он и не подумал подать что-нибудь посетителю, так как Гюстав, не желая тратить деньги, никогда ничего не заказывал, если приходил один, и Максим был изумлен, когда на полдороге старик остановил его и потребовал:
— Подай-ка мне бутылочку белого.
Оставшись один, Гюстав, потягивая вино маленькими глотками, вспоминал свои обиды, а главное, старался придумать, как бы насолить своим домашним, которых он называл «они», и тут вдруг вошла Сова с пустой литровой бутылкой в руке — она всегда покупала вино у Максима.
Старик был знаком с Совой, ему известна была ее история: как она осталась одинокой и стала весьма доступной женщиной, но об этом он сначала и не подумал, им владела другая мысль — может быть, Сова сдает комнаты и согласится приютить его на время болезни Альбера; тогда ему, Гюставу Тубону, не придется ночевать в коровнике, словно какому-нибудь батраку. Ну уж нет, в коровнике он спать не желает.
— Максим в подвале. Сейчас вылезет.
— А вы, господин Тубон, покутить вздумали? — сказала Сова, указывая на его бутылку.
— Скоро уж помирать, так надо полакомиться перед смертью, — ответил он, посмеиваясь в седые усы, кое-как прикрывавшие отсутствие у него зубов.
Сова направилась к спуску в подвал — Максим оставил трап приоткрытым. Гюстав остановил ее:
— Да погоди, успеешь. Выпей пока что со мной.
— Не откажусь, — сказала Сова, — но в бутылке-то у вас уже пусто, господин Тубон.
— А мы полную возьмем, — ответил Гюстав и, поглядев на шеренгу бутылок, выстроенных для продажи за стойкой, протянул руку и взял одну поллитровку.
— Пользуйся, я нынче добрый, угощу тебя.
Они чокнулись, выпили и повели разговор.
— Не хочу я нынче дома ночевать. Обидели меня мои родственники, злыдни этакие. А куда мне деваться?
— Пойдемте ко мне, — сказала Сова.
Они уже допивали третью поллитровку, когда Максим вылез из подвала, где он почал бочку вина. Сова подала ему литровую бутылку, он налил в нее дешевого красного вина. Гюстав заплатил за все. Этого с ним не случалось с тех пор, как… Да нет, по правде сказать, — этого с ним еще никогда не случалось.
— А где ты живешь? — спросил Гюстав, когда они вышли из кафе.
Он, в общем-то, знал, в Монтенвиле была одна-единственная улица, но в каком именно доме проживает Сова, он не мог знать, — оставшись в одиночестве, Сова переменила квартиру.
— Да в самом конце поселка, у выезда в сторону Вильнева.
— А у тебя найдется место для меня?
— Как не найтись? Найдется. Вы, видать, не скупой, отчего же вас не уважить?
— Погоди. Ты, голубушка, не думай, что я богатый, ферма-то у нас с Женетом пополам.
— Да разве я что говорю? Вы меня угостили и еще за мой литр заплатили, должна же я чувствовать. Верно? Разве я какая неблагодарная? Вам услуга нужна, вот я и хочу услужить вам.
Они дошли до конца поселка. Сова отворила дверь своего дома, маленькой, жалкой лачуги, без мансарды. Там была только одна комната, только одна кровать.
— Где же ты меня устроишь в этой кроличьей клетке?
— А уж это как вам будет угодно.
— Да ведь кровать-то одна.
— Ну и что? Места в постели хватит и на двоих.
— Слушай, если ты кое-чего ждешь от меня, так это напрасно: мне семьдесят два года, и про такие дела я уж и думать позабыл.
— Да я вовсе не для того! — ответила Сова. — И вообще посмотрим.
Ночью он проснулся в теплой постели, помолодевший от близости женщины.
— Ишь ты! Да я еще молодец! — сказал он.
В самом деле, это так и было, к великому его удивлению и гордости. На следующий день он опять пришел, принес с собой «деньжат» (у него были сбережения), и начал с тех пор награждать ее.
— На-ка, бери! Тут за все про все, — сказал он, — и, знаешь, мне у тебя нравится. У нас мальчишка болен, его уложили в мою постель. А ведь я такой же хозяин на ферме, как и мой шурин. Не хочу я ночевать в хлеву вместе со скотиной!
— Тем более что там у тебя сладенького не будет, а здесь — оно под рукой. Неужели тебе семьдесят два года?
— Да.
— Вот уж не сказала бы!
Такое замечание польстило старику. Ведь он совсем не думал «об этом» и сам изумлялся, что оказался в постели настоящим мужчиной. Быть может, тут помогли годы воздержания после смерти жены, родной сестры Фирмена Женета, долгие годы, когда для него имела значение только земля, столь суровая, неблагодарная земля, которая порою говорит «да», но гораздо чаще — «нет», которую ты будто схватил и держишь в своих руках, а она не дается, и обязательно ускользнет из-под твоей власти, если ты не ухватишься за нее изо всех сил, не обломаешь в схватке с нею все ногти.
И теперь, когда Альбер выздоровел, когда Гюставу снова постелили постель в большой комнате, старик, к великому удивлению Фирмена, Мари и младших Женетов, не пожелал там спать. На следующее утро он ответил Фирмену на его расспросы:
— Я тебе не обязан отчет давать. Я не маленький.
Фирмен пожал плечами. В конце концов пусть старик с ума сходит. Хочет умереть — дело его. На «Краю света» оплакивать его не станут. И Фирмен вспомнил, как в дни его молодости доктор Луво говорил: «Всякий раз как старик сходится с женщиной, он сам роет себе могилу».
И все пошло так же, как прежде, по крайней мере внешне. Чуть рассветало, Гюстав приходил на ферму, принимался за дело, был такой же, как всегда, пожалуй, даже немного бодрее, если приглядеться. А вот что будет весной и летом, в страдную пору? Ну, там видно будет, — если понадобится, можно навести порядок. Но Мари говорила, что до того времени у Гюстава пройдет блажь: ему ведь семьдесят два года, и вряд ли он пристает к Сове. Эта связь, о которой уже все знали, казалась просто смешной, и никак нельзя было принять всерьез предупреждение Обуана, однажды сказавшего Фирмену:
— Ты, брат, гляди хорошенько, как бы эта баба не заарканила его.
— А чего бояться? — совершенно искрение ответил Фирмен. — Хоть старик и принялся дурить, но землю-то он ни за что не тронет.
Он был прав и вместе с тем глубоко ошибался, ибо не мог подозревать, что произойдет, даже не мог и представить себе, что это возможно.
А в это же самое время Адель пыталась, но не могла наладить прежние отношения с Фернаном. Он упрямился и стоял на своем.
— Что зря трепаться? — говорил он. — Ты знаешь, чего я хочу, а я знаю, чего ты хочешь: вот давай по честному и поладим.
— Фернан! Ну, хоть один раз!
Она больше не могла терпеть. Ее жгло желание. Фернан это знал и чувствовал, что это для него единственное средство добиться своей цели. Ему известны были аппетиты Адель. Однако он не догадывался, что она предпочла бы отказаться от него, отказаться от «всякого баловства», чем допустить, чтобы он вошел в семью и получил право на половину ее доли в участке земли. Она готова была отдать ее в пользу одного из братьев для того, чтобы не дробить владение, но сделать это для Фернана, для чужака, для человека, который был ей нужен только «для баловства», как он говорил! Нет, об этом не могло быть и речи. Как-то раз она это сказала ему. Он изумился.
— Да неужели ты больше не хочешь? Быть того не может!
— А вот может. Лучше уж всю жизнь без этого обходиться. Да когда начнется молотьба, на молотилках парни работают… Любого выбирай.
— Один раз в год. На два дня, не больше…
— Остальное время буду о другом думать.
— Да ты не можешь.
— Мое слово твердо.
— Ну, как хочешь.
— Да уж я решила. Или давай по-старому, или я все скажу отцу. Даю тебе неделю сроку.
— А я тебе говорю: тогда я лучше уйду.
— Думаешь, на другой ферме подцепишь такую дурочку, чтобы она за тебя замуж пошла?
— Может, и подцеплю. Отчего не попробовать?
— Помни, даю тебе неделю сроку, — повторила она и вышла из хлева, оставив Фернана в одиночестве.
Прошла неделя, ничего не изменилось, но вот однажды вечером Гюстав, проработав весь день «с этими, с Женетами», возвращался домой вместе с Фирменом; как обычно, они молча шагали рядом по дороге, и вдруг старик заявил:
— Фирмен, мне надо с тобой поговорить.
Фирмен поднял голову, удивленно поглядел на него.
— Новости есть, — продолжал Гюстав.
— Какие новости?
У Гюстава вовсе не было торжествующего вида, — он думая, что будет сиять от гордости, сообщая свою «новость», а наоборот, чувствовал себя неловко, растерялся.
— Насчет Совы хочу сказать.
— А что с ней?
— Да то, что у нее ребенок будет.
— Что такое?
Фирмен разом остановился и захохотал, прямо зашелся смехом, — смеялся, смеялся без конца.
— Я же тебе говорил, что она тебя околпачит. Обманывала, значит, тебя.
— Вовсе не обманывала.
— А ребенок-то?
— От меня ребенок.
— Это она так говорит.
— Вот именно, что от меня, а не от другого кого.
— А ты откуда знаешь?
— Да знаю.
— Ты же не с утра до ночи с ней бываешь.
— Если б от кого другого ребенок, мне уже сказали бы.
— Ну, в таких случаях мужчина всегда последний узнает.
— Да я же уверен. Уверен я, что от меня ребенок. Я еще в силах. Нечего тут и спорить. Мой ребенок.
— Тебе так думается.
— Не смей!..
— Ладно… Ладно… Допустим!.. Допустим, что ты и в самом деле байстрючонка сделал… в семьдесят два года…
— А что? Хоть мне и семьдесят два, я, может, тебя за пояс заткну в таких делах, — насмешливо сказал старик.
— Не стоит о них толковать. Тут о Сове речь. Как она думает? Хочет оставить ребенка?
— Ну, понятно. Что ж ей делать остается.
— Сходила бы в Вильнев, к старухе Тестю.
— Моя жена не хочет, да и я не хочу.
— Твоя жена?
— А ты как думаешь? Раз обрюхатил девку — женись на ней.
— Ты женишься на Сове?
— А почему не жениться?
— Да ведь кто она?
— Женщина. Такая же, как и другие.
— Ишь выдумал! А ты знаешь, что о ней говорят? Разве можно, чтобы гулящая девка вошла в честную семью?
— Семью? Теперь для меня семья — это она и наш ребенок.
— А мы?
— Вы? Вы, понятно, на втором месте.
— Так ты, значит, готов ее привести на «Край света»?
— Обязательно. Имею на то право. И у нее будет на то право, и у ребенка. Половина всего хозяйства моя, а вторая — твоя.
— Ты получил половину, потому что женился на моей сестре.
— Зря ты говоришь об этом, тут спорить нечего. Если у меня будет сын…
— И ты думаешь, что Морис, а после него — Альбер согласятся хозяйствовать в доле с байстрюком этой шлюхи?
— Он не будет байстрюком, а Сова не шлюха — не больше, чем всякая другая… А если она и была шлюха, так теперь исправится, образумится, уж поверь мне. Какой ей теперь интерес потаскухой быть?
— Да ты с ума сошел, Гюстав! Не знаешь ты этих распутниц! Только ты закроешь глаза, а ждать этого уж недолго… так же, впрочем, как и. мне, — я ведь только на шесть лет моложе тебя (Фирмен этого отнюдь не думал, а уже представлял себе, как Гюстав «отправится на тот свет» и он, Фирмен, будет один владеть «Краем света», а после него владельцами станут сыновья). Да, как только ты закроешь глаза, знаешь, что она сделает, твоя Совушка?
— А ну, скажи?
— Продаст землю. Продаст твою часть. Деньги ей понадобятся. Уедет куда-нибудь, и давай гулять. Ни за что она не останется с нами, где уж ей! Не под силу! Да и мы сами не захотим жить с ней.
— А придется.
— Никак это невозможно.
— А я говорю — придется.
— Нет.
— Посмотрим.
— Пусть-ка у нее сперва родится ребенок. Может, она тебе голову дурит.
Старик пожал плечами.
— Я пощупал ее живот: уже вздулся.
— Потому что она ест теперь вдосталь, ведь ты ей деньги даешь, не жалеешь.
— Деньги — мои, что хочу, то и делаю с ними.
— Ты бы лучше не тратил их зря — надо бы новый плуг купить, наш-то уж совсем старый. И вот еще — лошадей ты любишь, так уж лучше бы еще одну конягу купил, а ты тратишься на эту дрянь.
Напрасные упреки, Гюстав и сам корил себя за то, что тратит свои сбережения на Сову. Но он не мог поступать иначе, он хотел, чтобы она не шаталась по чужим дворам, не гуляла с другими, не бегала, например, помогать Бастуде, когда к той заявлялось слишком много гостей, — ему стало известно, что Сова иногда это делала. Ну, а раз он давал ей деньги, то такая лентяйка, как она, никуда не ходила, сидела дома, и он знал, что ребенок у нее от него, хоть ему, Гюставу, и семьдесят два года.
— Я женюсь на этой девке, — сказал он. — Но женюсь после того, как родится ребенок. Как только он появится на свет, я тотчас признаю его, а потом и обзаконюсь.
— Подумай хорошенько.
— Все думано-передумано.
— Послушай, Гюстав, нельзя же так! Нельзя! Ведь сколько лет мы трудились, отдыха не знали — и моя сестра до самой своей смерти, и ты, и я, и Мари, не считая уж моего парня Мориса и мою Адель, — у тебя-то детей не было. И уж сколько лет ты один, а мы вчетвером горб гнули.
— Ну понятно, зато вы вчетвером и кормитесь на ферме.
— Легко ли нам было обрабатывать эту землю, удобрять ее, беречь! Ведь мы всего себя лишали ради нее, неужели же ты хочешь, чтобы наше добро досталось чужим?
— Чужие — это вы, — воскликнул старик, — а у меня теперь есть жена и будет сын.
— Может, не сын, а дочь.
— Обязательно сын. А нет, так мы родим еще одного ребенка. У меня промашки не будет. Уж я такой.
— Не знаю, чем ты так доволен.
— Да хотя бы тем, что тебе насолил.
Фирмен взмолился:
— Не надо, Гюстав! Не надо!
Настало молчание. Уже ночь наступала, — как всегда, когда они возвращались на ферму. Вскоре непроглядный мрак охватит все. Злобный мрак.
— Знаешь, что тебе надо сделать, Гюстав?
— Нет.
— Останься с нами нынче. Ложись спать в большой комнате. А к Сове больше не ходи.
— Бросить ее?
— Вот именно.
— Сразу видно, что не у тебя ребенок-то родится! Нет, как я сказал, так и будет, и я уж лучше сейчас же двину к ней. (Гюстав повернул в сторону Монтенвиля, решив даже не заходить на ферму поужинать). На понятный я не пойду. Ты запомни, что я решил. Признаю ребенка и женюсь на матери.
— Тебе еще полгода можно ждать, а тогда уж принимай решение.
— Не полгода, а семь месяцев. Но решение я уже принял.
— Это твое последнее слово?
— Другого не будет.
— Посмотрим.
— И смотреть нечего.
— Ну, это ты зря говоришь.
— Я же сказал — на попятный не пойду.
И, круто повернувшись, Гюстав Тубон зашагал по дороге. Одну минуту Фирмен еще видел его согбенную фигуру, но постепенно туман затушевал ее, слышался только стук грубых башмаков по затвердевшей от заморозков земле. Фирмен громко забормотал:
— Семь месяцев! Когда это еще будет! Семь месяцев! Мало ли что может случиться за семь месяцев…
Понурив голову, он двинулся один по дороге, направляясь к своей ферме, до которой уже было совсем близко, и теперь твердил про себя: «Семь месяцев… быстро они пролетят… очень быстро…» Он уже видел, как Сова вторгается на ферму, на руках у нее вопит ребенок; он будет расти, этот ребенок, и, когда Альбер отслужит свой срок в солдатчине, они, пожалуй, покажутся почти что однолетками. Нет, это просто невозможно. Этого нельзя допустить. Кровь бросилась ему в лицо, в голове зашумело, он едва не потерял сознание. Право, вот-вот с ним случится удар, и он умрет.
Глава IV
Прежде всего Фирмен рассказал обо всем своей дочери. Нельзя сказать, что Адель отличалась большим умом, зато она не витала в облаках, твердо стояла на земле, и, хотя у нее был тупой вид, когда она работала, когда она ела и когда ее тянуло к любовным утехам (батрак Фернан хорошо это замечал), она обладала здравым смыслом, — всякий это признавал. Выслушав отца, она сразу сказала:
— Ну, это нельзя так оставить. — И, подумав, добавила: — Надо нам вчетвером об этом поговорить.
За ужином она и Фирмен молчали, потом, когда поели картофельной похлебки (брали для нее не тот картофель, что шел на продажу, а плохой — водянистый, уже прораставший, с затхлым запахом, и заправляли ее не сливочным маслом, а свиным салом со шкуркой), батрак Фернан пожелал всем спокойной ночи и ушел; Альбер лег спать наверху, в мансарде. Морис тоже собрался было сразу после ужина отправиться на боковую, но отец удержал его:
— Погоди, поговорить надо.
— О чем? — спросила Мари.
— Убери миски, дай нам кофе.
— Вечером кофе?
Кофе всегда пили только по утрам, и на завтра он уже был сварен.
— Может, долгий разговор будет.
— Беда, что ли, какая? — спросил Морис.
— Да уж верно что беда!
Пока Мари убирала со стола, Фирмен встал и подбросил в очаг охапку сушняку; поднялось высокое, недолго длящееся пламя и, воспользовавшись его отсветами, он погасил лампу.
— Кофе-то горячий подай, — приказал он и, возвратившись на свое место, сел опять за стол. Адель взяла старый глиняный кофейник и поставила его в очаг — подогреть бурду, называвшуюся кофе, в котором, однако, преобладал цикорий.
Взяв четыре больших чашки, она поставила их на стол. Трое участников беседы сели на скамейки и, облокотившись на столешницу, молча ждали, пока Мари принесет кофейник и разольет в надтреснутые щербатые чашки тотчас задымившуюся в них черную жидкость. Разговор начался не сразу.
— Ну, вот… Вот в чем дело, — произнес наконец Фирмен. — У Гюстава-то ребенок будет.
По спинам встрепенувшихся людей пробежали отсветы огня.
— Это в его-то годы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Подай-ка мне бутылочку белого.
Оставшись один, Гюстав, потягивая вино маленькими глотками, вспоминал свои обиды, а главное, старался придумать, как бы насолить своим домашним, которых он называл «они», и тут вдруг вошла Сова с пустой литровой бутылкой в руке — она всегда покупала вино у Максима.
Старик был знаком с Совой, ему известна была ее история: как она осталась одинокой и стала весьма доступной женщиной, но об этом он сначала и не подумал, им владела другая мысль — может быть, Сова сдает комнаты и согласится приютить его на время болезни Альбера; тогда ему, Гюставу Тубону, не придется ночевать в коровнике, словно какому-нибудь батраку. Ну уж нет, в коровнике он спать не желает.
— Максим в подвале. Сейчас вылезет.
— А вы, господин Тубон, покутить вздумали? — сказала Сова, указывая на его бутылку.
— Скоро уж помирать, так надо полакомиться перед смертью, — ответил он, посмеиваясь в седые усы, кое-как прикрывавшие отсутствие у него зубов.
Сова направилась к спуску в подвал — Максим оставил трап приоткрытым. Гюстав остановил ее:
— Да погоди, успеешь. Выпей пока что со мной.
— Не откажусь, — сказала Сова, — но в бутылке-то у вас уже пусто, господин Тубон.
— А мы полную возьмем, — ответил Гюстав и, поглядев на шеренгу бутылок, выстроенных для продажи за стойкой, протянул руку и взял одну поллитровку.
— Пользуйся, я нынче добрый, угощу тебя.
Они чокнулись, выпили и повели разговор.
— Не хочу я нынче дома ночевать. Обидели меня мои родственники, злыдни этакие. А куда мне деваться?
— Пойдемте ко мне, — сказала Сова.
Они уже допивали третью поллитровку, когда Максим вылез из подвала, где он почал бочку вина. Сова подала ему литровую бутылку, он налил в нее дешевого красного вина. Гюстав заплатил за все. Этого с ним не случалось с тех пор, как… Да нет, по правде сказать, — этого с ним еще никогда не случалось.
— А где ты живешь? — спросил Гюстав, когда они вышли из кафе.
Он, в общем-то, знал, в Монтенвиле была одна-единственная улица, но в каком именно доме проживает Сова, он не мог знать, — оставшись в одиночестве, Сова переменила квартиру.
— Да в самом конце поселка, у выезда в сторону Вильнева.
— А у тебя найдется место для меня?
— Как не найтись? Найдется. Вы, видать, не скупой, отчего же вас не уважить?
— Погоди. Ты, голубушка, не думай, что я богатый, ферма-то у нас с Женетом пополам.
— Да разве я что говорю? Вы меня угостили и еще за мой литр заплатили, должна же я чувствовать. Верно? Разве я какая неблагодарная? Вам услуга нужна, вот я и хочу услужить вам.
Они дошли до конца поселка. Сова отворила дверь своего дома, маленькой, жалкой лачуги, без мансарды. Там была только одна комната, только одна кровать.
— Где же ты меня устроишь в этой кроличьей клетке?
— А уж это как вам будет угодно.
— Да ведь кровать-то одна.
— Ну и что? Места в постели хватит и на двоих.
— Слушай, если ты кое-чего ждешь от меня, так это напрасно: мне семьдесят два года, и про такие дела я уж и думать позабыл.
— Да я вовсе не для того! — ответила Сова. — И вообще посмотрим.
Ночью он проснулся в теплой постели, помолодевший от близости женщины.
— Ишь ты! Да я еще молодец! — сказал он.
В самом деле, это так и было, к великому его удивлению и гордости. На следующий день он опять пришел, принес с собой «деньжат» (у него были сбережения), и начал с тех пор награждать ее.
— На-ка, бери! Тут за все про все, — сказал он, — и, знаешь, мне у тебя нравится. У нас мальчишка болен, его уложили в мою постель. А ведь я такой же хозяин на ферме, как и мой шурин. Не хочу я ночевать в хлеву вместе со скотиной!
— Тем более что там у тебя сладенького не будет, а здесь — оно под рукой. Неужели тебе семьдесят два года?
— Да.
— Вот уж не сказала бы!
Такое замечание польстило старику. Ведь он совсем не думал «об этом» и сам изумлялся, что оказался в постели настоящим мужчиной. Быть может, тут помогли годы воздержания после смерти жены, родной сестры Фирмена Женета, долгие годы, когда для него имела значение только земля, столь суровая, неблагодарная земля, которая порою говорит «да», но гораздо чаще — «нет», которую ты будто схватил и держишь в своих руках, а она не дается, и обязательно ускользнет из-под твоей власти, если ты не ухватишься за нее изо всех сил, не обломаешь в схватке с нею все ногти.
И теперь, когда Альбер выздоровел, когда Гюставу снова постелили постель в большой комнате, старик, к великому удивлению Фирмена, Мари и младших Женетов, не пожелал там спать. На следующее утро он ответил Фирмену на его расспросы:
— Я тебе не обязан отчет давать. Я не маленький.
Фирмен пожал плечами. В конце концов пусть старик с ума сходит. Хочет умереть — дело его. На «Краю света» оплакивать его не станут. И Фирмен вспомнил, как в дни его молодости доктор Луво говорил: «Всякий раз как старик сходится с женщиной, он сам роет себе могилу».
И все пошло так же, как прежде, по крайней мере внешне. Чуть рассветало, Гюстав приходил на ферму, принимался за дело, был такой же, как всегда, пожалуй, даже немного бодрее, если приглядеться. А вот что будет весной и летом, в страдную пору? Ну, там видно будет, — если понадобится, можно навести порядок. Но Мари говорила, что до того времени у Гюстава пройдет блажь: ему ведь семьдесят два года, и вряд ли он пристает к Сове. Эта связь, о которой уже все знали, казалась просто смешной, и никак нельзя было принять всерьез предупреждение Обуана, однажды сказавшего Фирмену:
— Ты, брат, гляди хорошенько, как бы эта баба не заарканила его.
— А чего бояться? — совершенно искрение ответил Фирмен. — Хоть старик и принялся дурить, но землю-то он ни за что не тронет.
Он был прав и вместе с тем глубоко ошибался, ибо не мог подозревать, что произойдет, даже не мог и представить себе, что это возможно.
А в это же самое время Адель пыталась, но не могла наладить прежние отношения с Фернаном. Он упрямился и стоял на своем.
— Что зря трепаться? — говорил он. — Ты знаешь, чего я хочу, а я знаю, чего ты хочешь: вот давай по честному и поладим.
— Фернан! Ну, хоть один раз!
Она больше не могла терпеть. Ее жгло желание. Фернан это знал и чувствовал, что это для него единственное средство добиться своей цели. Ему известны были аппетиты Адель. Однако он не догадывался, что она предпочла бы отказаться от него, отказаться от «всякого баловства», чем допустить, чтобы он вошел в семью и получил право на половину ее доли в участке земли. Она готова была отдать ее в пользу одного из братьев для того, чтобы не дробить владение, но сделать это для Фернана, для чужака, для человека, который был ей нужен только «для баловства», как он говорил! Нет, об этом не могло быть и речи. Как-то раз она это сказала ему. Он изумился.
— Да неужели ты больше не хочешь? Быть того не может!
— А вот может. Лучше уж всю жизнь без этого обходиться. Да когда начнется молотьба, на молотилках парни работают… Любого выбирай.
— Один раз в год. На два дня, не больше…
— Остальное время буду о другом думать.
— Да ты не можешь.
— Мое слово твердо.
— Ну, как хочешь.
— Да уж я решила. Или давай по-старому, или я все скажу отцу. Даю тебе неделю сроку.
— А я тебе говорю: тогда я лучше уйду.
— Думаешь, на другой ферме подцепишь такую дурочку, чтобы она за тебя замуж пошла?
— Может, и подцеплю. Отчего не попробовать?
— Помни, даю тебе неделю сроку, — повторила она и вышла из хлева, оставив Фернана в одиночестве.
Прошла неделя, ничего не изменилось, но вот однажды вечером Гюстав, проработав весь день «с этими, с Женетами», возвращался домой вместе с Фирменом; как обычно, они молча шагали рядом по дороге, и вдруг старик заявил:
— Фирмен, мне надо с тобой поговорить.
Фирмен поднял голову, удивленно поглядел на него.
— Новости есть, — продолжал Гюстав.
— Какие новости?
У Гюстава вовсе не было торжествующего вида, — он думая, что будет сиять от гордости, сообщая свою «новость», а наоборот, чувствовал себя неловко, растерялся.
— Насчет Совы хочу сказать.
— А что с ней?
— Да то, что у нее ребенок будет.
— Что такое?
Фирмен разом остановился и захохотал, прямо зашелся смехом, — смеялся, смеялся без конца.
— Я же тебе говорил, что она тебя околпачит. Обманывала, значит, тебя.
— Вовсе не обманывала.
— А ребенок-то?
— От меня ребенок.
— Это она так говорит.
— Вот именно, что от меня, а не от другого кого.
— А ты откуда знаешь?
— Да знаю.
— Ты же не с утра до ночи с ней бываешь.
— Если б от кого другого ребенок, мне уже сказали бы.
— Ну, в таких случаях мужчина всегда последний узнает.
— Да я же уверен. Уверен я, что от меня ребенок. Я еще в силах. Нечего тут и спорить. Мой ребенок.
— Тебе так думается.
— Не смей!..
— Ладно… Ладно… Допустим!.. Допустим, что ты и в самом деле байстрючонка сделал… в семьдесят два года…
— А что? Хоть мне и семьдесят два, я, может, тебя за пояс заткну в таких делах, — насмешливо сказал старик.
— Не стоит о них толковать. Тут о Сове речь. Как она думает? Хочет оставить ребенка?
— Ну, понятно. Что ж ей делать остается.
— Сходила бы в Вильнев, к старухе Тестю.
— Моя жена не хочет, да и я не хочу.
— Твоя жена?
— А ты как думаешь? Раз обрюхатил девку — женись на ней.
— Ты женишься на Сове?
— А почему не жениться?
— Да ведь кто она?
— Женщина. Такая же, как и другие.
— Ишь выдумал! А ты знаешь, что о ней говорят? Разве можно, чтобы гулящая девка вошла в честную семью?
— Семью? Теперь для меня семья — это она и наш ребенок.
— А мы?
— Вы? Вы, понятно, на втором месте.
— Так ты, значит, готов ее привести на «Край света»?
— Обязательно. Имею на то право. И у нее будет на то право, и у ребенка. Половина всего хозяйства моя, а вторая — твоя.
— Ты получил половину, потому что женился на моей сестре.
— Зря ты говоришь об этом, тут спорить нечего. Если у меня будет сын…
— И ты думаешь, что Морис, а после него — Альбер согласятся хозяйствовать в доле с байстрюком этой шлюхи?
— Он не будет байстрюком, а Сова не шлюха — не больше, чем всякая другая… А если она и была шлюха, так теперь исправится, образумится, уж поверь мне. Какой ей теперь интерес потаскухой быть?
— Да ты с ума сошел, Гюстав! Не знаешь ты этих распутниц! Только ты закроешь глаза, а ждать этого уж недолго… так же, впрочем, как и. мне, — я ведь только на шесть лет моложе тебя (Фирмен этого отнюдь не думал, а уже представлял себе, как Гюстав «отправится на тот свет» и он, Фирмен, будет один владеть «Краем света», а после него владельцами станут сыновья). Да, как только ты закроешь глаза, знаешь, что она сделает, твоя Совушка?
— А ну, скажи?
— Продаст землю. Продаст твою часть. Деньги ей понадобятся. Уедет куда-нибудь, и давай гулять. Ни за что она не останется с нами, где уж ей! Не под силу! Да и мы сами не захотим жить с ней.
— А придется.
— Никак это невозможно.
— А я говорю — придется.
— Нет.
— Посмотрим.
— Пусть-ка у нее сперва родится ребенок. Может, она тебе голову дурит.
Старик пожал плечами.
— Я пощупал ее живот: уже вздулся.
— Потому что она ест теперь вдосталь, ведь ты ей деньги даешь, не жалеешь.
— Деньги — мои, что хочу, то и делаю с ними.
— Ты бы лучше не тратил их зря — надо бы новый плуг купить, наш-то уж совсем старый. И вот еще — лошадей ты любишь, так уж лучше бы еще одну конягу купил, а ты тратишься на эту дрянь.
Напрасные упреки, Гюстав и сам корил себя за то, что тратит свои сбережения на Сову. Но он не мог поступать иначе, он хотел, чтобы она не шаталась по чужим дворам, не гуляла с другими, не бегала, например, помогать Бастуде, когда к той заявлялось слишком много гостей, — ему стало известно, что Сова иногда это делала. Ну, а раз он давал ей деньги, то такая лентяйка, как она, никуда не ходила, сидела дома, и он знал, что ребенок у нее от него, хоть ему, Гюставу, и семьдесят два года.
— Я женюсь на этой девке, — сказал он. — Но женюсь после того, как родится ребенок. Как только он появится на свет, я тотчас признаю его, а потом и обзаконюсь.
— Подумай хорошенько.
— Все думано-передумано.
— Послушай, Гюстав, нельзя же так! Нельзя! Ведь сколько лет мы трудились, отдыха не знали — и моя сестра до самой своей смерти, и ты, и я, и Мари, не считая уж моего парня Мориса и мою Адель, — у тебя-то детей не было. И уж сколько лет ты один, а мы вчетвером горб гнули.
— Ну понятно, зато вы вчетвером и кормитесь на ферме.
— Легко ли нам было обрабатывать эту землю, удобрять ее, беречь! Ведь мы всего себя лишали ради нее, неужели же ты хочешь, чтобы наше добро досталось чужим?
— Чужие — это вы, — воскликнул старик, — а у меня теперь есть жена и будет сын.
— Может, не сын, а дочь.
— Обязательно сын. А нет, так мы родим еще одного ребенка. У меня промашки не будет. Уж я такой.
— Не знаю, чем ты так доволен.
— Да хотя бы тем, что тебе насолил.
Фирмен взмолился:
— Не надо, Гюстав! Не надо!
Настало молчание. Уже ночь наступала, — как всегда, когда они возвращались на ферму. Вскоре непроглядный мрак охватит все. Злобный мрак.
— Знаешь, что тебе надо сделать, Гюстав?
— Нет.
— Останься с нами нынче. Ложись спать в большой комнате. А к Сове больше не ходи.
— Бросить ее?
— Вот именно.
— Сразу видно, что не у тебя ребенок-то родится! Нет, как я сказал, так и будет, и я уж лучше сейчас же двину к ней. (Гюстав повернул в сторону Монтенвиля, решив даже не заходить на ферму поужинать). На понятный я не пойду. Ты запомни, что я решил. Признаю ребенка и женюсь на матери.
— Тебе еще полгода можно ждать, а тогда уж принимай решение.
— Не полгода, а семь месяцев. Но решение я уже принял.
— Это твое последнее слово?
— Другого не будет.
— Посмотрим.
— И смотреть нечего.
— Ну, это ты зря говоришь.
— Я же сказал — на попятный не пойду.
И, круто повернувшись, Гюстав Тубон зашагал по дороге. Одну минуту Фирмен еще видел его согбенную фигуру, но постепенно туман затушевал ее, слышался только стук грубых башмаков по затвердевшей от заморозков земле. Фирмен громко забормотал:
— Семь месяцев! Когда это еще будет! Семь месяцев! Мало ли что может случиться за семь месяцев…
Понурив голову, он двинулся один по дороге, направляясь к своей ферме, до которой уже было совсем близко, и теперь твердил про себя: «Семь месяцев… быстро они пролетят… очень быстро…» Он уже видел, как Сова вторгается на ферму, на руках у нее вопит ребенок; он будет расти, этот ребенок, и, когда Альбер отслужит свой срок в солдатчине, они, пожалуй, покажутся почти что однолетками. Нет, это просто невозможно. Этого нельзя допустить. Кровь бросилась ему в лицо, в голове зашумело, он едва не потерял сознание. Право, вот-вот с ним случится удар, и он умрет.
Глава IV
Прежде всего Фирмен рассказал обо всем своей дочери. Нельзя сказать, что Адель отличалась большим умом, зато она не витала в облаках, твердо стояла на земле, и, хотя у нее был тупой вид, когда она работала, когда она ела и когда ее тянуло к любовным утехам (батрак Фернан хорошо это замечал), она обладала здравым смыслом, — всякий это признавал. Выслушав отца, она сразу сказала:
— Ну, это нельзя так оставить. — И, подумав, добавила: — Надо нам вчетвером об этом поговорить.
За ужином она и Фирмен молчали, потом, когда поели картофельной похлебки (брали для нее не тот картофель, что шел на продажу, а плохой — водянистый, уже прораставший, с затхлым запахом, и заправляли ее не сливочным маслом, а свиным салом со шкуркой), батрак Фернан пожелал всем спокойной ночи и ушел; Альбер лег спать наверху, в мансарде. Морис тоже собрался было сразу после ужина отправиться на боковую, но отец удержал его:
— Погоди, поговорить надо.
— О чем? — спросила Мари.
— Убери миски, дай нам кофе.
— Вечером кофе?
Кофе всегда пили только по утрам, и на завтра он уже был сварен.
— Может, долгий разговор будет.
— Беда, что ли, какая? — спросил Морис.
— Да уж верно что беда!
Пока Мари убирала со стола, Фирмен встал и подбросил в очаг охапку сушняку; поднялось высокое, недолго длящееся пламя и, воспользовавшись его отсветами, он погасил лампу.
— Кофе-то горячий подай, — приказал он и, возвратившись на свое место, сел опять за стол. Адель взяла старый глиняный кофейник и поставила его в очаг — подогреть бурду, называвшуюся кофе, в котором, однако, преобладал цикорий.
Взяв четыре больших чашки, она поставила их на стол. Трое участников беседы сели на скамейки и, облокотившись на столешницу, молча ждали, пока Мари принесет кофейник и разольет в надтреснутые щербатые чашки тотчас задымившуюся в них черную жидкость. Разговор начался не сразу.
— Ну, вот… Вот в чем дело, — произнес наконец Фирмен. — У Гюстава-то ребенок будет.
По спинам встрепенувшихся людей пробежали отсветы огня.
— Это в его-то годы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31