В имении она уходила куда глаза глядят, гулять на вольной воле. Отец вроде бы не возражал. Затем она попритихла: ей стукнуло тринадцать. Почти непроизвольно Холленд надзирал за всеми ее передвижениями: все равно как если бы защищал. Господь свидетель, ему отнюдь не хотелось, чтобы дочь его удрала в полутемный городской «Одеон», где заика-кинопроектор глотает добрых семьдесят процентов слов, а потом вертелась у стойки молочного бара, как прочие ее сверстницы.
Если то и были ограничения, Эллен они ничуть не докучали.
Примерно тогда же она перестала расхаживать по дому голышом, хотя отец ее по-прежнему держался этой привычки на пути по коридору к ванной — сплошные локти и красные колени! — и в сходной манере едва ли не круглый год нырял в реку с болтающимся членом (фермеры так в жизни не поступали) и скользил по течению в бурой воде к подвесному мосту, глазея на облака: сейчас — ни дать ни взять мозги в обрамлении веток, а в следующую минуту — глядь, ветер уже треплет голову мудреца или ученого, ну, скажем, Альберта Эйнштейна.
Что-то неприятно хищное ощущалось в этой пробежке нагишом и в самозабвенном бултыхании. Если Эллен так думала, вслух она ничего не говорила. Она выросла: еще вчера малявкой носилась сломя голову туда-сюда, а теперь вся округлилась, двигалась плавной, скользящей, исполненной достоинства походкой; чуть ли не за ночь превратилась в красавицу. Крапчатая красота, вот как это называется. Крохотные черно-коричневые родинки усыпали Эллен так густо, что девушка притягивала к себе мужчин будто магнитом — мужчин самых разных. Это изобилие родимых пятнышек, как бывает у первенцев, нарушало гармонию ее лица и шеи; мужчины чувствовали себя вправе скользить взором повсюду, по бледным участкам и обратно, к крапинкам — так точка кладет конец бессвязному, запутанному предложению. Эллен это позволяла, лицо ее не противилось: мужчин она словно не замечала. Так что мужчины, не в силах остановиться, переходили от одной крапинки к другой, даже под подбородок заглядывали и вновь возвращались к родинке над верхней губой; они словно бы обшаривали взглядами ее сокровенную наготу.
Молва об Эллен постепенно разнеслась от города через пастбища и холмы; благодаря железной дороге, этой расстегивающейся «молнии». Об очаровательной девушке прознали и в других поселках, и в предместьях Сиднея; слабые отголоски докатились до далеких столиц иных штатов и иных стран. А слава о ее красоте росла сообразно дефициту (так стремительно взлетают цены в период нехватки товара). Лицо, руки и ноги в родинках и все прочее по большей части оставалось по другую сторону реки, за деревьями, так сказать, вне пределов досягаемости. И поскольку ее крапчатая красота вошла в легенду, росло и крепло подозрение, что отец намеренно прячет Эллен от чужих глаз.
Параграф не так уж сильно отличается от пастбища: сходная форма, сходные функции. И вот над какой закономерностью стоит поразмыслить: в наши дни, когда пастбища становятся все обширнее, в городах, где печатное дело поставлено на широкую ногу, наблюдается одновременный сдвиг к параграфам более сжатым. Непрерывный ряд небольших пастбищ раздражает ничуть не меньше, чем утомляют пастбища протяженные. Параграфы на одну-единственную ключевую мысль, заполонившие газеты, — штука непростая. Газетные писаки всю жизнь хвостом таскаются за людьми, которые в том или ином смысле возвышаются над обыденным — за человеческими эквивалентами землетрясений, железнодорожных катастроф, наводнений — и посвящают им коротенькие параграфы, когда всем и каждому известно, что сжатого прямоугольного изображения недостаточно. Те, о ком пишут в газетах, уже так или иначе явили взглядам частицу своих жизней, великих ли, малых ли, кратких или долгих. Вот почему, надо думать, журналисты испытывают непомерный интерес к владельцам издательств, ибо вот вам исполины среди нас — ну, почти исполины.
Холленд тоже непременно привлек бы внимание представителей сиднейской прессы, а кое-кто и неопрятного фотографа бы на буксире притащил. В наши дни таскаться по пастбищу (вот и репортерский удел таков же), коему конца-краю не предвидится, — дело обычное, аминь. Иные пастбища могут быть переполнены, либо неопрятны; могут ограничивать передвижение. Но в наши дни столь же просто застрять или споткнуться в середине параграфа! Вот так и на пастбище порою приходится возвращаться обратно тем же путем. Так просто пасть духом и заблудиться. И здесь, и в других сходных ситуациях первое побуждение — это срезать путь. Слова произносятся в пределах пастбища (параграфа). Прямоугольник — знак цивилизации: Европа с высоты птичьего полета. Цивилизации, говорите? Параграф начинается как прямоугольник, а закончиться по чистой случайности может квадратом. И кто сказал, что в природе квадратов не существует? В заграждении вокруг пастбища бывают проделаны ворота, точно так же, как и параграф выделяется отступом, словно приглашая войти. Кроме того, пастбище тоже замусорено существительными и латинским курсивом, даже если вроде бы и пустует. Когда Холленд принялся насаждать деревья, сажал он их как бог на душу положит, вроде бы безо всякой системы.
Предполагается, что параграф не дает разбредаться мыслям.
4
DIVERSIFOLIA
Само слово «эвкалипт» пришло из греческого и состоит из «хорошо» (ей) и «укрытый» ( calyptus), описывая тем самым одну характерную особенность данного рода. Бутоны эвкалипта, до тех пор, пока они не раскроются, готовые к опылению, защищены оболочкой: органы размножения все равно что под колпаком спрятаны.
Экая пуританская стыдливость! И в то же время (здесь мы вновь убеждаемся, что главное свойство эвкалипта — парадокс!) соседние листья с просто-таки вызывающим бесстыдством похваляются беспорядочностью форм, толщины, красок и блеска; «фиксированная неправильность», называют это ботаники. Один-два вида могут даже пестрыми листьями щегольнуть! А еще, как ни странно, у эвкалиптов лист тем мельче, чем ближе к вершине. И еще один парадокс: у самых крупных эвкалиптов цветы самые крохотные.
Кора изумляет многообразием текстуры, красок и всем таким прочим, для одного рода просто-таки небывалым; зачастую именно она служит решающим аргументом в игре идентификации.
Точное число видов эвкалипта не установлено, в ученых кругах дебаты кипят и по сей день. Что сотни и сотни — это понятно; но цифра то и дело меняется. Через определенные временные интервалы из темных кулуаров исследовательского института выползает какой-нибудь карьерист — и дерзновенно пытается сократить общий итог. Вот, скажем, недавно выдвинули предположение: дескать, эвкалипт-призрак, испокон веков считавшийся архитипичнейшим эвкалиптом, вообще не эвкалипт, но представитель «семейства Corут bia». Так что новое название, уж извините-подвиньтесь, будет Corymbia aparrarinja. Просто-таки бракосочетание мафии с аборигенностью, нет? Многие честно пытаются с этим примириться. У молодой нации корни неглубокие, малейшее потрясение, того и гляди, нарушит равновесие, с патриотической точки зрения говоря. Национализм — это когда за соломинку цепляешься, вот что это такое. Остается только надеяться, что официальное решение насчет эвкалипта-призрака будет снова пересмотрено или по крайней мере отложено в долгий ящик. С другой стороны, загадочный эвкалипт-невидимка, по слухам, именуемый Е. rameliana, эвкалипт Рамеля — при том, что никто из специалистов его в глаза не видел, — в 1992 году был наконец-то обнаружен, и существование его официально засвидетельствовано в безводных пустынях к западу от Улуру, что добавило к эвкалиптовому общему итогу еще один вид. К слову сказать, в Алжир эвкалипты завез месье Рамель.
Именно хаотичное разнообразие и делает мир эвкалиптов таким притягательным. Ибо вот вам лабиринт многозначительных недоговоренностей и неполных описаний, он непрестанно то расширяется, то сжимается, контролю практически неподвластный; мир в пределах мира, рвущийся наружу. Миру этому позарез нужна какая-никакая «система», способная навязать порядок неуправляемой бесконечности природы.
Попытка «облагородить» природу, дав имена отдельным ее составляющим, историю имеет долгую и примечательную. Как только некий объект разбирается на составные части и каждая из них классифицируется, получает имя и определяется в ту или иную группу — будь то периодическая таблица, полезные ископаемые или весовые категории у боксеров-профессионалов, — общее целое заключается в некие ограничивающие рамки и становится приемлемым, удобоваримым, если угодно. Возможно, это — остаточное проявление древнейшего из страхов, страха перед бесконечностью: что угодно, лишь бы бежать, вырваться из тьмы леса. Известны случаи, когда мужчины и женщины всю жизнь положили на изучение одних только эвкалиптовых листьев и ничего больше — и состарились, так и не овладев предметом. Со временем они становятся похожи на тех кротких незамужних тетушек, которые, стоит лишь спросить, вываливают на тебя массу генеалогических сведений: имена и хроники отдельных ветвей семейства, кто был женат на ком, сколько родилось детей, как звали, чем болели, кто от чего умер и так далее. Вот вам история гибридов.
На самом деле, в мире деревьев по количеству видов эвкалипт обогнала одна лишь акация. Но вы только взгляните на акацию, на эти жалкие, чахлые кустики! Стоило Холленду обнаружить на своем участке заросли мимозы, как там называют акацию, и он сей же миг выдергивал ее с корнем.
Эвкалипт «черная мята» на пологом склоне между домом и рекой посажен был вскорости после желтого кровавика. И, соответственно, увековечен в хол-лендовском пантеоне, подобно косо выгравированным именам солдат в крохотных городишках — тех самых героев, которые с риском для жизни первыми бросились в атаку через нейтральную зону. Изучая видовые названия, Холленд обнаружил, что «черная мята», уроженец Тасмании, на материке известен также как Е. australiana, эвкалипт австралийский; и дерево, по всей очевидности, тут же привлекло к себе внимание, точно своего рода флагшток подсознания.
Безусловно, «черная мята» ни на какой флагшток не похожа, с какой стороны ни погляди (а Холленд, к слову сказать, ни малейшего права не имел обременять самый обычный эвкалипт никчемными ассоциациями).
Это дерево и не хрупкое, и не стройное, и, уж разумеется, слоем побелки не покрыто; тут вам подошли бы так называемый бунгул, или свечнокор, или белая валлангарра — все эти великолепные экземпляры, украшающие собою Холлендово имение, не говоря уже о бледном как полотно эвкалипте-призраке. Напротив, при том, что у эвкалиптов нижняя часть ствола традиционно гладкая, у «черной мяты» там густо топорщатся листья и мелкие веточки; вот так же на безвольном подбородке вовсю пробивается щетина, или липнут к магниту металлические опилки.
При виде того, как пышно и буйно разрастаются Е. eximia и Е. australiana с нарядными и глянцевыми мелкими листочками, Холленд, надо думать, немало воодушевился. И, опять-таки, не преследуя никакого далеко идущего замысла, насадил еще.
Деревья — лучше, чем ничего, внушал взгляд; это вам не Сахара.
Даже тогда (то есть с самого начала) Холленду и в голову не пришло предпочесть «интродуцированные виды»: дубы, ивы, каштаны и все такое прочее, всевозможные тенистые вязы, кедры, средиземноморские кипарисы, не говоря уже о неизлечимо мрачной сосне — этих лучше бы переработать на газеты и дешевую бумагу, на которой й наши дни печатаются труды литературные и философские. Холленда неодолимо тянуло к эвкалиптам; влечение это было неосознанным и вместе с тем вполне естественным. Очень скоро эвкалипты уже снились Холленду, точно в замедленной съемке. (А вот описания холлендовских снов про деревья здесь не будет, и не надейтесь! Зачем испытывать терпение читателя, зачем подталкивать его к ненужным интерпретациям? В городской жизни в снах частенько фигурируют леса, равно как и цветы, и зубы, и носы крупным планом, и традиционный замедленный полет, парение и резкое увеличение, словно камера дает наплыв, ежели кто, например, уснул за городом, где тени меньше и между объектами и людьми расстояния больше…)
Насадив еще с дюжину деревьев, Холленд оглядел творение рук своих и понял, что придется добавить тут и там еще несколько, а то уж больно однобоко оно смотрится.
Здесь он шел стопами величайших живописцев и английских ландшафтных дизайнеров, которые из кожи вон лезли, пытаясь воспроизвести хаотичный, случайный характер истинной гармонии, что в природе проявляется сама собою.
Разумеется, множество эвкалиптов росло на участке еще до Холленда. И отнюдь не все они были братьями окольцованы. Тут и там торчали красные жилокоры и железнокоры — местные уроженцы, а в придачу к ним еще и желтушки, столь любимые пчеловодами, торчали повсюду, куда ни глянь. Вдоль гребня выстроились эвкалипты-кувыркалы, на равнине — эвкалипты-каракуля, а еще — «розы запада», сажать которые мужчине в голову вряд ли придет. Сохранилось даже несколько материковых красных эвкалиптов: фермеры рубят их на столбы для забора. Ветер и случай позаботились о распространении и иных видов, каждый из которых не походил на остальные. За пределами видимости усадьбы, на пастбищах, среди самых что ни на есть заурядных местных разновидностей можно было встретить эвкалипты необычные, экзотические. Откуда они взялись, не знал никто. Над склоном выше дома, обрюхачивая ограду, царил совершенно инородный рябинник; самое высокое дерево в округе, он служил своего рода опорным пунктом для многих поколений клинохвостых орлов, ворон и попугаев, а также для их висячих сооружений из мелких веточек: ни дать ни взять темные комки в решете. Неподалеку пристроился коренастый туарт (он же Е. gomphocephala, эвкалипт гвоздеголовый). Вот вам еще одно дерево, что редко увидишь к востоку от Нулларбора. Верно, семечко упало с небес или вывалилось из отворота на брюках. Не иначе так, решил Холленд.
С заплечным мешком (в мешке ехали стандартные справочники да вареное яйцо «на перекус») Холленд исходил свои земли вдоль и поперек, задавшись целью идентифицировать все эвкалипты до единого. Нередко ему приходилось посылать образцы плодов и листьев какому-нибудь мировому светилу, проживающему в Сиднее, после чего, не ограничившись одним мнением, он запрашивал еще кого-нибудь. Ни один эксперт по эвкалиптам не мог ответить на все его вопросы. Столь слабосильны и гиперчувствительны были оные эксперты, томящиеся в тихой заводи никчемных учреждений, что отвечали они обратной почтой с пылкой услужливостью, просто-таки заваливая адресата подробностями.
В те дни Холленд с интересом прислушивался к кому угодно. Как-то раз утром, на выходе из гостиницы, какой-то пьянчуга ухватил его за локоть и исступленно принялся доказывать преимущества научного метода защитных лесополос; а вечером Холленд услышал по радио то же самое, но в изложении голоса трезвого и куда более убедительного.
Параллельно одной из стен дома Холленд высадил сто десять саженцев — в строгом соответствии с наукой. Выбирал он виды, популярные именно в этом качестве: быстрорастущий эвкалипт Стидмана и железнокор-маггу (его видовое название Е. sideroxylon, эвкалипт железнодревесный, наводит на мысль скорее о домне, нежели о прелестных цветах и листьях). А в самой середке этой протяженной конфигурации Холленд поместил самозванца, один-единственный серый железнокор. Проявился он лишь много лет спустя, едва не обернувшись для Эллен самыми что ни на есть ужасными последствиями.
Очень скоро добавились эвкалипты голубой, лососевый и прочие. Голубой эвкалипт — тот самый, что растет у дома ниже по склону и в определенных ракурсах смахивает на булавку, вколотую в женскую шляпку, в окружении патриотического травостоя, — летом что золото. На нижних ветвях дерева Холленд подвесил качели для Эллен. Здесь земля то вздымалась, то опадала плавными волнами: голая, пропыленная, будто твои стриженые овцы, — пока трудолюбивые руки Холленда не превратили ее в подобие парка. Голубой эвкалипт опознать легко. Видовое название — Е. globulus, эвкалипт шаровидный, — описывающее форму плода, сегодня характеризует имперскую экспансию сего великолепного древа: по всему Средиземноморью, из конца в конец, по всей Калифорнии и Южной Африке (там их целые леса) и по всем штатам Австралии.
Что до Е. salmonophloia, эвкалипта лососевокорого, сему дереву Холленд отвел почетное место у главных ворот.
Холленд, верно, знал, что при виде этого дерева местные так и замрут, открыв рот. Лососевый эвкалипт произрастает в противоположном конце континента, близ золотых приисков Западной Австралии. Название «лососевый» подразумевает розоватый оттенок коры. Ствол холлендовского экземпляра, пересаженного на чуждую ему почву, был припудренно-гладкий, ни дать ни взять аптечная резинка «цвета монашкиного пуза», как сказал кто-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Если то и были ограничения, Эллен они ничуть не докучали.
Примерно тогда же она перестала расхаживать по дому голышом, хотя отец ее по-прежнему держался этой привычки на пути по коридору к ванной — сплошные локти и красные колени! — и в сходной манере едва ли не круглый год нырял в реку с болтающимся членом (фермеры так в жизни не поступали) и скользил по течению в бурой воде к подвесному мосту, глазея на облака: сейчас — ни дать ни взять мозги в обрамлении веток, а в следующую минуту — глядь, ветер уже треплет голову мудреца или ученого, ну, скажем, Альберта Эйнштейна.
Что-то неприятно хищное ощущалось в этой пробежке нагишом и в самозабвенном бултыхании. Если Эллен так думала, вслух она ничего не говорила. Она выросла: еще вчера малявкой носилась сломя голову туда-сюда, а теперь вся округлилась, двигалась плавной, скользящей, исполненной достоинства походкой; чуть ли не за ночь превратилась в красавицу. Крапчатая красота, вот как это называется. Крохотные черно-коричневые родинки усыпали Эллен так густо, что девушка притягивала к себе мужчин будто магнитом — мужчин самых разных. Это изобилие родимых пятнышек, как бывает у первенцев, нарушало гармонию ее лица и шеи; мужчины чувствовали себя вправе скользить взором повсюду, по бледным участкам и обратно, к крапинкам — так точка кладет конец бессвязному, запутанному предложению. Эллен это позволяла, лицо ее не противилось: мужчин она словно не замечала. Так что мужчины, не в силах остановиться, переходили от одной крапинки к другой, даже под подбородок заглядывали и вновь возвращались к родинке над верхней губой; они словно бы обшаривали взглядами ее сокровенную наготу.
Молва об Эллен постепенно разнеслась от города через пастбища и холмы; благодаря железной дороге, этой расстегивающейся «молнии». Об очаровательной девушке прознали и в других поселках, и в предместьях Сиднея; слабые отголоски докатились до далеких столиц иных штатов и иных стран. А слава о ее красоте росла сообразно дефициту (так стремительно взлетают цены в период нехватки товара). Лицо, руки и ноги в родинках и все прочее по большей части оставалось по другую сторону реки, за деревьями, так сказать, вне пределов досягаемости. И поскольку ее крапчатая красота вошла в легенду, росло и крепло подозрение, что отец намеренно прячет Эллен от чужих глаз.
Параграф не так уж сильно отличается от пастбища: сходная форма, сходные функции. И вот над какой закономерностью стоит поразмыслить: в наши дни, когда пастбища становятся все обширнее, в городах, где печатное дело поставлено на широкую ногу, наблюдается одновременный сдвиг к параграфам более сжатым. Непрерывный ряд небольших пастбищ раздражает ничуть не меньше, чем утомляют пастбища протяженные. Параграфы на одну-единственную ключевую мысль, заполонившие газеты, — штука непростая. Газетные писаки всю жизнь хвостом таскаются за людьми, которые в том или ином смысле возвышаются над обыденным — за человеческими эквивалентами землетрясений, железнодорожных катастроф, наводнений — и посвящают им коротенькие параграфы, когда всем и каждому известно, что сжатого прямоугольного изображения недостаточно. Те, о ком пишут в газетах, уже так или иначе явили взглядам частицу своих жизней, великих ли, малых ли, кратких или долгих. Вот почему, надо думать, журналисты испытывают непомерный интерес к владельцам издательств, ибо вот вам исполины среди нас — ну, почти исполины.
Холленд тоже непременно привлек бы внимание представителей сиднейской прессы, а кое-кто и неопрятного фотографа бы на буксире притащил. В наши дни таскаться по пастбищу (вот и репортерский удел таков же), коему конца-краю не предвидится, — дело обычное, аминь. Иные пастбища могут быть переполнены, либо неопрятны; могут ограничивать передвижение. Но в наши дни столь же просто застрять или споткнуться в середине параграфа! Вот так и на пастбище порою приходится возвращаться обратно тем же путем. Так просто пасть духом и заблудиться. И здесь, и в других сходных ситуациях первое побуждение — это срезать путь. Слова произносятся в пределах пастбища (параграфа). Прямоугольник — знак цивилизации: Европа с высоты птичьего полета. Цивилизации, говорите? Параграф начинается как прямоугольник, а закончиться по чистой случайности может квадратом. И кто сказал, что в природе квадратов не существует? В заграждении вокруг пастбища бывают проделаны ворота, точно так же, как и параграф выделяется отступом, словно приглашая войти. Кроме того, пастбище тоже замусорено существительными и латинским курсивом, даже если вроде бы и пустует. Когда Холленд принялся насаждать деревья, сажал он их как бог на душу положит, вроде бы безо всякой системы.
Предполагается, что параграф не дает разбредаться мыслям.
4
DIVERSIFOLIA
Само слово «эвкалипт» пришло из греческого и состоит из «хорошо» (ей) и «укрытый» ( calyptus), описывая тем самым одну характерную особенность данного рода. Бутоны эвкалипта, до тех пор, пока они не раскроются, готовые к опылению, защищены оболочкой: органы размножения все равно что под колпаком спрятаны.
Экая пуританская стыдливость! И в то же время (здесь мы вновь убеждаемся, что главное свойство эвкалипта — парадокс!) соседние листья с просто-таки вызывающим бесстыдством похваляются беспорядочностью форм, толщины, красок и блеска; «фиксированная неправильность», называют это ботаники. Один-два вида могут даже пестрыми листьями щегольнуть! А еще, как ни странно, у эвкалиптов лист тем мельче, чем ближе к вершине. И еще один парадокс: у самых крупных эвкалиптов цветы самые крохотные.
Кора изумляет многообразием текстуры, красок и всем таким прочим, для одного рода просто-таки небывалым; зачастую именно она служит решающим аргументом в игре идентификации.
Точное число видов эвкалипта не установлено, в ученых кругах дебаты кипят и по сей день. Что сотни и сотни — это понятно; но цифра то и дело меняется. Через определенные временные интервалы из темных кулуаров исследовательского института выползает какой-нибудь карьерист — и дерзновенно пытается сократить общий итог. Вот, скажем, недавно выдвинули предположение: дескать, эвкалипт-призрак, испокон веков считавшийся архитипичнейшим эвкалиптом, вообще не эвкалипт, но представитель «семейства Corут bia». Так что новое название, уж извините-подвиньтесь, будет Corymbia aparrarinja. Просто-таки бракосочетание мафии с аборигенностью, нет? Многие честно пытаются с этим примириться. У молодой нации корни неглубокие, малейшее потрясение, того и гляди, нарушит равновесие, с патриотической точки зрения говоря. Национализм — это когда за соломинку цепляешься, вот что это такое. Остается только надеяться, что официальное решение насчет эвкалипта-призрака будет снова пересмотрено или по крайней мере отложено в долгий ящик. С другой стороны, загадочный эвкалипт-невидимка, по слухам, именуемый Е. rameliana, эвкалипт Рамеля — при том, что никто из специалистов его в глаза не видел, — в 1992 году был наконец-то обнаружен, и существование его официально засвидетельствовано в безводных пустынях к западу от Улуру, что добавило к эвкалиптовому общему итогу еще один вид. К слову сказать, в Алжир эвкалипты завез месье Рамель.
Именно хаотичное разнообразие и делает мир эвкалиптов таким притягательным. Ибо вот вам лабиринт многозначительных недоговоренностей и неполных описаний, он непрестанно то расширяется, то сжимается, контролю практически неподвластный; мир в пределах мира, рвущийся наружу. Миру этому позарез нужна какая-никакая «система», способная навязать порядок неуправляемой бесконечности природы.
Попытка «облагородить» природу, дав имена отдельным ее составляющим, историю имеет долгую и примечательную. Как только некий объект разбирается на составные части и каждая из них классифицируется, получает имя и определяется в ту или иную группу — будь то периодическая таблица, полезные ископаемые или весовые категории у боксеров-профессионалов, — общее целое заключается в некие ограничивающие рамки и становится приемлемым, удобоваримым, если угодно. Возможно, это — остаточное проявление древнейшего из страхов, страха перед бесконечностью: что угодно, лишь бы бежать, вырваться из тьмы леса. Известны случаи, когда мужчины и женщины всю жизнь положили на изучение одних только эвкалиптовых листьев и ничего больше — и состарились, так и не овладев предметом. Со временем они становятся похожи на тех кротких незамужних тетушек, которые, стоит лишь спросить, вываливают на тебя массу генеалогических сведений: имена и хроники отдельных ветвей семейства, кто был женат на ком, сколько родилось детей, как звали, чем болели, кто от чего умер и так далее. Вот вам история гибридов.
На самом деле, в мире деревьев по количеству видов эвкалипт обогнала одна лишь акация. Но вы только взгляните на акацию, на эти жалкие, чахлые кустики! Стоило Холленду обнаружить на своем участке заросли мимозы, как там называют акацию, и он сей же миг выдергивал ее с корнем.
Эвкалипт «черная мята» на пологом склоне между домом и рекой посажен был вскорости после желтого кровавика. И, соответственно, увековечен в хол-лендовском пантеоне, подобно косо выгравированным именам солдат в крохотных городишках — тех самых героев, которые с риском для жизни первыми бросились в атаку через нейтральную зону. Изучая видовые названия, Холленд обнаружил, что «черная мята», уроженец Тасмании, на материке известен также как Е. australiana, эвкалипт австралийский; и дерево, по всей очевидности, тут же привлекло к себе внимание, точно своего рода флагшток подсознания.
Безусловно, «черная мята» ни на какой флагшток не похожа, с какой стороны ни погляди (а Холленд, к слову сказать, ни малейшего права не имел обременять самый обычный эвкалипт никчемными ассоциациями).
Это дерево и не хрупкое, и не стройное, и, уж разумеется, слоем побелки не покрыто; тут вам подошли бы так называемый бунгул, или свечнокор, или белая валлангарра — все эти великолепные экземпляры, украшающие собою Холлендово имение, не говоря уже о бледном как полотно эвкалипте-призраке. Напротив, при том, что у эвкалиптов нижняя часть ствола традиционно гладкая, у «черной мяты» там густо топорщатся листья и мелкие веточки; вот так же на безвольном подбородке вовсю пробивается щетина, или липнут к магниту металлические опилки.
При виде того, как пышно и буйно разрастаются Е. eximia и Е. australiana с нарядными и глянцевыми мелкими листочками, Холленд, надо думать, немало воодушевился. И, опять-таки, не преследуя никакого далеко идущего замысла, насадил еще.
Деревья — лучше, чем ничего, внушал взгляд; это вам не Сахара.
Даже тогда (то есть с самого начала) Холленду и в голову не пришло предпочесть «интродуцированные виды»: дубы, ивы, каштаны и все такое прочее, всевозможные тенистые вязы, кедры, средиземноморские кипарисы, не говоря уже о неизлечимо мрачной сосне — этих лучше бы переработать на газеты и дешевую бумагу, на которой й наши дни печатаются труды литературные и философские. Холленда неодолимо тянуло к эвкалиптам; влечение это было неосознанным и вместе с тем вполне естественным. Очень скоро эвкалипты уже снились Холленду, точно в замедленной съемке. (А вот описания холлендовских снов про деревья здесь не будет, и не надейтесь! Зачем испытывать терпение читателя, зачем подталкивать его к ненужным интерпретациям? В городской жизни в снах частенько фигурируют леса, равно как и цветы, и зубы, и носы крупным планом, и традиционный замедленный полет, парение и резкое увеличение, словно камера дает наплыв, ежели кто, например, уснул за городом, где тени меньше и между объектами и людьми расстояния больше…)
Насадив еще с дюжину деревьев, Холленд оглядел творение рук своих и понял, что придется добавить тут и там еще несколько, а то уж больно однобоко оно смотрится.
Здесь он шел стопами величайших живописцев и английских ландшафтных дизайнеров, которые из кожи вон лезли, пытаясь воспроизвести хаотичный, случайный характер истинной гармонии, что в природе проявляется сама собою.
Разумеется, множество эвкалиптов росло на участке еще до Холленда. И отнюдь не все они были братьями окольцованы. Тут и там торчали красные жилокоры и железнокоры — местные уроженцы, а в придачу к ним еще и желтушки, столь любимые пчеловодами, торчали повсюду, куда ни глянь. Вдоль гребня выстроились эвкалипты-кувыркалы, на равнине — эвкалипты-каракуля, а еще — «розы запада», сажать которые мужчине в голову вряд ли придет. Сохранилось даже несколько материковых красных эвкалиптов: фермеры рубят их на столбы для забора. Ветер и случай позаботились о распространении и иных видов, каждый из которых не походил на остальные. За пределами видимости усадьбы, на пастбищах, среди самых что ни на есть заурядных местных разновидностей можно было встретить эвкалипты необычные, экзотические. Откуда они взялись, не знал никто. Над склоном выше дома, обрюхачивая ограду, царил совершенно инородный рябинник; самое высокое дерево в округе, он служил своего рода опорным пунктом для многих поколений клинохвостых орлов, ворон и попугаев, а также для их висячих сооружений из мелких веточек: ни дать ни взять темные комки в решете. Неподалеку пристроился коренастый туарт (он же Е. gomphocephala, эвкалипт гвоздеголовый). Вот вам еще одно дерево, что редко увидишь к востоку от Нулларбора. Верно, семечко упало с небес или вывалилось из отворота на брюках. Не иначе так, решил Холленд.
С заплечным мешком (в мешке ехали стандартные справочники да вареное яйцо «на перекус») Холленд исходил свои земли вдоль и поперек, задавшись целью идентифицировать все эвкалипты до единого. Нередко ему приходилось посылать образцы плодов и листьев какому-нибудь мировому светилу, проживающему в Сиднее, после чего, не ограничившись одним мнением, он запрашивал еще кого-нибудь. Ни один эксперт по эвкалиптам не мог ответить на все его вопросы. Столь слабосильны и гиперчувствительны были оные эксперты, томящиеся в тихой заводи никчемных учреждений, что отвечали они обратной почтой с пылкой услужливостью, просто-таки заваливая адресата подробностями.
В те дни Холленд с интересом прислушивался к кому угодно. Как-то раз утром, на выходе из гостиницы, какой-то пьянчуга ухватил его за локоть и исступленно принялся доказывать преимущества научного метода защитных лесополос; а вечером Холленд услышал по радио то же самое, но в изложении голоса трезвого и куда более убедительного.
Параллельно одной из стен дома Холленд высадил сто десять саженцев — в строгом соответствии с наукой. Выбирал он виды, популярные именно в этом качестве: быстрорастущий эвкалипт Стидмана и железнокор-маггу (его видовое название Е. sideroxylon, эвкалипт железнодревесный, наводит на мысль скорее о домне, нежели о прелестных цветах и листьях). А в самой середке этой протяженной конфигурации Холленд поместил самозванца, один-единственный серый железнокор. Проявился он лишь много лет спустя, едва не обернувшись для Эллен самыми что ни на есть ужасными последствиями.
Очень скоро добавились эвкалипты голубой, лососевый и прочие. Голубой эвкалипт — тот самый, что растет у дома ниже по склону и в определенных ракурсах смахивает на булавку, вколотую в женскую шляпку, в окружении патриотического травостоя, — летом что золото. На нижних ветвях дерева Холленд подвесил качели для Эллен. Здесь земля то вздымалась, то опадала плавными волнами: голая, пропыленная, будто твои стриженые овцы, — пока трудолюбивые руки Холленда не превратили ее в подобие парка. Голубой эвкалипт опознать легко. Видовое название — Е. globulus, эвкалипт шаровидный, — описывающее форму плода, сегодня характеризует имперскую экспансию сего великолепного древа: по всему Средиземноморью, из конца в конец, по всей Калифорнии и Южной Африке (там их целые леса) и по всем штатам Австралии.
Что до Е. salmonophloia, эвкалипта лососевокорого, сему дереву Холленд отвел почетное место у главных ворот.
Холленд, верно, знал, что при виде этого дерева местные так и замрут, открыв рот. Лососевый эвкалипт произрастает в противоположном конце континента, близ золотых приисков Западной Австралии. Название «лососевый» подразумевает розоватый оттенок коры. Ствол холлендовского экземпляра, пересаженного на чуждую ему почву, был припудренно-гладкий, ни дать ни взять аптечная резинка «цвета монашкиного пуза», как сказал кто-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25