзали на собрании, она сидела дома и плакала. Она понимала, что Цинь спас ее от позора, а может быть, и от смерти: если бы она была изображена в виде собаки и дети мочились бы на это изображение, ей оставалось бы только покончить с собой.
Хотя в начальственной бумаге и предписывалось не заниматься формализмом, но каждый раз, когда вредителей выводили напоказ, толпе, им на шею все-таки вешали черные доски, а на головы напяливали дурацкие колпаки. Сельчане слышали, что даже в Пекине, на массовых собраниях, объектам критики вешали черные доски, да еще привязывали их к столбам или избивали. И это крупных кадровых работников, старых революционеров! Чего уж взять с такого местечка, как Лотосы, что оно против Пекина? Оно даже на огромной карте в полстены выглядит не больше спичечной головки, а на многих картах его и вовсе не найти…
Само собой разумеется, что черные доски для вредителей села изготавливал Помешанный Цинь. Чтобы подчеркнуть свою справедливость, он доску для самого себя сделал большего размера, чем для остальных. На каждой доске был написан «ранг» вредителя, а затем его имя, перечеркнутое красным крестом. Этот крест означал, что вредитель за свои преступления заслуживает десяти тысяч расстрелов – по одному на каждом митинге. Во время изготовления черных досок Помешанный Цинь позволил себе еще одну дерзость: не перечеркнул имя новой кулачки Ху Юйинь, но этот его «заговор», как ни странно, ускользнул от зорких глаз революционных масс – вероятно, потому, что в этих глазах рябило от других многочисленных красных крестов. В результате Ху Юйинь выходила напоказ толпе со слезами не обиды, а радости, не переставая благодарить Цинь Шутяня за все, что он для нее делал. Она чувствовала, что они люди одной судьбы, что в этом холодном мире для нее еще сохранилась частица весеннего тепла.
Сельчане говорили, что за десять с лишним лет битья Помешанный Цинь закалился, стал увертливым и опытным бойцом. Каждый раз, когда народные ополченцы вели его на «собрание критики», он не бледнел, не дрожал, а шел спокойно, как на работу. Привычным движением повесив себе на шею черную доску, он неизменно вставал во главе всех вредителей, точно имел мандат на управление ими. Когда его строго окликали: «Закоренелый правый!» или «Помешанный!», он тут же отвечал: «Здесь!», «Есть!» или «Слушаюсь!», причем отвечал коротко и звонко.
Однажды, во время кампании за «очищение классовых рядов», было созвано общее собрание народной коммуны. На огромной площади собрались тысячи людей, в том числе и вредители, которых из всех объединенных бригад тащили связками, как лягушек на базар. Их продемонстрировали толпе и отвели в разные углы площади для политического воспитания. Но вот собрание кончилось, все люди разошлись, а о двадцати трех вредителях из села Лотосы забыли – даже народные ополченцы, которые отвечали за их охрану. Серьезное мероприятие становилось совсем несерьезным. А порядок проведения собраний был таков, что без разрешения секретаря партбюро объединенной бригады ни один вредитель не имел права двинуться с места, иначе он считался нарушителем дисциплины. Что же делать? Торчать тут до следующего года, что ли? Наконец Помешанный Цинь придумал способ: он построил своих собратьев в шеренгу, заставил их рассчитаться и, щелкнув каблуками, отправился к центру пустой площади.
– Гражданин председатель ревкома народной коммуны! Гражданин секретарь партбюро объединенной бригады! Вредители села Лотосы в составе двадцати трех человек, подвергнутые сегодня критике, закончили политическое воспитание и просят разрешения отправиться в свои производственные бригады для дальнейшего воспитания трудом!
Закончив этот доклад, он подождал несколько мгновений, как бы выслушивая чей-то приказ, а затем продолжил:
– Есть подчиниться закону и разойтись! На этом он счел свою миссию выполненной и распустил всех по домам.
* * *
По утрам над главной улицей Лотосов часто стоял туман. Не слышно было ни лая собак, ни крика петухов, люди тоже еще спали. Цинь Шутянь с бамбуковым веником в руках стучал в окно Ху Юйинь, и они встречались самыми первыми. Иногда они останавливались у ворот бывшего постоялого двора и обменивались несколькими приветливыми фразами:
– А ты рано встаешь, брат! Всегда первый меня будишь…
– А ты ведь младше меня на десять с лишним лет, вот и спишь слаще.
– А ты, видать, не очень хорошо сегодня спал?
– Я-то? Да, у меня иногда бывает бессонница – еще с тех времен, когда я занимался умственным трудом.
– И что же ты делаешь ночью, когда не спишь?
– Напеваю песни из свадебных «Посиделок»…
Когда Цинь Шутянь однажды сказал такое, они оба замолчали, потому что свадебные «Посиделки» были связаны для них с неприятными воспоминаниями. Но вообще-то ежедневные утренние встречи стали совершенно неотъемлемой частью их печальной жизни. Если один из них почему-либо не выходил мести улицу, другой очень волновался, как будто у него отнимали что-то чрезвычайно важное. Не смея нарушать приказа, он молча подметал всю улицу, а потом шел и разузнавал, в чем дело. На следующее утро, встречаясь, они улыбались друг другу особенно приветливо.
В это утро опять был туман. Они начали подметать с середины улицы и шли к концам, слышался только шелест бамбуковых листьев по каменным плитам… У ворот сельпо Цинь Шутянь решил передохнуть, прислонился к стене. Вдруг в переулке раздался скрип двери. Цинь выглянул из-за угла и увидел, что из боковой двери сельпо выскользнула коренастая фигура. «Вор!» – первым делом подумал Цинь, но тут же понял, что не прав, потому что в руках у человека ничего не было. Цинь Шутянь очень удивился и широко раскрытыми глазами долго следил за тем, как таинственная фигура исчезает в тумане. Он помнил, что работники сельпо живут на заднем дворе, а здесь обитает одна Ли Госян. Фигура беглеца показалась ему знакомой. Что же за этим кроется? Он не закричал, не посмел закричать, но днем снова подходил к сельпо и не услышал, чтобы там что-нибудь пропало.
На следующее утро тумана не было. Оставив Ху Юйинь на другом конце улицы, Цинь Шутянь пришел на прежнее место, но придвинулся поближе. Вскоре дверь опять заскрипела, и из нее выскользнул все тот же мужчина. На этот раз Цинь Шутянь ясно разглядел его и чуть не задохнулся от удивления. Теперь он тем более не посмел закричать, так как опасность была слишком велика, но, в конце концов, «пока человек живет, его сердце не умирает» – он отправился к Ху Юйинь и, подметая рядом, поведал ей на ушко свою тайну. Потом с опаской добавил:
– Смотри, ни в коем случае никому этого не рассказывай! Соседи с этим делом не сладят, так что нам лучше притвориться, будто мы ослепли. К тому же ты знаешь, в каком мы положении…
– Это он?
– Да.
– А к кому он ходил?
– К ней!
– «Он», «она», «к ней» – ничего не поймешь! – Ху Юйинь развеселилась и даже порозовела. – Черт колючий! Ты, пока говорил, все уши мне исколол. Надо ж хоть иногда бриться!
– Ах да, извини! Обязательно побреюсь, теперь каждый день буду бриться…
Они впервые стояли так близко друг от друга: лицо в лицо, глаза в глаза.
Через несколько дней Цинь Шутянь придумал один хитроумный план и поделился им с Ху Юйинь. Она только усмехнулась и сказала: «Как хочешь!» Впервые нарушив правило, они начали не с подметания улицы, а с того, что набрали в хлеву производственной бригады ведро жидкого навоза и вылили его перед боковой дверью сельпо, так что выходящий из этой двери неминуемо должен был вляпаться в кучу. Потом они спрятались за углом и стали ждать. Как назло, в то утро снова был туман. Всматриваясь вдаль, они невольно прижались друг к другу. Ху Юйинь даже положила голову на плечо Цинь Шутяня, он обнял ее и отпустил только тогда, когда она шлепнула его по руке. Тем временем дверь снова скрипнула, человек вышел и, конечно, поскользнулся на навозе. Видимо, он основательно ударился о каменные плиты, потому что заохал и долго не мог подняться. «Так тебе и надо, так тебе и надо, противный!» – зашептала Ху Юйинь и, словно ребенок, захлопала в ладоши. Цинь Шутянь поспешно схватил ее за руки и зажал ей рот. Его руки были такими горячими, что это тепло отдалось в самом сердце женщины.
Упавший еще несколько раз попробовал подняться, но не смог – видно, сломал себе что-нибудь. Цинь Шутянь сначала испугался, а потом подумал, что это отличный случай хоть немного искупить свою вину, и зашептал Ху Юйинь па ухо, чтобы она как ни в чем не бывало шла подметать улицу. На этот раз он был чисто выбрит и уже не колол ее своей щетиной. Ху Юйинь отпихнула его от себя, но послушалась и пошла подметать.
Цинь Шутянь на цыпочках вернулся на середину главной улицы и вдруг, как будто что-то заметив, побежал к сельпо с криками:
– Кто это? Кто это? Боже, это секретарь Ван! Как вы умудрились споткнуться здесь? Вставайте скорее!
– Это все из-за вас, вредители! Так улицу подметаете! Коровы на ваших глазах кладут кучи на мостовой, а вы даже не замечаете! – злобно ворчал Ван Цюшэ, усаживаясь на плите. Он был весь в навозе и страшно вонял, но не решался поднять голос.
– Я виноват, я очень виноват! Гражданин секретарь, давайте я вам помогу! – Цинь Шутянь дернул Ван Цюшэ за ногу, застрявшую в щели между каменными плитами.
– Ой, тише, ты убьешь меня! Я, видно, вывихнул ногу! – Ван Цюшэ аж вспотел от боли.
Тогда Цинь Шутянь, не боясь грязи и вони, осторожно приподнял секретаря и перенес его на порог.
– Что будем делать, гражданин секретарь? Домой вас нести или в больницу? – заботливо спросил он.
– Домой, только домой! Ох… Ты уж на этот раз постарайся, Помешанный, отнеси меня на спине, а я тебе еще пригожусь… Ох! – Ван Цюшэ было очень трудно сдерживаться, но он по-прежнему не смел говорить громко, боясь разбудить всю улицу.
Цинь Шутянь взвалил его на спину и пошел. Секретарь, откормленный за время своих лекционных странствий, показался ему тяжелым, как бык, – не мудрено, что тот каждую ночь выбирался из загона и щипал травку на стороне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Помешанный Цинь постоянно устраивал какие-нибудь спектакли, которые то смешили, то злили людей. Во время «четырех чисток» его обличали резче, чем остальных вредителей, но потом новый секретарь партбюро Ван Цюшэ с согласия рабочей группы все-таки оставил его вожаком над вредителями, объявив это борьбой против яда с помощью самого яда. Зато к званию «правый элемент» Циню было добавлено определение «закоренелый» или дословно «железный». Это означало, что его звание неснимаемо и он до могилы будет носить его. Тысячи лет спустя археологи откопают «железный шлем правого элемента» и будут писать по нему исторические исследования о классовой борьбе в Китае второй половины двадцатого века.
Хорошо еще, что у Помешанного Циня не было семьи, а то его политическое наследство досталось бы и его непосредственным потомкам. Он и сам понимал, что революция требует жертв, а борьба немыслима без объектов, без врагов. Если в каждой деревне, в каждом селе не оставить несколько «дохлых тигров» или «живых мишеней», то как потом организовывать массы в процессе очередных движений и приливов классовой борьбы, против кого обнажать меч? Всякий раз, когда начальство призывало развернуть классовую борьбу, наиболее активные кадровые работники устраивали энное количество собраний, выволакивали на них уже известных вредителей и терзали их, а потом докладывали начальству, сколько классовых врагов (и сколько именно раз) раскритиковано в процессе данного движения, сколько вечеров воспоминаний о прошлых страданиях и обедов из дикорастущих трав проведено для воспитания масс и повышения их сознательности.
Производственные бригады, в которых все вредители вымерли, были вынуждены сосредоточивать огонь на их детях, чтобы те выполняли миссию, недовыполненную их реакционными родителями. А иначе как кадровые работники, бедняки и бедные середняки могли бы убедиться в том, что в течение всего периода существования социализма сохраняются классы, классовые противоречия и классовая борьба?
В большинстве деревень кадровым работникам начислялась не зарплата, а трудовые единицы, здесь сложно было найти «представителей буржуазии», или «каппутистов», то есть «идущих по капиталистическому пути». И эти работники, и рядовые члены коммун только по детям вредителей видели, что классовая борьба продолжается, что о ней «нужно говорить ежегодно, ежемесячно, ежедневно». В противном случае это сказалось бы на долгосрочных планах партии, государства и вылилось бы… Во что? Этого никто, кроме господа бога, объяснить не мог. Недаром после земельной реформы во всех деревнях в ходе многочисленных кампаний было проведено новое разделение на классы. При давно обобществленных средствах производства фактически не осталось частной собственности, поэтому принадлежность к тому или иному классу определялась на основании политической позиции человека. А еще осталась проблема наследования: можно ли считать, что дети и внуки обязательно Наследуют социальное положение своих отцов и дедов? Конечно, лучше всего было бы сохранить эту проблему для потомков. Если заранее решить за них все вопросы, то не вырастут ли они обыкновенными идиотами, не способными ни на одно самостоятельное дело? Но тут я уже сознаю, что говорю слишком дерзкие вещи, и предпочитаю вернуться к главному повествованию. Посмотрим, какие спектакли устраивал за эти годы Помешанный Цинь.
В шестьдесят седьмом году, в самый разгар левого движения, неизвестно откуда пришла директива поставить перед домом каждого вредителя скульптуру собаки, чтобы подчеркнуть его отличие от революционеров и облегчить проведение диктатуры масс. Тогда же в крупных городах дети проверенных лиц получили право носить красные повязки и именоваться хунвэйбинами – «красными охранниками», дети менее проверенных лиц – желтые повязки, а дети вредителей обязаны были носить белые повязки и назывались «щенками» или попросту «сукиными сынами». В Лотосах, вместе с Ху Юйинь, теперь насчитывалось уже двадцать три таких вредителя, и всем им полагались изображения собак. Это была общественная работа, за которую не начислялись трудовые единицы, поэтому естественно, что ее свалили на закоренелого правого Цинь Шутяня.
Получив приказ, Цинь накопал глины, разнес ее на коромысле по улице и вывалил по корзине перед домом каждого вредителя. Потом принялся за творческую работу, которая вызвала большой интерес у всех сельчан. Чуть ли не целый день вокруг Циня толпились зрители, высказывавшие свои предложения и критические суждения. Цинь работал вдохновенно, оттачивая каждую деталь. Не прошло и месяца, как были готовы двадцать две скульптуры: высокие, низкие, толстые, худые, обладавшие собачьей внешностью и в то же время напоминавшие своих людских прототипов. На каждой висела бирка с именем и должностью того или иного «черного дьявола».
Это событие надолго стало одним из важнейших в объединенной бригаде. Все обсуждали работу Циня, хвалили ее и были единодушны в том, что больше других ему удалось собственное изображение.
– Эй, Помешанный! А ты, оказывается, хитер, лучше всего себя самого слепил!
– Да нет, я не хитрил. Просто следовал высочайшему указанию о том, что жизнь – единственный источник литературы и искусства. Ясно, что себя я знаю лучше всего, вот и получилось похоже…
Но позднее в творческой работе Циня выявилось одно важное упущение: он не изобразил в виде собаки молодую вдову Ху Юйинь. Когда этот «заговор» наконец раскрыли, скульптора тут же поволокли на собрание и начали публично допрашивать: почему он защищает новую кулачку, что его с ней связывает? Пришлось дать ему как следует по шее, прежде чем он склонил голову и признал свою вину: оказывается, он исходил из прежнего числа вредителей и совсем забыл про Ху Юйинь, объявленную кулачкой только во время самой последней кампании.
Цинь обещал доказать свое раскаяние практическими действиями, но снова продолжал тянуть. А тут начальство прислало бумагу, в которой говорилось, что при борьбе с врагами нужно обращать главное внимание на тактику и качество, глубоко вникать в тлетворную идеологию вредителей, а не заниматься формализмом. Поэтому скульптура собаки перед бывшим постоялым двором так и не появилась. Ху Юйинь была необыкновенно благодарна Цинь Шутяню. Говорят, что, когда его терзали на собрании, она сидела дома и плакала. Она понимала, что Цинь спас ее от позора, а может быть, и от смерти: если бы она была изображена в виде собаки и дети мочились бы на это изображение, ей оставалось бы только покончить с собой.
Хотя в начальственной бумаге и предписывалось не заниматься формализмом, но каждый раз, когда вредителей выводили напоказ, толпе, им на шею все-таки вешали черные доски, а на головы напяливали дурацкие колпаки. Сельчане слышали, что даже в Пекине, на массовых собраниях, объектам критики вешали черные доски, да еще привязывали их к столбам или избивали. И это крупных кадровых работников, старых революционеров! Чего уж взять с такого местечка, как Лотосы, что оно против Пекина? Оно даже на огромной карте в полстены выглядит не больше спичечной головки, а на многих картах его и вовсе не найти…
Само собой разумеется, что черные доски для вредителей села изготавливал Помешанный Цинь. Чтобы подчеркнуть свою справедливость, он доску для самого себя сделал большего размера, чем для остальных. На каждой доске был написан «ранг» вредителя, а затем его имя, перечеркнутое красным крестом. Этот крест означал, что вредитель за свои преступления заслуживает десяти тысяч расстрелов – по одному на каждом митинге. Во время изготовления черных досок Помешанный Цинь позволил себе еще одну дерзость: не перечеркнул имя новой кулачки Ху Юйинь, но этот его «заговор», как ни странно, ускользнул от зорких глаз революционных масс – вероятно, потому, что в этих глазах рябило от других многочисленных красных крестов. В результате Ху Юйинь выходила напоказ толпе со слезами не обиды, а радости, не переставая благодарить Цинь Шутяня за все, что он для нее делал. Она чувствовала, что они люди одной судьбы, что в этом холодном мире для нее еще сохранилась частица весеннего тепла.
Сельчане говорили, что за десять с лишним лет битья Помешанный Цинь закалился, стал увертливым и опытным бойцом. Каждый раз, когда народные ополченцы вели его на «собрание критики», он не бледнел, не дрожал, а шел спокойно, как на работу. Привычным движением повесив себе на шею черную доску, он неизменно вставал во главе всех вредителей, точно имел мандат на управление ими. Когда его строго окликали: «Закоренелый правый!» или «Помешанный!», он тут же отвечал: «Здесь!», «Есть!» или «Слушаюсь!», причем отвечал коротко и звонко.
Однажды, во время кампании за «очищение классовых рядов», было созвано общее собрание народной коммуны. На огромной площади собрались тысячи людей, в том числе и вредители, которых из всех объединенных бригад тащили связками, как лягушек на базар. Их продемонстрировали толпе и отвели в разные углы площади для политического воспитания. Но вот собрание кончилось, все люди разошлись, а о двадцати трех вредителях из села Лотосы забыли – даже народные ополченцы, которые отвечали за их охрану. Серьезное мероприятие становилось совсем несерьезным. А порядок проведения собраний был таков, что без разрешения секретаря партбюро объединенной бригады ни один вредитель не имел права двинуться с места, иначе он считался нарушителем дисциплины. Что же делать? Торчать тут до следующего года, что ли? Наконец Помешанный Цинь придумал способ: он построил своих собратьев в шеренгу, заставил их рассчитаться и, щелкнув каблуками, отправился к центру пустой площади.
– Гражданин председатель ревкома народной коммуны! Гражданин секретарь партбюро объединенной бригады! Вредители села Лотосы в составе двадцати трех человек, подвергнутые сегодня критике, закончили политическое воспитание и просят разрешения отправиться в свои производственные бригады для дальнейшего воспитания трудом!
Закончив этот доклад, он подождал несколько мгновений, как бы выслушивая чей-то приказ, а затем продолжил:
– Есть подчиниться закону и разойтись! На этом он счел свою миссию выполненной и распустил всех по домам.
* * *
По утрам над главной улицей Лотосов часто стоял туман. Не слышно было ни лая собак, ни крика петухов, люди тоже еще спали. Цинь Шутянь с бамбуковым веником в руках стучал в окно Ху Юйинь, и они встречались самыми первыми. Иногда они останавливались у ворот бывшего постоялого двора и обменивались несколькими приветливыми фразами:
– А ты рано встаешь, брат! Всегда первый меня будишь…
– А ты ведь младше меня на десять с лишним лет, вот и спишь слаще.
– А ты, видать, не очень хорошо сегодня спал?
– Я-то? Да, у меня иногда бывает бессонница – еще с тех времен, когда я занимался умственным трудом.
– И что же ты делаешь ночью, когда не спишь?
– Напеваю песни из свадебных «Посиделок»…
Когда Цинь Шутянь однажды сказал такое, они оба замолчали, потому что свадебные «Посиделки» были связаны для них с неприятными воспоминаниями. Но вообще-то ежедневные утренние встречи стали совершенно неотъемлемой частью их печальной жизни. Если один из них почему-либо не выходил мести улицу, другой очень волновался, как будто у него отнимали что-то чрезвычайно важное. Не смея нарушать приказа, он молча подметал всю улицу, а потом шел и разузнавал, в чем дело. На следующее утро, встречаясь, они улыбались друг другу особенно приветливо.
В это утро опять был туман. Они начали подметать с середины улицы и шли к концам, слышался только шелест бамбуковых листьев по каменным плитам… У ворот сельпо Цинь Шутянь решил передохнуть, прислонился к стене. Вдруг в переулке раздался скрип двери. Цинь выглянул из-за угла и увидел, что из боковой двери сельпо выскользнула коренастая фигура. «Вор!» – первым делом подумал Цинь, но тут же понял, что не прав, потому что в руках у человека ничего не было. Цинь Шутянь очень удивился и широко раскрытыми глазами долго следил за тем, как таинственная фигура исчезает в тумане. Он помнил, что работники сельпо живут на заднем дворе, а здесь обитает одна Ли Госян. Фигура беглеца показалась ему знакомой. Что же за этим кроется? Он не закричал, не посмел закричать, но днем снова подходил к сельпо и не услышал, чтобы там что-нибудь пропало.
На следующее утро тумана не было. Оставив Ху Юйинь на другом конце улицы, Цинь Шутянь пришел на прежнее место, но придвинулся поближе. Вскоре дверь опять заскрипела, и из нее выскользнул все тот же мужчина. На этот раз Цинь Шутянь ясно разглядел его и чуть не задохнулся от удивления. Теперь он тем более не посмел закричать, так как опасность была слишком велика, но, в конце концов, «пока человек живет, его сердце не умирает» – он отправился к Ху Юйинь и, подметая рядом, поведал ей на ушко свою тайну. Потом с опаской добавил:
– Смотри, ни в коем случае никому этого не рассказывай! Соседи с этим делом не сладят, так что нам лучше притвориться, будто мы ослепли. К тому же ты знаешь, в каком мы положении…
– Это он?
– Да.
– А к кому он ходил?
– К ней!
– «Он», «она», «к ней» – ничего не поймешь! – Ху Юйинь развеселилась и даже порозовела. – Черт колючий! Ты, пока говорил, все уши мне исколол. Надо ж хоть иногда бриться!
– Ах да, извини! Обязательно побреюсь, теперь каждый день буду бриться…
Они впервые стояли так близко друг от друга: лицо в лицо, глаза в глаза.
Через несколько дней Цинь Шутянь придумал один хитроумный план и поделился им с Ху Юйинь. Она только усмехнулась и сказала: «Как хочешь!» Впервые нарушив правило, они начали не с подметания улицы, а с того, что набрали в хлеву производственной бригады ведро жидкого навоза и вылили его перед боковой дверью сельпо, так что выходящий из этой двери неминуемо должен был вляпаться в кучу. Потом они спрятались за углом и стали ждать. Как назло, в то утро снова был туман. Всматриваясь вдаль, они невольно прижались друг к другу. Ху Юйинь даже положила голову на плечо Цинь Шутяня, он обнял ее и отпустил только тогда, когда она шлепнула его по руке. Тем временем дверь снова скрипнула, человек вышел и, конечно, поскользнулся на навозе. Видимо, он основательно ударился о каменные плиты, потому что заохал и долго не мог подняться. «Так тебе и надо, так тебе и надо, противный!» – зашептала Ху Юйинь и, словно ребенок, захлопала в ладоши. Цинь Шутянь поспешно схватил ее за руки и зажал ей рот. Его руки были такими горячими, что это тепло отдалось в самом сердце женщины.
Упавший еще несколько раз попробовал подняться, но не смог – видно, сломал себе что-нибудь. Цинь Шутянь сначала испугался, а потом подумал, что это отличный случай хоть немного искупить свою вину, и зашептал Ху Юйинь па ухо, чтобы она как ни в чем не бывало шла подметать улицу. На этот раз он был чисто выбрит и уже не колол ее своей щетиной. Ху Юйинь отпихнула его от себя, но послушалась и пошла подметать.
Цинь Шутянь на цыпочках вернулся на середину главной улицы и вдруг, как будто что-то заметив, побежал к сельпо с криками:
– Кто это? Кто это? Боже, это секретарь Ван! Как вы умудрились споткнуться здесь? Вставайте скорее!
– Это все из-за вас, вредители! Так улицу подметаете! Коровы на ваших глазах кладут кучи на мостовой, а вы даже не замечаете! – злобно ворчал Ван Цюшэ, усаживаясь на плите. Он был весь в навозе и страшно вонял, но не решался поднять голос.
– Я виноват, я очень виноват! Гражданин секретарь, давайте я вам помогу! – Цинь Шутянь дернул Ван Цюшэ за ногу, застрявшую в щели между каменными плитами.
– Ой, тише, ты убьешь меня! Я, видно, вывихнул ногу! – Ван Цюшэ аж вспотел от боли.
Тогда Цинь Шутянь, не боясь грязи и вони, осторожно приподнял секретаря и перенес его на порог.
– Что будем делать, гражданин секретарь? Домой вас нести или в больницу? – заботливо спросил он.
– Домой, только домой! Ох… Ты уж на этот раз постарайся, Помешанный, отнеси меня на спине, а я тебе еще пригожусь… Ох! – Ван Цюшэ было очень трудно сдерживаться, но он по-прежнему не смел говорить громко, боясь разбудить всю улицу.
Цинь Шутянь взвалил его на спину и пошел. Секретарь, откормленный за время своих лекционных странствий, показался ему тяжелым, как бык, – не мудрено, что тот каждую ночь выбирался из загона и щипал травку на стороне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28