За плечами вещевые мешки, в растянутых ухмылкой губах — дымящаяся сигарета; один парень нес щенка, завернув его в полу полевой куртки. Но вовсе не освободители Европы виделись Алафэр. Когда я взял ее на руки, худенькое тело била дрожь.
— Когда придут солдаты? — спросила она по-испански, уставившись на меня испуганными вопрошающими глазами.
Ей много о чем хотелось спросить, но наши с Энни познания в испанском были слишком скудны, чтобы ответить; дело было не только в словах — никому из нас, взрослых, не хотелось сообщать перепуганному ребенку о смерти матери. Должно быть, девочке и сейчас снились руки, сжимающие ее бедра и подталкивающие дитя к спасительному кислородному мешку; может быть, она даже считала меня, поднявшего ее из морской пучины на свет Божий, кем-то вроде святого, способного воскрешать из мертвых. Она с надеждой смотрела в мои глаза, надеясь увидеть в них отражение глаз своей матери. Но ни у меня, ни у Энни не хватало духу произнести слово muerto — «мертвый» по-испански.
— Adonde ha ido mi mama? — вновь спросила она на следующее утро.
Может быть, ее вопрос и предположил самый лучший ответ, который мы только могли дать ей. Она не спрашивала, что случилось с ее матерью, она хотела знать, куда ушла ее мать. И тогда мы все вместе отправились в церковь Св. Петра в Нью-Иберия. Можно, конечно, упрекнуть меня в том, что я нашел самый простой выход. Но, по моему твердому убеждению, лучше уж так, чем напрямую. Слова бессильны решать вопросы жизни и смерти, смерть не станет менее ужасной оттого, что кто-то тысячу раз объяснит на словах, что она неизбежна. Мы взяли ее за руки и ввели в церковь, туда, где под статуями Девы Марии, Иосифа и младенца Иисуса на витых металлических подставках горели восковые свечи.
— Твоя мама у Боженьки, — сказал я ей по-французски, — он взял ее на небо.
Она, моргая, смотрела на меня.
— На небе? — по-испански переспросила она.
— Да, на небе, — повторил я сначала по-английски, затем по-французски.
— En el cielo, — сказала Энни. — На небесах.
Сначала Алафэр ошалело уставилась на нас, потом губы ее сжались, а в глазах появились слезы.
— Ну, ну, малышка, — сказал я ей и усадил ее на колени. — Пойдем и поставим свечку. За твою маму, — добавил я по-французски.
Я зажег трут о горящую свечу и отдал его Алафэр, затем, взяв ее руку, помог ей поднести трут к фитильку свечи в красном стеклянном стакане. Капелька расплавленного воска слезинкой упала вниз; мы зажгли другую свечу, затем третью...
В заплаканных глазах Алафэр отражались красные и синие блики от свечей, горящих в стаканах на подставке. Она крепко обхватила ногами мое бедро, обвила руками мою шею, щекой я чувствовал тепло головки. Энни протянула руку и погладила девочку по спинке.
Когда на следующее утро я открыл дверь, чтобы отправиться на работу, верхушки деревьев еще скрывали розовое рассветное солнце. Стояло безветрие, вода у окруженного кипарисами берега была темной и неподвижной, только оттого, что вокруг круглых листьев водяных лилий кормились стайки лещей, по ней расходились круги, точно от капель дождя. Солнце поднималось все выше, оно уже осветило верхушки деревьев и рассеяло туман, державшийся у кипарисовых корней. Все предвещало ясный погожий день, раздолье для тунцов, солнечников и окуней, вплоть до полудня, когда нагреется вода и скроются тени от деревьев. Однако часам к трем стрелка барометра резко упадет вниз, небо быстро затянется серо-стальными кучевыми облаками, с первыми каплями дождя соберутся на кормежку косяки голубого тунца, и чавканье их ртов будет громче, чем шум дождя.
Я выгреб золу из печи для барбекю, сгреб ее в бумажный пакет и отнес в мусор, затем засыпал свежие угли, сверху положил зеленые ветки орешника и разжег огонь; я оставил Батиста — одного из работавших на меня негров — присматривать за станцией и вернулся домой приготовить омлет и кускус на завтрак. Мы уселись за стол красного дерева, стоявший в тени мимозы, а над нами, высоко в небе, распевали свои веселые песни голубые сойки и пересмешники.
После завтрака я усадил Алафэр в пикап, и мы поехали к ближайшему бакалейщику купить льда для холодильников и мяса креветок для запеканки на ужин. Мы купили еще и большого воздушного змея и, когда вернулись, отправились к пруду, что примыкал к плантации сахарного тростника на краю участка, и я запустил его; он поднимался все выше и выше в голубое, покрытое легкими облачками небо. Удивление и восторг озарили лицо девочки, когда я вручил ей веревку от танцующего на ветру яркого змея.
Тут я увидел, что через затененный двор к нам направляется Энни. На ней были выцветшие джинсы и темно-синяя майка, солнце золотило ее кудри. Я взглянул ей в лицо. Она пыталась казаться спокойной, но, подобно небрежно сделанной скульптором зарубке на гладкой поверхности мрамора, на лбу ее появилась морщинка.
— Что случилось? — спросил я ее.
— Ничего, — ответила она.
— Правда ничего? А на лице написано, что случилось, — ответил я и провел пальцем по ее загорелому лбу.
— Там, под деревьями, на обочине дороги... там стоит машина, и в ней двое, — сказала она. — Я заметила их еще с полчаса назад, но тогда не обратила внимания.
— Что за машина?
— Не знаю. Какая-то белая, вроде спортивной. Я вышла на крыльцо, и в тот же момент водитель закрыл лицо газетой, вроде как читает.
— Наверное, какие-нибудь парни из нефтеперерабатывающей компании, они вечно тут шастают. Но на всякий случай надо посмотреть.
Я привязал змея к ивовому шесту, воткнул его в землю возле пруда, и мы втроем отправились назад, к дому, оставив игрушку на потеху ветру.
Я оставил их на кухне и выглянул через стеклянную дверь, но открывать ее не стал. На обочине дороги неподалеку от нас был наискось припаркован белый «корвет», мужчина на переднем пассажирском сиденье откинулся назад и спал, укрыв лицо соломенной шляпой. Водитель курил сигарету и стряхивал пепел в окно. Я снял с гвоздя свой японский полевой бинокль времен Второй мировой, прислонил его к ручке двери и начал фокусировать линзы сквозь застекленную дверь. Переднее стекло было тонированным, да и машина стояла в тени, так что я не мог разглядеть сидевших внутри, к тому же номера были сзади, их я тоже не видел. Единственное, что я четко разглядел, — это три серебристые буквы ELK на водительской двери.
Я прошел в спальню, достал свою куртку хаки, в которой обычно охотился на уток, затем отодвинул ящик комода, где под стопкой рубашек лежал завернутый в полотенце американский армейский автоматический пистолет 45-го калибра, купленный мной в Сайгоне. Потом достал тяжелую обойму, зарядил полный магазин, закрыл патронник, поставил пистолет на предохранитель и сунул в карман куртки. Оглянулся.
И увидел стоявшую в дверях Энни. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.
— Дейв, что ты делаешь?
— Выйду-ка я посмотрю, что за птица. Пистолета они не увидят.
— Не надо. Если хочешь, давай позвоним шерифу.
— Они на нашей территории, детка. Я просто спрошу у них, что им тут надо, вот и все.
— Не ходи, Дейв. А вдруг они из Департамента по иммиграции? Не стоит их провоцировать.
— Федералы не станут разъезжать на спортивной машине. Похоже, эти ребята из Нефтяного центра в Лафайете.
— Ага. И поэтому ты берешь пистолет.
— Дурная привычка. Ну, я пошел.
Я прочитал в ее глазах обиду. На мгновение она отвела взгляд.
— Да ладно, я-то тут кто? — спросила она. — Хорошая скво — та, что ждет на кухне, беременная и босая, пока ее мачо развлекается.
— Лет восемь назад у меня был напарник. Однажды за пару кварталов от Френч Маркет он увидел, что кто-то пытается поменять колесо. Он шел с работы, и на поясе у него все еще болтался полицейский значок. Он был добрым парнем, всегда готов прийти на помощь. Он просто подошел и спросил, мол, может, парню нужен больший домкрат? Так тот пристрелил его из девятимиллиметрового.
Она дернулась, словно я ее ударил.
— Я скоро, — сказал я и вышел, держа куртку на руке.
Под моими ногами громко шуршали листья орехового дерева. Обернувшись через плечо, я увидел, что она смотрит на меня сквозь стеклянную дверь, а к ней прижимается Алафэр. Боже, зачем я говорил с ней в таком тоне, мысленно ругал я себя. Она — лучшая женщина в мире, добрая, любящая, я чувствовал это, просыпаясь каждое утро. Это я был подарен ей судьбой, а не наоборот. Обо мне она пеклась много больше, чем о собственном благополучии. И я подумал, смогу ли я когда-нибудь изгнать демона пьянства из своей души.
Я шел по грязной дороге прямиком к припаркованному автомобилю. Внезапно я увидел, что водитель выбросил сигарету и завел мотор. Он выехал так, чтобы я не смог увидеть ни его лица, ни номера машины. Он дал задний ход, солнечные блики заиграли на лобовом стекле, резко развернулся в том месте, где дорога изгибалась и по обоим краям ее росли чахлые дубки. Последнее, что я услышал, — машина с грохотом промчалась по деревянному мосту к югу от участка, затем звук двигателя затих, и автомобиль исчез среди деревьев.
Я вернулся в дом, вытащил из кармана пистолет, достал патроны из магазина, завернул оружие в полотенце и снова убрал в ящик стола. Энни мыла посуду на кухне. Я подошел к ней совсем близко, почти прикоснувшись.
— Я вот что хочу сказать. Может быть, ты и не воспримешь сейчас мои слова, — начал я. — Ты очень дорога мне, и жаль, что пришлось говорить с тобой так. Я не знаю, кто были эти люди, но я не собирался оставлять это дело. Энни, если ты кого-то сильно любишь, ты ведь готов на все, чтобы защитить любимого человека. Так, и только так.
Ее руки застыли над раковиной, она неотрывно смотрела в окно на задний двор.
— Кто были эти люди? — спросила она.
— Не знаю.
Я ушел в гостиную и попытался углубиться в чтение газеты.
Несколько минут спустя я услышал, как она подошла и встала за мое кресло, почувствовал ее руки на своих плечах. Они были влажными и теплыми от воды. Потом она наклонилась и коснулась губами моих волос.
После обеда мне позвонили на станцию. Звонивший представился: Майнос П. Дотрив, резидент Управления по борьбе с наркотиками. Он сказал, что хочет поговорить со мной.
— Так говорите, — ответил я.
— Нет, в моем кабинете. Вы можете подъехать?
— У меня куча работы, мистер Дотрив.
— Тогда мы вот как сделаем, — ответил он. — Мог бы приехать я сам, на что у меня нет времени, к тому же мы предпочитаем разговаривать с людьми где угодно, но не на лодочной станции. Вы также можете подъехать сами в любое удобное для вас время, кстати, сегодня славный денек для прогулки. Или мы можем прислать за вами машину.
С несколько секунд я молча наблюдал, как негры ловят рыбу на мелководье на том берегу залива.
— Я приеду где-то через час, — ответил я наконец.
— Вот здорово. Жду с нетерпением.
— Никто из ваших не околачивался возле моего дома с утра пораньше? — спросил я.
— Да нет. А что, вы видели кого-то из наших?
— Если кто из ваших ездит на «корвете», то да.
— Приезжайте, и обо всем потолкуем. Я смотрю, вы тот еще фрукт.
— Что это за треп, мистер Дотрив?
Он повесил трубку. Я отправился на станцию и нашел там Батиста, который мыл в ведре пойманных им сомов. Каждое утро он выходил рыбачить в залив на своей пироге, затем вытаскивал улов на берег, потрошил и чистил рыбу обоюдоострым ножичком, сделанным из напильника, выдирал щипцами плавники и промывал тушки в красной от крови воде. Это был пятидесятилетний негр, совершенно лысый, угольно-черный, словно выкованный из цельного куска железа. Каждый раз, когда я смотрел, как он снимает рубаху и пот стекает по его лицу и широченным плечам, как он чистит рыбу и руки его становятся красными от крови, как он рубит головы сомам, словно полено на чурбаки, а под его эбеновой кожей перекатываются бугры мышц, я ловил себя на мысли, что рабовладельцам-южанам трудновато приходилось держать в повиновении ему подобных. Нашей же единственной трудностью в общении с Батистом было то, что Энни не всегда его понимала. Так, однажды, когда они вместе отправились на пастбище покормить наших коров, он попросил ее перебросить через изгородь охапку сена, причем полфразы произнес на ломаном английском, а вторую половину — по-французски, а Энни фактически не знала этого языка.
— Мне надо в Лафайет на пару часиков, — сказал я ему, — и я хочу, чтобы ты проследил, не появятся ли тут двое парней на «корвете». Если появятся, позвони шерифу, а сам иди в дом и присмотри за Энни и девочкой.
— Что такое «корвет», Дейв? — спросил он по-французски.
— Спортивная машина. У них она белая.
— Что они делают, эти люди?
— Не знаю. Возможно, ничего.
— Что я должен сделать с этими людьми?
— Тоже ничего. Понял? Только позвони шерифу и присмотри за Энни.
— Qui e'est ti vas fire si le sheriff pas vient pour un neg, Дейв? — спросил он и сам посмеялся своей шутке. — А если шериф не поедет к негру, Дейв, тогда что? Батист тоже не должен ничего делать?
— Я серьезно. Не связывайся с ними.
Он ухмыльнулся и снова принялся чистить рыбу.
* * *
Я сказал Энни, куда я собрался, и через полчаса уже парковал машину у административного здания в центре Лафайета, где и располагался штаб Управления по борьбе с наркотиками. Здание было большое, современное, эпохи Кеннеди и Джонсона, со стеклянными дверьми-вертушками, окнами тонированного стекла и мраморной плиткой на полу; однако прямо напротив располагалось старенькое здание полицейского управления и не менее древняя тюрьма — серенькое приземистое бетонное строение с решетками на окнах первого этажа, уродливое напоминание о недавнем прошлом. Так, даже я помню, как в пятидесятых годах в этой тюрьме казнили человека на электрическом стуле, который привезли из федеральной тюрьмы. Во дворе здания на грузовике с безбортовой платформой стояли два генератора, от которых к одному из зарешеченных окон тянулись пучки проводов. Чудесным летним вечером, часиков этак в девять, посетители близлежащего ресторана услышали крик и увидели вспышку света в решетке окна.
Впоследствии жители с неохотой вспоминали об этом. Сразу после казни эта часть тюрьмы была закрыта, и в ней поместили на хранение сирену гражданской обороны. Теперь мало кто из жителей помнил о тех событиях.
В то туманное майское утро, когда я подъехал к зданию, я поднял голову и увидел, как из окна первого этажа вылетел бумажный самолетик. У меня появились смутные подозрения насчет того, кто его запустил.
И когда я вошел в открытую дверь кабинета Майноса П. Дотрива, я увидел высокого мужчину с ежиком стриженых волос, который откинулся в кресле; узел галстука у него был ослаблен, верхняя пуговица на воротнике расстегнута, одна его нога покоилась на корзинке для бумаг, вторая застыла в воздухе, готовясь запустить очередной бумажный самолетик. Его светлые волосы были так коротко острижены, что сквозь них просвечивал обтянутый кожей череп, на его гладко выбритом, холеном и довольном лице словно отражался солнечный свет. На его столе красовалась открытая желто-коричневая папка, из которой торчали несколько телексных листов. Он швырнул самолетик на стол, убрал ногу с корзинки для бумаг и так энергично потряс мою руку, что чуть не свалил меня с ног. Мне показалось, что я где-то его видел.
— Сожалею, что вытащил вас сюда, — сказал он, — но вы же не в обиде, правда? Вот читал на досуге ваше досье. Весьма занятное чтиво. Присаживайтесь. Вы и вправду наворотили всю эту ерунду?
— Не совсем понимаю, о чем вы говорите.
— Ладно скромничать, у вас там тот еще послужной список. Дважды ранен во Вьетнаме, причем второй раз подорвался на мине. Четырнадцать лет в полицейском управлении Нового Орлеана, во время службы пара сурьезных грешков. С чего это вдруг парень с дипломом преподавателя английского решил стать легавым?
— Так я приперся сюда только затем, чтоб ответить на этот вопрос?
— Успокойтесь, не за этим. Наше дело — бегать туда-сюда и собирать матерьяльцы для прокурора. Вам это прекрасно известно. Но согласитесь, ваше досье — весьма занимательная штука. Помимо всего прочего, там сказано, что на вашей совести три трупа, причем один из этих ребят был самым известным наркоторговцем и сутенером Нового Орлеана и вдобавок охраняемым свидетелем, по крайней мере до того, как вы вышибли ему мозги. — Он громко рассмеялся. — Слушайте, расскажите, как вам удалось, а? Завалить охраняемого свидетеля — дело нешуточное, мы обычно глаз с них не спускаем.
— Его телохранитель выстрелил в моего напарника. Обычная проверка, и часа бы не заняла. Так что этот парень сделал глупость. Вовсе незачем было стрелять и тем самым навлекать неприятности на свою задницу. Профессионалы так не делают. Понимаете, к чему я?
— А то нет. Типа мы, федералы, делаем глупости и провоцируем вас, полицейских. А вот вам еще кое-что, мистер Робишо. Как вы думаете, чем занимался парень, который вышел на лодке в Мексиканский залив и стал свидетелем авиакатастрофы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Когда придут солдаты? — спросила она по-испански, уставившись на меня испуганными вопрошающими глазами.
Ей много о чем хотелось спросить, но наши с Энни познания в испанском были слишком скудны, чтобы ответить; дело было не только в словах — никому из нас, взрослых, не хотелось сообщать перепуганному ребенку о смерти матери. Должно быть, девочке и сейчас снились руки, сжимающие ее бедра и подталкивающие дитя к спасительному кислородному мешку; может быть, она даже считала меня, поднявшего ее из морской пучины на свет Божий, кем-то вроде святого, способного воскрешать из мертвых. Она с надеждой смотрела в мои глаза, надеясь увидеть в них отражение глаз своей матери. Но ни у меня, ни у Энни не хватало духу произнести слово muerto — «мертвый» по-испански.
— Adonde ha ido mi mama? — вновь спросила она на следующее утро.
Может быть, ее вопрос и предположил самый лучший ответ, который мы только могли дать ей. Она не спрашивала, что случилось с ее матерью, она хотела знать, куда ушла ее мать. И тогда мы все вместе отправились в церковь Св. Петра в Нью-Иберия. Можно, конечно, упрекнуть меня в том, что я нашел самый простой выход. Но, по моему твердому убеждению, лучше уж так, чем напрямую. Слова бессильны решать вопросы жизни и смерти, смерть не станет менее ужасной оттого, что кто-то тысячу раз объяснит на словах, что она неизбежна. Мы взяли ее за руки и ввели в церковь, туда, где под статуями Девы Марии, Иосифа и младенца Иисуса на витых металлических подставках горели восковые свечи.
— Твоя мама у Боженьки, — сказал я ей по-французски, — он взял ее на небо.
Она, моргая, смотрела на меня.
— На небе? — по-испански переспросила она.
— Да, на небе, — повторил я сначала по-английски, затем по-французски.
— En el cielo, — сказала Энни. — На небесах.
Сначала Алафэр ошалело уставилась на нас, потом губы ее сжались, а в глазах появились слезы.
— Ну, ну, малышка, — сказал я ей и усадил ее на колени. — Пойдем и поставим свечку. За твою маму, — добавил я по-французски.
Я зажег трут о горящую свечу и отдал его Алафэр, затем, взяв ее руку, помог ей поднести трут к фитильку свечи в красном стеклянном стакане. Капелька расплавленного воска слезинкой упала вниз; мы зажгли другую свечу, затем третью...
В заплаканных глазах Алафэр отражались красные и синие блики от свечей, горящих в стаканах на подставке. Она крепко обхватила ногами мое бедро, обвила руками мою шею, щекой я чувствовал тепло головки. Энни протянула руку и погладила девочку по спинке.
Когда на следующее утро я открыл дверь, чтобы отправиться на работу, верхушки деревьев еще скрывали розовое рассветное солнце. Стояло безветрие, вода у окруженного кипарисами берега была темной и неподвижной, только оттого, что вокруг круглых листьев водяных лилий кормились стайки лещей, по ней расходились круги, точно от капель дождя. Солнце поднималось все выше, оно уже осветило верхушки деревьев и рассеяло туман, державшийся у кипарисовых корней. Все предвещало ясный погожий день, раздолье для тунцов, солнечников и окуней, вплоть до полудня, когда нагреется вода и скроются тени от деревьев. Однако часам к трем стрелка барометра резко упадет вниз, небо быстро затянется серо-стальными кучевыми облаками, с первыми каплями дождя соберутся на кормежку косяки голубого тунца, и чавканье их ртов будет громче, чем шум дождя.
Я выгреб золу из печи для барбекю, сгреб ее в бумажный пакет и отнес в мусор, затем засыпал свежие угли, сверху положил зеленые ветки орешника и разжег огонь; я оставил Батиста — одного из работавших на меня негров — присматривать за станцией и вернулся домой приготовить омлет и кускус на завтрак. Мы уселись за стол красного дерева, стоявший в тени мимозы, а над нами, высоко в небе, распевали свои веселые песни голубые сойки и пересмешники.
После завтрака я усадил Алафэр в пикап, и мы поехали к ближайшему бакалейщику купить льда для холодильников и мяса креветок для запеканки на ужин. Мы купили еще и большого воздушного змея и, когда вернулись, отправились к пруду, что примыкал к плантации сахарного тростника на краю участка, и я запустил его; он поднимался все выше и выше в голубое, покрытое легкими облачками небо. Удивление и восторг озарили лицо девочки, когда я вручил ей веревку от танцующего на ветру яркого змея.
Тут я увидел, что через затененный двор к нам направляется Энни. На ней были выцветшие джинсы и темно-синяя майка, солнце золотило ее кудри. Я взглянул ей в лицо. Она пыталась казаться спокойной, но, подобно небрежно сделанной скульптором зарубке на гладкой поверхности мрамора, на лбу ее появилась морщинка.
— Что случилось? — спросил я ее.
— Ничего, — ответила она.
— Правда ничего? А на лице написано, что случилось, — ответил я и провел пальцем по ее загорелому лбу.
— Там, под деревьями, на обочине дороги... там стоит машина, и в ней двое, — сказала она. — Я заметила их еще с полчаса назад, но тогда не обратила внимания.
— Что за машина?
— Не знаю. Какая-то белая, вроде спортивной. Я вышла на крыльцо, и в тот же момент водитель закрыл лицо газетой, вроде как читает.
— Наверное, какие-нибудь парни из нефтеперерабатывающей компании, они вечно тут шастают. Но на всякий случай надо посмотреть.
Я привязал змея к ивовому шесту, воткнул его в землю возле пруда, и мы втроем отправились назад, к дому, оставив игрушку на потеху ветру.
Я оставил их на кухне и выглянул через стеклянную дверь, но открывать ее не стал. На обочине дороги неподалеку от нас был наискось припаркован белый «корвет», мужчина на переднем пассажирском сиденье откинулся назад и спал, укрыв лицо соломенной шляпой. Водитель курил сигарету и стряхивал пепел в окно. Я снял с гвоздя свой японский полевой бинокль времен Второй мировой, прислонил его к ручке двери и начал фокусировать линзы сквозь застекленную дверь. Переднее стекло было тонированным, да и машина стояла в тени, так что я не мог разглядеть сидевших внутри, к тому же номера были сзади, их я тоже не видел. Единственное, что я четко разглядел, — это три серебристые буквы ELK на водительской двери.
Я прошел в спальню, достал свою куртку хаки, в которой обычно охотился на уток, затем отодвинул ящик комода, где под стопкой рубашек лежал завернутый в полотенце американский армейский автоматический пистолет 45-го калибра, купленный мной в Сайгоне. Потом достал тяжелую обойму, зарядил полный магазин, закрыл патронник, поставил пистолет на предохранитель и сунул в карман куртки. Оглянулся.
И увидел стоявшую в дверях Энни. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза.
— Дейв, что ты делаешь?
— Выйду-ка я посмотрю, что за птица. Пистолета они не увидят.
— Не надо. Если хочешь, давай позвоним шерифу.
— Они на нашей территории, детка. Я просто спрошу у них, что им тут надо, вот и все.
— Не ходи, Дейв. А вдруг они из Департамента по иммиграции? Не стоит их провоцировать.
— Федералы не станут разъезжать на спортивной машине. Похоже, эти ребята из Нефтяного центра в Лафайете.
— Ага. И поэтому ты берешь пистолет.
— Дурная привычка. Ну, я пошел.
Я прочитал в ее глазах обиду. На мгновение она отвела взгляд.
— Да ладно, я-то тут кто? — спросила она. — Хорошая скво — та, что ждет на кухне, беременная и босая, пока ее мачо развлекается.
— Лет восемь назад у меня был напарник. Однажды за пару кварталов от Френч Маркет он увидел, что кто-то пытается поменять колесо. Он шел с работы, и на поясе у него все еще болтался полицейский значок. Он был добрым парнем, всегда готов прийти на помощь. Он просто подошел и спросил, мол, может, парню нужен больший домкрат? Так тот пристрелил его из девятимиллиметрового.
Она дернулась, словно я ее ударил.
— Я скоро, — сказал я и вышел, держа куртку на руке.
Под моими ногами громко шуршали листья орехового дерева. Обернувшись через плечо, я увидел, что она смотрит на меня сквозь стеклянную дверь, а к ней прижимается Алафэр. Боже, зачем я говорил с ней в таком тоне, мысленно ругал я себя. Она — лучшая женщина в мире, добрая, любящая, я чувствовал это, просыпаясь каждое утро. Это я был подарен ей судьбой, а не наоборот. Обо мне она пеклась много больше, чем о собственном благополучии. И я подумал, смогу ли я когда-нибудь изгнать демона пьянства из своей души.
Я шел по грязной дороге прямиком к припаркованному автомобилю. Внезапно я увидел, что водитель выбросил сигарету и завел мотор. Он выехал так, чтобы я не смог увидеть ни его лица, ни номера машины. Он дал задний ход, солнечные блики заиграли на лобовом стекле, резко развернулся в том месте, где дорога изгибалась и по обоим краям ее росли чахлые дубки. Последнее, что я услышал, — машина с грохотом промчалась по деревянному мосту к югу от участка, затем звук двигателя затих, и автомобиль исчез среди деревьев.
Я вернулся в дом, вытащил из кармана пистолет, достал патроны из магазина, завернул оружие в полотенце и снова убрал в ящик стола. Энни мыла посуду на кухне. Я подошел к ней совсем близко, почти прикоснувшись.
— Я вот что хочу сказать. Может быть, ты и не воспримешь сейчас мои слова, — начал я. — Ты очень дорога мне, и жаль, что пришлось говорить с тобой так. Я не знаю, кто были эти люди, но я не собирался оставлять это дело. Энни, если ты кого-то сильно любишь, ты ведь готов на все, чтобы защитить любимого человека. Так, и только так.
Ее руки застыли над раковиной, она неотрывно смотрела в окно на задний двор.
— Кто были эти люди? — спросила она.
— Не знаю.
Я ушел в гостиную и попытался углубиться в чтение газеты.
Несколько минут спустя я услышал, как она подошла и встала за мое кресло, почувствовал ее руки на своих плечах. Они были влажными и теплыми от воды. Потом она наклонилась и коснулась губами моих волос.
После обеда мне позвонили на станцию. Звонивший представился: Майнос П. Дотрив, резидент Управления по борьбе с наркотиками. Он сказал, что хочет поговорить со мной.
— Так говорите, — ответил я.
— Нет, в моем кабинете. Вы можете подъехать?
— У меня куча работы, мистер Дотрив.
— Тогда мы вот как сделаем, — ответил он. — Мог бы приехать я сам, на что у меня нет времени, к тому же мы предпочитаем разговаривать с людьми где угодно, но не на лодочной станции. Вы также можете подъехать сами в любое удобное для вас время, кстати, сегодня славный денек для прогулки. Или мы можем прислать за вами машину.
С несколько секунд я молча наблюдал, как негры ловят рыбу на мелководье на том берегу залива.
— Я приеду где-то через час, — ответил я наконец.
— Вот здорово. Жду с нетерпением.
— Никто из ваших не околачивался возле моего дома с утра пораньше? — спросил я.
— Да нет. А что, вы видели кого-то из наших?
— Если кто из ваших ездит на «корвете», то да.
— Приезжайте, и обо всем потолкуем. Я смотрю, вы тот еще фрукт.
— Что это за треп, мистер Дотрив?
Он повесил трубку. Я отправился на станцию и нашел там Батиста, который мыл в ведре пойманных им сомов. Каждое утро он выходил рыбачить в залив на своей пироге, затем вытаскивал улов на берег, потрошил и чистил рыбу обоюдоострым ножичком, сделанным из напильника, выдирал щипцами плавники и промывал тушки в красной от крови воде. Это был пятидесятилетний негр, совершенно лысый, угольно-черный, словно выкованный из цельного куска железа. Каждый раз, когда я смотрел, как он снимает рубаху и пот стекает по его лицу и широченным плечам, как он чистит рыбу и руки его становятся красными от крови, как он рубит головы сомам, словно полено на чурбаки, а под его эбеновой кожей перекатываются бугры мышц, я ловил себя на мысли, что рабовладельцам-южанам трудновато приходилось держать в повиновении ему подобных. Нашей же единственной трудностью в общении с Батистом было то, что Энни не всегда его понимала. Так, однажды, когда они вместе отправились на пастбище покормить наших коров, он попросил ее перебросить через изгородь охапку сена, причем полфразы произнес на ломаном английском, а вторую половину — по-французски, а Энни фактически не знала этого языка.
— Мне надо в Лафайет на пару часиков, — сказал я ему, — и я хочу, чтобы ты проследил, не появятся ли тут двое парней на «корвете». Если появятся, позвони шерифу, а сам иди в дом и присмотри за Энни и девочкой.
— Что такое «корвет», Дейв? — спросил он по-французски.
— Спортивная машина. У них она белая.
— Что они делают, эти люди?
— Не знаю. Возможно, ничего.
— Что я должен сделать с этими людьми?
— Тоже ничего. Понял? Только позвони шерифу и присмотри за Энни.
— Qui e'est ti vas fire si le sheriff pas vient pour un neg, Дейв? — спросил он и сам посмеялся своей шутке. — А если шериф не поедет к негру, Дейв, тогда что? Батист тоже не должен ничего делать?
— Я серьезно. Не связывайся с ними.
Он ухмыльнулся и снова принялся чистить рыбу.
* * *
Я сказал Энни, куда я собрался, и через полчаса уже парковал машину у административного здания в центре Лафайета, где и располагался штаб Управления по борьбе с наркотиками. Здание было большое, современное, эпохи Кеннеди и Джонсона, со стеклянными дверьми-вертушками, окнами тонированного стекла и мраморной плиткой на полу; однако прямо напротив располагалось старенькое здание полицейского управления и не менее древняя тюрьма — серенькое приземистое бетонное строение с решетками на окнах первого этажа, уродливое напоминание о недавнем прошлом. Так, даже я помню, как в пятидесятых годах в этой тюрьме казнили человека на электрическом стуле, который привезли из федеральной тюрьмы. Во дворе здания на грузовике с безбортовой платформой стояли два генератора, от которых к одному из зарешеченных окон тянулись пучки проводов. Чудесным летним вечером, часиков этак в девять, посетители близлежащего ресторана услышали крик и увидели вспышку света в решетке окна.
Впоследствии жители с неохотой вспоминали об этом. Сразу после казни эта часть тюрьмы была закрыта, и в ней поместили на хранение сирену гражданской обороны. Теперь мало кто из жителей помнил о тех событиях.
В то туманное майское утро, когда я подъехал к зданию, я поднял голову и увидел, как из окна первого этажа вылетел бумажный самолетик. У меня появились смутные подозрения насчет того, кто его запустил.
И когда я вошел в открытую дверь кабинета Майноса П. Дотрива, я увидел высокого мужчину с ежиком стриженых волос, который откинулся в кресле; узел галстука у него был ослаблен, верхняя пуговица на воротнике расстегнута, одна его нога покоилась на корзинке для бумаг, вторая застыла в воздухе, готовясь запустить очередной бумажный самолетик. Его светлые волосы были так коротко острижены, что сквозь них просвечивал обтянутый кожей череп, на его гладко выбритом, холеном и довольном лице словно отражался солнечный свет. На его столе красовалась открытая желто-коричневая папка, из которой торчали несколько телексных листов. Он швырнул самолетик на стол, убрал ногу с корзинки для бумаг и так энергично потряс мою руку, что чуть не свалил меня с ног. Мне показалось, что я где-то его видел.
— Сожалею, что вытащил вас сюда, — сказал он, — но вы же не в обиде, правда? Вот читал на досуге ваше досье. Весьма занятное чтиво. Присаживайтесь. Вы и вправду наворотили всю эту ерунду?
— Не совсем понимаю, о чем вы говорите.
— Ладно скромничать, у вас там тот еще послужной список. Дважды ранен во Вьетнаме, причем второй раз подорвался на мине. Четырнадцать лет в полицейском управлении Нового Орлеана, во время службы пара сурьезных грешков. С чего это вдруг парень с дипломом преподавателя английского решил стать легавым?
— Так я приперся сюда только затем, чтоб ответить на этот вопрос?
— Успокойтесь, не за этим. Наше дело — бегать туда-сюда и собирать матерьяльцы для прокурора. Вам это прекрасно известно. Но согласитесь, ваше досье — весьма занимательная штука. Помимо всего прочего, там сказано, что на вашей совести три трупа, причем один из этих ребят был самым известным наркоторговцем и сутенером Нового Орлеана и вдобавок охраняемым свидетелем, по крайней мере до того, как вы вышибли ему мозги. — Он громко рассмеялся. — Слушайте, расскажите, как вам удалось, а? Завалить охраняемого свидетеля — дело нешуточное, мы обычно глаз с них не спускаем.
— Его телохранитель выстрелил в моего напарника. Обычная проверка, и часа бы не заняла. Так что этот парень сделал глупость. Вовсе незачем было стрелять и тем самым навлекать неприятности на свою задницу. Профессионалы так не делают. Понимаете, к чему я?
— А то нет. Типа мы, федералы, делаем глупости и провоцируем вас, полицейских. А вот вам еще кое-что, мистер Робишо. Как вы думаете, чем занимался парень, который вышел на лодке в Мексиканский залив и стал свидетелем авиакатастрофы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29