Их ждут не дождутся на товарной станции. Но им больше по нраву валяться на своих вшивых перинах и жрать на городские денежки.
В конторе, где большая часть клиентов были негры, она не боялась выкрикивать такое про негров.
Криб и Рейнор протолкались вперед, чтобы поближе взглянуть на эту женщину. Она вся пылала яростью и упивалась собой, большая, плечистая, золотоволосая, в полотняном чепце с розовыми лентами. Она была в черных спортивных туфлях на босу ногу, лямки холщового фартука отстегнулись, и пышные груди, едва прикрытые мужской нижней рубахой, колыхались, мешая ей гладить детское платьице. Дети, тихие и бледные, в бараньих шубейках и ватных курточках, с каким-то молчаливым упрямством стояли у нее за спиной. Она заполонила всю контору и наслаждалась этим. Жаловалась она справедливо. Ей не приходилось лгать. Но вид у нее был лживый. Ее маленькие глазки бегали, и в своем негодовании она, казалось, все время хитрит с корыстным расчетом.
— Благотворители присылают ко мне милосердных сестер в шелковых панталонах, чтоб меня усовестить. А чем я хуже их? И почем они это знают? Хоть бы им всем сгореть. Хоть бы им замуж повыходить, тогда они не станут отказывать другим в плате за электричество.
Заведующий конторой мистер Юинг с головой, лысой как колено, не мог ее успокоить, он стоял впереди всех, скрестив руки на груди, и говорил своим подчиненным с важностью, вспомнив, что когда-то был директором школы:
— Ничего, она скоро выговорится и уйдет.
— Не уйдет, — сказал Рейнор Крибу. — Она своего добьется. В распределении пособий она смыслит даже больше Юинга. Имеет многолетний опыт и всегда добивается своего, потому что устраивает скандалы. И Юинг это знает. Скоро он пойдет на уступки. Ему только бы не уронить достоинство. Если поднимется шумиха, его вызовут в муниципалитет и намылят ему голову. Он у нее в руках; когда-нибудь все будут у нее в руках, даже целые народы и правительства.
Криб не принял его слов всерьез и лишь улыбнулся. Кто станет слушать эту Стейку и какой может быть толк от ее воплей?
Нет, Криб видел в ней нечто совсем другое, на его взгляд, люди слушали ее, потому что то был воинственный клич плоти и крови, хотя в нем, пожалуй, слышались отзвуки безумия, и здесь, в конторе, это могло вызвать лишь отвращение. Потом, когда Криб ходил по улицам, ему казалось сперва, что тень Стейки незримо витает над кварталом и объемлет все вокруг; она была в мерцающем свете уличных огней и в зареве фонарей надземки, которые ровными рядами лучились в сумерках. А когда он зашел в бар промочить горло, запотевшая кружка и воспоминание о польском квартале в Вест-Сайде опять вернули его к мыслям об этой женщине.
Он утер рот концом шарфа, чтобы не лазить в карман за платком, и снова отправился разносить чеки. Морозный воздух покусывал лицо, с неба падали редкие хлопья снега. В отдалении прогрохотал поезд, задребезжали стекла, и рельсы отозвались трескучим ледяным звоном.
Он перешел улицу, спустился в подвал и отворил дверь бакалейной лавки, над которой затренькал колокольчик. Лавка была длинная и темная, в ней остро пахло копченым мясом, мылом, сушеными персиками и рыбой. В небольшом очаге прыгал сердитый огонь, а хозяин, итальянец с длинным, худым, поросшим жесткой щетиной лицом, выжидающе молчал. Он отогревал руки под фартуком.
Нет, он не знает никакого Грина. Здесь людей знают в лицо, а не по фамилии. Случается, сегодня у человека одна фамилия, а завтра — другая. И полиция тоже не знает, ей это без надобности. Ежели кого пристрелят или зарежут, они забирают труп, а убийцу не ищут. Все равно никто им ничего не скажет, это первое. Так что они выдумывают для следствия фамилию, какая взбредет в голову, и ладно. А второе, им самим наплевать. Но и при всем желании им не найти концов. Никому не узнать даже малой доли того, что происходит среди этих людей. Они режут друг друга, воруют, творят все мыслимые преступления и мерзости, мужчины над мужчинами, женщины над женщинами, родители над детьми, хуже зверей. У них своя жизнь, и все их злодейства рассеиваются как дым. Такое не видано от сотворения мира.
Он говорил долго и с каждым словом все больше воодушевлялся, плел что-то дикое и несусветное: валил все в одну кучу, куча обрастала фантазиями и домыслами, захлестывался огромный, тугой, отвратительный узел, и по лавке кружились в водовороте людские головы, ноги, животы, руки.
Крибу стало невмоготу его слушать. Он сказал резко:
— Что вы мелете? Меня интересует только, знаете ли вы этого человека.
— Но я не рассказал и половины. Я здесь уже шесть лет живу. Ясное дело, вы мне не верите. А что, если это правда?
— Не важно, — сказал Криб. — Должен же быть какой-то способ найти нужного человека.
Убеждая Криба, итальянец перегнулся через прилавок, в его сощуренных глазах была странная сосредоточенность, и весь он как-то подобрался. Но теперь в разочаровании он сел на табурет.
— Гм… пожалуй. Иной раз удается. А вообще, говорю вам, даже полиция ничего не может поделать.
— Полиция всегда кого-нибудь преследует. А это совсем другое дело.
— Что ж, попытайте еще счастья, ежели есть охота. Только я вам пособить не могу.
Но он не стал пытать счастья. У него больше не было времени на поиски. Он положил чек Грина под низ пачки. На следующем по порядку стояло: «Уинстон Филд».
Он без труда отыскал лачугу на задворках; она стояла всего в нескольких футах от соседнего дома. Крибу были знакомы такие трущобы с пристройками. Они росли как грибы, прежде чем здесь осушили болота и сделали насыпные улицы, и все были одинаковые — деревянная панель вдоль забора ниже уровня мостовой, несколько тесаных столбов, меж которыми натянута бельевая веревка, гнилая дранка на кровлях и длинная-предлинная лестница у задней двери.
Мальчик лет двенадцати впустил его на кухню, где у стола в кресле на колесиках сидел старик.
— Вижу я, это должностное лицо, — сказал он мальчику, когда Криб вынул чеки. — Тащи сюда коробку с моими бумагами.
Он очистил место на столе.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказал Криб.
Но Филд выложил свои бумаги: страховой полис, пенсионную книжку, медицинское свидетельство, выданное клиникой штата в Монтено, и справку об увольнении с флота, помеченную: «Сан-Диего, 1920 г.».
— Этого достаточно, — сказал Криб. — Распишитесь.
— Вы должны удостовериться, кто я таков, — сказал старик. — Вы ведь должностное лицо. И чеки не ваши, а государственные, их можно вручать только после предъявления бумаг по всей форме.
Эта процедура доставляла ему удовольствие, и Криб больше не спорил. Филд опорожнил коробку до дна, перебирая бумаги и справки.
— Вот тут записано все, что я сделал и чем был. Недостает только свидетельства о смерти, и можно хоть сейчас в гроб ложиться.
Он сказал это с какой-то ликующей гордостью и самодовольством. Расписаться он не спешил; держал ручку стоймя на колене, обтянутом желтовато-зеленой плисовой штаниной. Криб не торопил его. Он чувствовал, что старику очень хочется поговорить.
— Мне бы уголь получше, — сказал Филд. — Я послал внука с ордером на склад, и там насыпали в тележку одну пыль. А для моей печки это негоже. Все просыпается через решетку. В ордере сказано: антрацит из Фрэнклин-Каунти.
— Я доложу, и мы постараемся вам помочь.
— Навряд ли будет толк. Вы это не хуже моего знаете. Это все слабые средства, а настоящее средство только одно — деньги. Да, деньги — все равно как солнце. Где они блестят, там светло, как днем, а где нет — там тьма кромешная. Для нас, цветных, одно спасение — иметь своих богачей. Иначе нам никак нельзя.
Криб сидел, втянув в поднятый воротник коротко подстриженную голову с покрасневшим лбом — окна здесь были тусклые, с железными рамами, печь раскалилась, но не создавала уюта, — сидел и слушал старика, который развивал свою мысль. Надобно собирать деньги по подписке, чтоб всякий месяц один негр становился миллионером. Подыскивать умного, добросердечного негра и брать с него обязательство в том, что он откроет дело и будет принимать на работу только негров. Известить об этом людей можно письмами и на словах, тогда каждый негр, у которого есть работа, станет вносить по доллару в месяц. Через пять лет будет уже шестьдесят миллионеров.
— Так к нам придет уважение, — сказал он гортанно, словно бы с иностранным акцентом. — Надо собрать и употребить все деньги, какие изводятся зря на всякую там политику и скачки. Покуда с человека дерут три шкуры, ему нет уважения. Деньги — это наше солнце!
Филд был негр с примесью индейской крови, вероятно племени чероки или натчесов; кожа у него была с красноватым отливом. И в темной кухне, рассуждая о золоте, которое сияет, как солнце, он, косматый, с массивной головой, с лицом, в котором угадывалось его смешанное происхождение, с толстыми губами, сжимая в руке перо, говорил и держал себя, словно какой-нибудь из мифических властителей подземного царства, быть может сам старый судья Минос.
Наконец он взял чек и расписался. Чтобы не замусолить бланк, он прижал его костяшками пальцев. Стол качался и поскрипывал среди нечистой, языческой тьмы, усыпанный хлебными корками, кусками мяса, жестянками и обрывками бумаги.
— Как, по-вашему, могу я рассчитывать на успех?
— Об этом стоит подумать. Конечно, надо что-то сделать.
— Успех будет, если люди возьмутся за дело. И больше ничего. Только за этим всегда и была остановка. Надо, чтоб все были единодушны.
— Да, разумеется, — сказал Криб и встал.
Старик взглянул ему прямо в глаза.
— Я знаю, вам пора идти, — сказал он. — Ну что ж, дружище, Бог в помощь и спасибо за откровенность. Это я сразу чувствую.
Криб снова пересек двор, который был ниже уровня улицы. Под навесом какой-то мужчина держал горящую свечу, прикрывая ее от ветра, а другой выгружал из раскоряченной детской коляски растопку, и два голоса громко переругивались. Минуя навес, он услышал, как шумит ветер в ветвях и меж домами, а когда вышел в проулок, увидел над рекой вышки канатной дороги, красными иглами пронзавшие ледяную высь на сотни футов, и фабрики — они казались крохотными точками. Отсюда он не мог видеть Саут-Бранч с деревянными пристанями и подъемными кранами у воды. Эта окраина, вновь отстроенная после Великого пожара, уже через пятьдесят лет опять лежала в развалинах, фабрики были заколочены, дома разрушены или покинуты, и прерия вернулась сюда. Но это было похоже не на запустение, а на временный разлад той организации, которая освободила огромную энергию — стихийную, необузданную, безудержную силу огромных диких просторов. И люди не просто ощущали это, но, казалось Крибу, принуждены были слиться с этим воедино. Всей плотью. И он понимал, что обречен на это, как все. Пускай родители его в свое время были слугами, но у него иная судьба. Он подумал, что им не приходилось заниматься таким служением, которое, казалось, никому не нужно и, пожалуй, вообще не по силам человеку из плоти и крови. И никто не мог сказать, зачем все это, или предвидеть исход дела. Но это не значит, подумал он, хмурясь в задумчивости, что ему охота избавиться от этого. Наоборот. Ему нужно что-то делать. Ведь ощущать поневоле эту неукротимую силу и бездействовать просто мучительно, он знал, что это такое. Но сейчас время истекло. Шесть часов. Он мог бы при желании отправиться домой, в свою комнатенку, умыться горячей водой, выпить глоток виски, прилечь на кровать, застеленную стеганым одеялом, почитать газету, сжевать несколько галет, намазанных паштетом, а потом идти обедать. Но мысль об этом была ему неприятна, словно он наглотался затхлого воздуха. У него оставалось шесть чеков, и он твердо решил доставить еще хоть один — мистеру Грину.
И он двинулся дальше. Ему пришлось пройти четыре или пять темных кварталов, минуя пустыри, трущобы, груды старого кирпича, запертые школы, неосвещенные церкви, мусорные кучи, и при этом ему подумалось, что еще осталось в живых немало людей, которые видели здесь некогда новостроенные улицы. А теперь на их месте уже второй слой развалин; целые века истории, претворенные в реальность едиными усилиями людей. Много было тех, которые наперекор природе возвели этот город; но несть числа тем, которые его разрушили. Некогда все здесь было новехонькое, бросающееся в глаза, и легко могло прийти в голову, что это лишь подделки, одно заменяет другое, а теперь все рассыпалось в прах. И Криб подумал, что от этого тайное стало явным. А тайное состояло в том, чтоб все они договорились подделываться под самих себя, договорились соответствовать своему естеству, а не противоречить ему, и, когда сами они сгинули, это обнаружилось. Чем иным можно объяснить однообразие больших городов? Вот Рим, который был, в сущности, вечен, не наводил на такие мысли. Но всегда ли он был подлинным? А в Чикаго, где эпохи сменялись быстро и все привычное умирало и вновь воскресало, преобразясь, а потом вновь умирало еще через тридцать лет, обнаруживался всеобщий договор или завет, и поневоле приходили раздумья об истинном и призрачном. (Тут он вспомнил Рейнора и улыбнулся. Рейнор — малый с головой.) Если все это понять, многое поддается объяснению. Скажем, почему мистеру Филду пришла в голову такая мысль? Конечно, если бы люди договорились сотворить миллионера, то истинный миллионер появился бы на свет Божий. Ну а если полюбопытствовать, как эта идея осенила мистера Филда, что ж, ведь из окна своей кухни он мог видеть залог, основу будущего успеха — надземку в сине-зеленой россыпи сигнальных огней. Люди согласились платить монетки и ездить в вагонах, похожих на мусорные ящики, вот успех уже и достигнут. Но до чего ж нелепо это выглядит, как мало истинного, из чего можно исходить. Однако Йеркс, великий финансист, построивший здесь все, знал, что может заставить людей договориться. Сам по себе это был блестящий замысел, призрак из призраков. Так чего же удивляться мистеру Филду? Он глядит в корень. И тут Крибу вспомнилось, что мистер Йеркс основал Йерксовскую обсерваторию и пожертвовал на нее миллионы долларов. Как пришло ему в голову в его дворце, похожем на Нью-Йоркский музей, или на борту яхты, отплывающей в Эгейское море, осчастливить астрономов? Испытывал ли он благоговейное удивление перед собственным успехом и поэтому готов был пожертвовать деньги, дабы узнать, совпадают ли реальная и видимая Вселенная? Да, он хотел узнать, что же существует вечно и действительно ли, как сказано в Библии, всякая плоть — трава; и он пожертвовал деньги, которые обречены были сгореть в пламени далеких солнц. Ну ладно, продолжал Криб свои размышления, все вокруг существует потому, что люди согласны существовать среди этого — настолько мы преуспели, — но есть еще истинный мир, который не зависит от людского согласия, и в нем согласие служит лишь для видимости. А как же нужда, та самая нужда, которую терпят многие тысячи людей? «Ну-ка попробуй мне это объяснить, ты, обыкновенный человечек с возвышенной душой! — презрительно спросил он себя. — Почему люди согласны на нищету? И почему это так отвратительно? Потому ли, что существует нечто тягостное и отвратительное во веки веков?» Тут он со вздохом отогнал эти мысли, решив пока удовлетвориться тем, что в кармане у него вполне реальный чек на имя мистера Грина, который также, несомненно, вполне реален. Разве только соседи решат утаить его любой ценой.
На этот раз он начал со второго этажа. Он чиркнул спичкой и увидел перед собой дверь. На стук отворил какой-то мужчина, и Криб, прежде чем открыть рот, показал ему чек, который держал наготове.
— Талливер Грин здесь живет? Мне нужно отдать ему чек на пособие.
Мужчина притворил дверь и пошептался с кем-то стоявшим у него за спиной:
— Он здесь живет?
— M-м… Нет.
— А есть такой в этом доме? Он инвалид и не может сам прийти за деньгами. — Криб подставил чек под тусклый, дымный свет — из квартиры пахло подгоревшим салом, — и мужчина взглянул, отвернув поля шляпы.
— M-м… Первый раз о таком слышу.
— А здесь никто не ходит на костылях?
Похоже было, что мужчина задумался, но у Криба создалось впечатление, что он просто медлит ради приличия.
— Нет, сэр, я таких не видал.
— Я разыскиваю этого человека целых полдня, — сказал Криб со внезапной резкостью, — и теперь отнесу этот чек назад в контору. Странно, что нельзя найти человека, когда хочешь дать, а не отнять, ведь это же в его интересах. Вероятно, принеси я какую-нибудь неприятность, найти его не составило бы труда.
В лице мужчины мелькнуло сочувствие.
— Ваша правда, тут уж сказать нечего.
— Выходит, фамилии и не нужны вовсе, если по фамилии нельзя найти человека. Ведь это сущая нелепость. С таким же успехом он мог бы жить вовсе без фамилии, — продолжал Криб.
Позволив себе сказать это, он едва удержался от смеха.
— Вообще-то я видал тут одного горбуна. Может, вы его ищете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
В конторе, где большая часть клиентов были негры, она не боялась выкрикивать такое про негров.
Криб и Рейнор протолкались вперед, чтобы поближе взглянуть на эту женщину. Она вся пылала яростью и упивалась собой, большая, плечистая, золотоволосая, в полотняном чепце с розовыми лентами. Она была в черных спортивных туфлях на босу ногу, лямки холщового фартука отстегнулись, и пышные груди, едва прикрытые мужской нижней рубахой, колыхались, мешая ей гладить детское платьице. Дети, тихие и бледные, в бараньих шубейках и ватных курточках, с каким-то молчаливым упрямством стояли у нее за спиной. Она заполонила всю контору и наслаждалась этим. Жаловалась она справедливо. Ей не приходилось лгать. Но вид у нее был лживый. Ее маленькие глазки бегали, и в своем негодовании она, казалось, все время хитрит с корыстным расчетом.
— Благотворители присылают ко мне милосердных сестер в шелковых панталонах, чтоб меня усовестить. А чем я хуже их? И почем они это знают? Хоть бы им всем сгореть. Хоть бы им замуж повыходить, тогда они не станут отказывать другим в плате за электричество.
Заведующий конторой мистер Юинг с головой, лысой как колено, не мог ее успокоить, он стоял впереди всех, скрестив руки на груди, и говорил своим подчиненным с важностью, вспомнив, что когда-то был директором школы:
— Ничего, она скоро выговорится и уйдет.
— Не уйдет, — сказал Рейнор Крибу. — Она своего добьется. В распределении пособий она смыслит даже больше Юинга. Имеет многолетний опыт и всегда добивается своего, потому что устраивает скандалы. И Юинг это знает. Скоро он пойдет на уступки. Ему только бы не уронить достоинство. Если поднимется шумиха, его вызовут в муниципалитет и намылят ему голову. Он у нее в руках; когда-нибудь все будут у нее в руках, даже целые народы и правительства.
Криб не принял его слов всерьез и лишь улыбнулся. Кто станет слушать эту Стейку и какой может быть толк от ее воплей?
Нет, Криб видел в ней нечто совсем другое, на его взгляд, люди слушали ее, потому что то был воинственный клич плоти и крови, хотя в нем, пожалуй, слышались отзвуки безумия, и здесь, в конторе, это могло вызвать лишь отвращение. Потом, когда Криб ходил по улицам, ему казалось сперва, что тень Стейки незримо витает над кварталом и объемлет все вокруг; она была в мерцающем свете уличных огней и в зареве фонарей надземки, которые ровными рядами лучились в сумерках. А когда он зашел в бар промочить горло, запотевшая кружка и воспоминание о польском квартале в Вест-Сайде опять вернули его к мыслям об этой женщине.
Он утер рот концом шарфа, чтобы не лазить в карман за платком, и снова отправился разносить чеки. Морозный воздух покусывал лицо, с неба падали редкие хлопья снега. В отдалении прогрохотал поезд, задребезжали стекла, и рельсы отозвались трескучим ледяным звоном.
Он перешел улицу, спустился в подвал и отворил дверь бакалейной лавки, над которой затренькал колокольчик. Лавка была длинная и темная, в ней остро пахло копченым мясом, мылом, сушеными персиками и рыбой. В небольшом очаге прыгал сердитый огонь, а хозяин, итальянец с длинным, худым, поросшим жесткой щетиной лицом, выжидающе молчал. Он отогревал руки под фартуком.
Нет, он не знает никакого Грина. Здесь людей знают в лицо, а не по фамилии. Случается, сегодня у человека одна фамилия, а завтра — другая. И полиция тоже не знает, ей это без надобности. Ежели кого пристрелят или зарежут, они забирают труп, а убийцу не ищут. Все равно никто им ничего не скажет, это первое. Так что они выдумывают для следствия фамилию, какая взбредет в голову, и ладно. А второе, им самим наплевать. Но и при всем желании им не найти концов. Никому не узнать даже малой доли того, что происходит среди этих людей. Они режут друг друга, воруют, творят все мыслимые преступления и мерзости, мужчины над мужчинами, женщины над женщинами, родители над детьми, хуже зверей. У них своя жизнь, и все их злодейства рассеиваются как дым. Такое не видано от сотворения мира.
Он говорил долго и с каждым словом все больше воодушевлялся, плел что-то дикое и несусветное: валил все в одну кучу, куча обрастала фантазиями и домыслами, захлестывался огромный, тугой, отвратительный узел, и по лавке кружились в водовороте людские головы, ноги, животы, руки.
Крибу стало невмоготу его слушать. Он сказал резко:
— Что вы мелете? Меня интересует только, знаете ли вы этого человека.
— Но я не рассказал и половины. Я здесь уже шесть лет живу. Ясное дело, вы мне не верите. А что, если это правда?
— Не важно, — сказал Криб. — Должен же быть какой-то способ найти нужного человека.
Убеждая Криба, итальянец перегнулся через прилавок, в его сощуренных глазах была странная сосредоточенность, и весь он как-то подобрался. Но теперь в разочаровании он сел на табурет.
— Гм… пожалуй. Иной раз удается. А вообще, говорю вам, даже полиция ничего не может поделать.
— Полиция всегда кого-нибудь преследует. А это совсем другое дело.
— Что ж, попытайте еще счастья, ежели есть охота. Только я вам пособить не могу.
Но он не стал пытать счастья. У него больше не было времени на поиски. Он положил чек Грина под низ пачки. На следующем по порядку стояло: «Уинстон Филд».
Он без труда отыскал лачугу на задворках; она стояла всего в нескольких футах от соседнего дома. Крибу были знакомы такие трущобы с пристройками. Они росли как грибы, прежде чем здесь осушили болота и сделали насыпные улицы, и все были одинаковые — деревянная панель вдоль забора ниже уровня мостовой, несколько тесаных столбов, меж которыми натянута бельевая веревка, гнилая дранка на кровлях и длинная-предлинная лестница у задней двери.
Мальчик лет двенадцати впустил его на кухню, где у стола в кресле на колесиках сидел старик.
— Вижу я, это должностное лицо, — сказал он мальчику, когда Криб вынул чеки. — Тащи сюда коробку с моими бумагами.
Он очистил место на столе.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, — сказал Криб.
Но Филд выложил свои бумаги: страховой полис, пенсионную книжку, медицинское свидетельство, выданное клиникой штата в Монтено, и справку об увольнении с флота, помеченную: «Сан-Диего, 1920 г.».
— Этого достаточно, — сказал Криб. — Распишитесь.
— Вы должны удостовериться, кто я таков, — сказал старик. — Вы ведь должностное лицо. И чеки не ваши, а государственные, их можно вручать только после предъявления бумаг по всей форме.
Эта процедура доставляла ему удовольствие, и Криб больше не спорил. Филд опорожнил коробку до дна, перебирая бумаги и справки.
— Вот тут записано все, что я сделал и чем был. Недостает только свидетельства о смерти, и можно хоть сейчас в гроб ложиться.
Он сказал это с какой-то ликующей гордостью и самодовольством. Расписаться он не спешил; держал ручку стоймя на колене, обтянутом желтовато-зеленой плисовой штаниной. Криб не торопил его. Он чувствовал, что старику очень хочется поговорить.
— Мне бы уголь получше, — сказал Филд. — Я послал внука с ордером на склад, и там насыпали в тележку одну пыль. А для моей печки это негоже. Все просыпается через решетку. В ордере сказано: антрацит из Фрэнклин-Каунти.
— Я доложу, и мы постараемся вам помочь.
— Навряд ли будет толк. Вы это не хуже моего знаете. Это все слабые средства, а настоящее средство только одно — деньги. Да, деньги — все равно как солнце. Где они блестят, там светло, как днем, а где нет — там тьма кромешная. Для нас, цветных, одно спасение — иметь своих богачей. Иначе нам никак нельзя.
Криб сидел, втянув в поднятый воротник коротко подстриженную голову с покрасневшим лбом — окна здесь были тусклые, с железными рамами, печь раскалилась, но не создавала уюта, — сидел и слушал старика, который развивал свою мысль. Надобно собирать деньги по подписке, чтоб всякий месяц один негр становился миллионером. Подыскивать умного, добросердечного негра и брать с него обязательство в том, что он откроет дело и будет принимать на работу только негров. Известить об этом людей можно письмами и на словах, тогда каждый негр, у которого есть работа, станет вносить по доллару в месяц. Через пять лет будет уже шестьдесят миллионеров.
— Так к нам придет уважение, — сказал он гортанно, словно бы с иностранным акцентом. — Надо собрать и употребить все деньги, какие изводятся зря на всякую там политику и скачки. Покуда с человека дерут три шкуры, ему нет уважения. Деньги — это наше солнце!
Филд был негр с примесью индейской крови, вероятно племени чероки или натчесов; кожа у него была с красноватым отливом. И в темной кухне, рассуждая о золоте, которое сияет, как солнце, он, косматый, с массивной головой, с лицом, в котором угадывалось его смешанное происхождение, с толстыми губами, сжимая в руке перо, говорил и держал себя, словно какой-нибудь из мифических властителей подземного царства, быть может сам старый судья Минос.
Наконец он взял чек и расписался. Чтобы не замусолить бланк, он прижал его костяшками пальцев. Стол качался и поскрипывал среди нечистой, языческой тьмы, усыпанный хлебными корками, кусками мяса, жестянками и обрывками бумаги.
— Как, по-вашему, могу я рассчитывать на успех?
— Об этом стоит подумать. Конечно, надо что-то сделать.
— Успех будет, если люди возьмутся за дело. И больше ничего. Только за этим всегда и была остановка. Надо, чтоб все были единодушны.
— Да, разумеется, — сказал Криб и встал.
Старик взглянул ему прямо в глаза.
— Я знаю, вам пора идти, — сказал он. — Ну что ж, дружище, Бог в помощь и спасибо за откровенность. Это я сразу чувствую.
Криб снова пересек двор, который был ниже уровня улицы. Под навесом какой-то мужчина держал горящую свечу, прикрывая ее от ветра, а другой выгружал из раскоряченной детской коляски растопку, и два голоса громко переругивались. Минуя навес, он услышал, как шумит ветер в ветвях и меж домами, а когда вышел в проулок, увидел над рекой вышки канатной дороги, красными иглами пронзавшие ледяную высь на сотни футов, и фабрики — они казались крохотными точками. Отсюда он не мог видеть Саут-Бранч с деревянными пристанями и подъемными кранами у воды. Эта окраина, вновь отстроенная после Великого пожара, уже через пятьдесят лет опять лежала в развалинах, фабрики были заколочены, дома разрушены или покинуты, и прерия вернулась сюда. Но это было похоже не на запустение, а на временный разлад той организации, которая освободила огромную энергию — стихийную, необузданную, безудержную силу огромных диких просторов. И люди не просто ощущали это, но, казалось Крибу, принуждены были слиться с этим воедино. Всей плотью. И он понимал, что обречен на это, как все. Пускай родители его в свое время были слугами, но у него иная судьба. Он подумал, что им не приходилось заниматься таким служением, которое, казалось, никому не нужно и, пожалуй, вообще не по силам человеку из плоти и крови. И никто не мог сказать, зачем все это, или предвидеть исход дела. Но это не значит, подумал он, хмурясь в задумчивости, что ему охота избавиться от этого. Наоборот. Ему нужно что-то делать. Ведь ощущать поневоле эту неукротимую силу и бездействовать просто мучительно, он знал, что это такое. Но сейчас время истекло. Шесть часов. Он мог бы при желании отправиться домой, в свою комнатенку, умыться горячей водой, выпить глоток виски, прилечь на кровать, застеленную стеганым одеялом, почитать газету, сжевать несколько галет, намазанных паштетом, а потом идти обедать. Но мысль об этом была ему неприятна, словно он наглотался затхлого воздуха. У него оставалось шесть чеков, и он твердо решил доставить еще хоть один — мистеру Грину.
И он двинулся дальше. Ему пришлось пройти четыре или пять темных кварталов, минуя пустыри, трущобы, груды старого кирпича, запертые школы, неосвещенные церкви, мусорные кучи, и при этом ему подумалось, что еще осталось в живых немало людей, которые видели здесь некогда новостроенные улицы. А теперь на их месте уже второй слой развалин; целые века истории, претворенные в реальность едиными усилиями людей. Много было тех, которые наперекор природе возвели этот город; но несть числа тем, которые его разрушили. Некогда все здесь было новехонькое, бросающееся в глаза, и легко могло прийти в голову, что это лишь подделки, одно заменяет другое, а теперь все рассыпалось в прах. И Криб подумал, что от этого тайное стало явным. А тайное состояло в том, чтоб все они договорились подделываться под самих себя, договорились соответствовать своему естеству, а не противоречить ему, и, когда сами они сгинули, это обнаружилось. Чем иным можно объяснить однообразие больших городов? Вот Рим, который был, в сущности, вечен, не наводил на такие мысли. Но всегда ли он был подлинным? А в Чикаго, где эпохи сменялись быстро и все привычное умирало и вновь воскресало, преобразясь, а потом вновь умирало еще через тридцать лет, обнаруживался всеобщий договор или завет, и поневоле приходили раздумья об истинном и призрачном. (Тут он вспомнил Рейнора и улыбнулся. Рейнор — малый с головой.) Если все это понять, многое поддается объяснению. Скажем, почему мистеру Филду пришла в голову такая мысль? Конечно, если бы люди договорились сотворить миллионера, то истинный миллионер появился бы на свет Божий. Ну а если полюбопытствовать, как эта идея осенила мистера Филда, что ж, ведь из окна своей кухни он мог видеть залог, основу будущего успеха — надземку в сине-зеленой россыпи сигнальных огней. Люди согласились платить монетки и ездить в вагонах, похожих на мусорные ящики, вот успех уже и достигнут. Но до чего ж нелепо это выглядит, как мало истинного, из чего можно исходить. Однако Йеркс, великий финансист, построивший здесь все, знал, что может заставить людей договориться. Сам по себе это был блестящий замысел, призрак из призраков. Так чего же удивляться мистеру Филду? Он глядит в корень. И тут Крибу вспомнилось, что мистер Йеркс основал Йерксовскую обсерваторию и пожертвовал на нее миллионы долларов. Как пришло ему в голову в его дворце, похожем на Нью-Йоркский музей, или на борту яхты, отплывающей в Эгейское море, осчастливить астрономов? Испытывал ли он благоговейное удивление перед собственным успехом и поэтому готов был пожертвовать деньги, дабы узнать, совпадают ли реальная и видимая Вселенная? Да, он хотел узнать, что же существует вечно и действительно ли, как сказано в Библии, всякая плоть — трава; и он пожертвовал деньги, которые обречены были сгореть в пламени далеких солнц. Ну ладно, продолжал Криб свои размышления, все вокруг существует потому, что люди согласны существовать среди этого — настолько мы преуспели, — но есть еще истинный мир, который не зависит от людского согласия, и в нем согласие служит лишь для видимости. А как же нужда, та самая нужда, которую терпят многие тысячи людей? «Ну-ка попробуй мне это объяснить, ты, обыкновенный человечек с возвышенной душой! — презрительно спросил он себя. — Почему люди согласны на нищету? И почему это так отвратительно? Потому ли, что существует нечто тягостное и отвратительное во веки веков?» Тут он со вздохом отогнал эти мысли, решив пока удовлетвориться тем, что в кармане у него вполне реальный чек на имя мистера Грина, который также, несомненно, вполне реален. Разве только соседи решат утаить его любой ценой.
На этот раз он начал со второго этажа. Он чиркнул спичкой и увидел перед собой дверь. На стук отворил какой-то мужчина, и Криб, прежде чем открыть рот, показал ему чек, который держал наготове.
— Талливер Грин здесь живет? Мне нужно отдать ему чек на пособие.
Мужчина притворил дверь и пошептался с кем-то стоявшим у него за спиной:
— Он здесь живет?
— M-м… Нет.
— А есть такой в этом доме? Он инвалид и не может сам прийти за деньгами. — Криб подставил чек под тусклый, дымный свет — из квартиры пахло подгоревшим салом, — и мужчина взглянул, отвернув поля шляпы.
— M-м… Первый раз о таком слышу.
— А здесь никто не ходит на костылях?
Похоже было, что мужчина задумался, но у Криба создалось впечатление, что он просто медлит ради приличия.
— Нет, сэр, я таких не видал.
— Я разыскиваю этого человека целых полдня, — сказал Криб со внезапной резкостью, — и теперь отнесу этот чек назад в контору. Странно, что нельзя найти человека, когда хочешь дать, а не отнять, ведь это же в его интересах. Вероятно, принеси я какую-нибудь неприятность, найти его не составило бы труда.
В лице мужчины мелькнуло сочувствие.
— Ваша правда, тут уж сказать нечего.
— Выходит, фамилии и не нужны вовсе, если по фамилии нельзя найти человека. Ведь это сущая нелепость. С таким же успехом он мог бы жить вовсе без фамилии, — продолжал Криб.
Позволив себе сказать это, он едва удержался от смеха.
— Вообще-то я видал тут одного горбуна. Может, вы его ищете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21