— Я найду тебя, — хрипло пробормотал я.
— Если и так, ты ничего от меня не узнаешь. Все это мне рассказал черномазый. Если хочешь услышать окончание, соглашайся на сделку. У тебя самого совесть нечиста.
— Послушай...
— Нет уж, это ты послушай. Ты идешь к этим засранцам в управление, и вы все вместе решаете, что со мной делать. Если вы решаете правильно — а именно три года, желательно условно, — ты публикуешь в местной газетке объявление: «Виктор, ситуация улучшилась». Я вижу это объявление, и тогда, может быть, мой адвокат позвонит в управление и договорится о встрече.
— Тебя пытался убить Эдди Китс. В конечном счете с тобой будет то же самое, что и с гаитянином, так-то.
— Да пошел ты. Тридцать восемь дней я питался одними жуками и ящерицами и вернулся в лагерь с нанизанными на прутик ушами одиннадцати узкоглазых. Даю тебе срок до воскресенья. После этого — сам знаешь.
Перед тем как он повесил трубку, я вроде услышал звонок трамвая.
Остаток дня я провел пытаясь вспомнить, слышал ли я этот голос раньше. Его ли я слышал на пороге своего дома в ту роковую ночь? Точно я не знал. Однако сама мысль, что я говорил о сделке с одним из предполагаемых убийц моей жены, буравила мой мозг как червь.
* * *
Примерно в полночь я проснулся от странного чувства, точно голова моя отяжелела и онемела, — так бывает, когда заходишь в теплое помещение после длительного пребывания на холодном ветру. Я осторожно свесил ноги с дивана, окунув ступни в квадрат лунного света. Долго смотрел на свои ладони, точно видел их впервые. Потом отпер дверь нашей с Энни спальни и присел в темноте на краешек матраца.
Пропитанные кровью простыни и покрывало унесли в качестве вещественных доказательств, однако в матраце и на ножках кровати я обнаружил следы от пуль — и погрузил пальцы в отверстия, словно в раны на теле Господа нашего. Бурые пятна на цветастых обоях и на спинке кровати будто оставила малярная кисть. Я провел ладонью по стене и в тех местах, где пули прошили дерево, почувствовал рваные края бумаги. Из окон ярко светила луна, на моем колене лежал ее отблеск. Я внезапно ощутил острый приступ одиночества, точно узник каменного колодца, с тоской взирающий на серебристые облачка, плывущие по темному небу.
Я вспомнил своего отца. Как мне не хватало его в эту минуту! Он был неграмотным и никогда не покидал пределов Луизианы, однако с его инстинктивным знанием мира не сравнился бы ни один философ. Порой он сильно пил и ввязывался в драки с азартом мальчишки-бейсболиста, но сердце у него было доброе, к тому же он обладал острым чувством справедливости и отвращения к бессмысленному насилию.
Однажды он рассказал мне, как стал свидетелем убийства. Тогда он был совсем юным, и эта картина стала для него олицетворением жестокости — жестокости толпы в отношении одного человека, хотя назвать его невинной жертвой было нельзя. Случилось это зимой 1935 года. В притоне Маргарет — старом борделе на улице Опелусас (говорят, он открылся еще во времена Гражданской войны) — полицейские спугнули парня, грабившего банки вместе с Джоном Диллинджером и Гомером ван Метером. Полицейская машина неотступно преследовала его до округа Иберия, и когда его тачка угодила в канаву, он выскочил из нее и помчался по заснеженному полю. Случилось так, что на этом поле работал мой отец — вместе с негром-помощником они корчевали засохшие стебли сахарного тростника, свозили их в кучи на тележке, запряженной мулом, и поджигали. Он видел, как убегавший промчался мимо них по направлению к старому сараю, стоявшему возле нашего ветряка. Отец вспоминал, что он был без пальто, в белой рубашке с запонками и галстуком-бабочкой. В руках парень сжимал соломенную шляпу-канотье, словно ни за что в жизни не хотел с ней расстаться. Один из полицейских выстрелил из ружья и, видимо, попал ему в ногу, потому что тот тяжело повалился в кучу сухих стеблей. Полицейские, все как один в костюмах и фетровых шляпах, выстроились полукругом вокруг раненого, равнодушно внимая его мольбам о пощаде. Потом они начали пальбу из револьверов и автоматических пистолетов, и с каждым выстрелом на белой рубахе несчастного расцветали алые цветы.
...алые цветы, ставшие бурыми, они легко превращаются в пыль, они шуршат и рассыпаются под моими пальцами. Они распяли ее на этой кровати, на этой стене, они равнодушно загнали ее крики, ее ужас и боль в дерево; и кровать, сделанная руками моего отца, стала ей смертным ложем.
Вздрогнув, я ощутил прикосновение чьей-то ладони к моему плечу. Это была Робин. Залитая лунным светом, она казалась привидением. Она взяла меня за руку и потянула к себе.
— Пойдем-ка отсюда, Седой, — шепнула она. — Пошли на кухню. Я молока подогрею.
— Пошли. Телефон больше не звонил?
— Что?
— Я слышал, как звонил телефон.
— Нет... Дейв, уйдем отсюда.
— Точно не звонил? Бывало, я напивался до чертиков и мне чудилось, что мне звонят покойники. Лучше и не вспоминать об этом.
* * *
Наутро я отправился в Новый Орлеан в надежде разыскать Ромеро. Как выяснилось, от его досье проку было мало — он был гораздо хитрее и много опаснее, чем тот Ромеро, информацию о котором оно содержало. Однако из него было ясно, что этому человеку не чужды пороки и слабости, характерные для ему подобных. Так что я опросил тьму уличного сброда из Французского квартала: барменов, стриптизерш, по совместительству проституток, сутенеров, по совместительству таксистов, негров-татуировщиков, карточных шулеров с улицы Бурбон, скупщиков краденого, закоренелого наркомана, который кололся в иссохшее бедро пипеткой, закрученной белым обрывком долларовой купюры. Однако все они если и признавались, что знакомы с Ромеро, то каждый раз добавляли, что он, мол, вроде помер, или сидит, или бежал из страны. С таким же успехом я мог бы допросить асфальт.
Порой бывает, что несказанное и есть само по себе признание. Я был уверен, что Ромеро все еще в Новом Орлеане, потому что на протяжении разговора слышал в трубке звонок трамвая. Значит, кто-то укрывает его или помогает ему — ведь теперь он не может ни сутенерствовать, ни приторговывать наркотиками. Я сходил в полицейский участок Первого округа и расспросил парочку парней из полиции нравов. Они рассказали, что сами пытались разыскать каких-нибудь родственников Ромеро, чтобы выйти на него, однако никого не нашли. Его папаша работал на фруктовых плантациях где-то во Флориде да там и сгинул, мать кончила свои дни в мандевильской психушке. Ни братьев, ни сестер у него не было.
— Ну хоть подружки-то у него были?
— Кроме шлюх — только собственные пальцы. Когда днем я возвращался в Нью-Иберия, пошел дождь. Кое-где сквозь тучи пробивалось солнце, и его лучи играли на гладкой поверхности воды.
У моста Бро я свернул к Хендерсоновой дамбе. Припарковав грузовичок, я ступил ногами на пышный ковер из лютиков и колокольчиков. В густой траве кишели здоровенные черно-желтые кузнечики с блестящими, точно лакированными спинками. Помнится, мы с братом ловили их, нанизывали на крючки сети и растягивали ее на ночь между двумя заброшенными нефтяными вышками. На этих кузнечиков здорово шла рыба, и наутро нам вдвоем с трудом удавалось вытащить улов на берег.
Снова я стал уставать от полицейской службы. Это как латинская пословица про то, что капля камень точит. С этой мыслью я оставил Алафэр на попечение Батиста и пригласил Робин на скачки в Лафайете. Угостившись креветками и бифштексом, мы отправились к своим местам на трибунах — мы сидели неподалеку от финишной прямой. Был чудный вечер, вдоль южного горизонта то и дело сверкали зарницы; дерн ипподрома, все еще сыроватый от вчерашнего дождя, аккуратно разровняли, а на крюках дуговых ламп над нашими головами застыли капельки росы. На Робин был белый хлопчатый сарафан с рисунком из пурпурных и зеленых лилий; ее загорелая шея и плечи дышали прохладой и нежностью. Она никогда прежде не бывала на скачках, и в первых трех заездах я предоставил ей самой выбрать лошадь, на которую мы будем ставить. В первом заезде мы поставили на лошадь, у которой на ногах были белые «носочки», во втором Робин понравилась пурпурная шелковая рубаха жокея, а в третьем она заявила, что у наездника лицо «точь-в-точь маленькое сердечко». Все лошади заняли призовые места, правда, ни одна не выиграла, но все равно Робин получила огромное удовольствие. Всякий раз, когда лошади с топотом проносились мимо нас и пересекали финиш, из-под копыт летели комья земли, жокеи подхлестывали скакунов арапником, Робин вскакивала с места, крепко сжав мои руки, а ее грудь вздымалась; все ее существо кипело от радостного волнения. В тот вечер мы выиграли целых сто семьдесят восемь долларов. По дороге домой мы свернули на рынок, где у позднего торговца купили Батисту и его жене корзину для фруктов и бутылку настойки. Когда я свернул с грунтовой дороги, ведущей к заливу на востоке от Нью-Иберия, она уже уснула, положив головку мне на плечо: ее ладонь мирно покоилась на моей груди, губы были приоткрыты, точно она собиралась прошептать мне на ушко немудреные девичьи секреты.
* * *
Раз найти живых мне не удается, решил я, посмотрим, что скажут мертвые. На следующее утро мы с Сесилом отправились в те самые «Джунгли» с надеждой узнать, как Китс был связан с Ромеро. В ярких лучах солнца стоянка, посыпанная белым глинистым сланцем, и само здание, разрисованное кокосовыми пальмами и с красной лакированной дверью, неприятно резали глаза. Внутри, однако, было темно, как в могиле, и только над барной стойкой горел приглушенный свет. Воняло средством от насекомых, которое из пластиковой ванночки разливал по углам парень в комбинезоне. За стойкой две женщины неопределенного возраста курили и пили «Кровавую Мэри». Вид у них был усталый и похмельный. Мускулистый бармен засовывал в холодильник бутылки пива. Волосы его были крашены под платину, а загорелые руки — чистая бронза. На нем был мерцающий цветастый жилет на голое тело. Несчастная обезьянка все так же сидела в своей загаженной газетными обрывками и ореховыми скорлупками клетке.
Я показал женщинам свой жетон и спросил, когда они видели Эдди в последний раз. Взгляд их мгновенно стал пустым и невыразительным, они только и знали, что стряхивать пепел со своих сигарет, безжизненные и безучастные, как картонные силуэты.
А когда они в последний раз видели Виктора Ромеро?
Те же пустые глаза и дымящиеся сигареты.
— Похороны ведь были сегодня утром. Как все прошло?
— Его вроде кремировали и пепел положили в эту... как ее... вазу, что ли? Я проспала и поэтому не пошла, — ответила одна из женщин. Ее рыжие крашеные волосы были стянуты в узел на затылке. Кожа на ее лице была мертвенно-бледной и сухой, а у виска пульсировал узелок голубых прожилок.
— Полагаю, на него было здорово работать, — сказал я.
Она повернулась на стуле и посмотрела мне прямо в лицо своими карими недобрыми глазами.
— Я разговариваю только с теми, кто заказывает мне выпивку, — сказала она. — А потом я кладу ладонь ему на колено, и мы говорим о приятном. Хочешь поговорить со мной о приятном, начальник?
Я вручил ей свою визитную карточку.
— Когда вам надоест валять дурака, позвоните по этому номеру, — сказал я.
Тем временем бармен поставил в холодильник последнюю пивную бутылку и направился в мою сторону — дощатый настил пола заскрипел под его тяжестью. По пути он сунул в рот жевательную резинку.
— Я брат Эдди. Вы что-то хотели? — спросил он. Его загорелая кожа была золотистого оттенка — такой обычно достигается с помощью лосьона для загара, — а торчащие из подмышек волоски выгорели на концах. У парня была такая же толстая узловатая шея, широкие плечи и гнусавый бруклинский акцент, как у Эдди. Я спросил его, когда они с братом виделись в последний раз.
— Пару лет назад, когда он приезжал к нам в Канарси.
— Вы знаете Виктора Ромеро?
— Нет.
— А Буббу Рока?
— Это имя мне незнакомо.
— А гаитянина по имени Туут?
— Никого из этих людей я не знаю. Я приехал сюда для того, чтобы уладить дела с бизнесом Эдди. Его гибель стала для нас большой трагедией.
— Вы нарушаете закон, мистер Китс.
— Каким это образом?
— Вы способствуете проституции.
Его зеленые глазки внимательно уставились на меня. Достав из лежащей на стойке пачки «Лаки Страйк» сигарету, он закурил, сковырнул ногтем приставшие к языку табачные крошки и выпустил дым.
— В чем, собственно, дело? — поинтересовался он.
— А ни в чем. Просто я намерен закрыть это заведение.
— У вас были какие-то дела с Эдди?
— Нет. Просто мне не нравился ваш брат. Настолько, что однажды я расквасил ему нос бильярдным кием. Что вы на это скажете?
Он на мгновение отвернулся от меня и вновь выпустил струю сигаретного дыма. Потом обернулся и посмотрел мне прямо в лицо, на переносице его появилась обеспокоенная складка.
— Послушайте, если вы недолюбливали моего брата, это ваши проблемы, — заявил он. — Я-то здесь при чем? Я вам ничего не сделал. Я вообще парень сговорчивый. Если нужна помощь — я с радостью. В свое время был у меня бар для черных. Так я со всеми ладил. А вообще это нелегко. Так я и здесь хочу прижиться.
— Да у меня-то никаких проблем нет. А вот у тебя — есть. Ты — сутенер и вдобавок жестоко обращаешься с животными. Сесил, иди-ка сюда, — позвал я.
Сесил оторвался от стены, прислонившись к которой он простоял несколько минут. Его могучие руки были скрещены на груди, а в глазах горел недобрый огонек. Как большинство цветных, он недолюбливал белых, которых на данный момент олицетворяли брат Китса и две шлюхи. Тяжело ступая, он подошел к нам. На его лице перекатывались сердитые желваки, во рту — табачная жвачка.
Бармен отступил на шаг.
— Погодите-ка... — начал он.
— Мистер Китс желает, чтобы мы сняли клетку, — сказал я Сесилу.
— Так я и подумал, — ухмыльнулся он, взобрался на стоявший возле стойки стул и снял клетку с крюка. При этом он сшиб с полдюжины бутылок виски носком своего здоровенного ботинка. Перепуганное животное с широко открытыми от ужаса глазами вцепилось лапками в прутья клетки. Сесил крепко ухватил клетку одной рукой и тяжело спрыгнул на пол.
— У этой дамы есть моя визитная карточка. Если вам что-то не понравилось, можете написать жалобу. Добро пожаловать в Южную Луизиану, — торжественно объявил я.
Мы с Сесилом вышли на улицу, щурясь от яркого солнечного света. Он подошел к ближайшей дубовой рощице, поставил клетку на траву и открыл дверцу. Однако обезьянка была слишком напугана, чтобы двигаться. Я легонько потряс клетку, и она пулей вылетела на траву, издала протяжный крик и мигом вскарабкалась на дерево. Устроившись на развилке, она продолжала смотреть на нас широко раскрытыми глазами. Ветерок шевелил бахрому мха, которым поросли стволы дубовых деревьев.
— Мне нравится работать с тобой, Дейв, — улыбнулся Сесил.
* * *
Бывают случаи, когда дело кажется безнадежным, а преступник то и дело ускользает прямо у тебя из-под носа — и вдруг приоткрывается дверка, и из-за нее начинает брезжить луч света. На следующий день после того, как мы с Сесилом навестили бар Эдди Китса — это была суббота, — я читал местную газетку под полотняным зонтиком. Даже в тени солнце жарило нещадно, а отблески света на газетной бумаге слепили глаза. Внезапно солнце скрылось за тучами, и ослепительный белый свет сменился спокойным серым. Порыв ветра пустил рябь по воде и зашуршал стеблями тростника. Я протер глаза и вновь уставился на сводку местных новостей. В самом низу страницы я вдруг наткнулся на кратенькое, в пять строчек, сообщение о том, что на северо-востоке штата арестован человек, подозреваемый в ограблении почтовых ящиков в доме престарелых и нападениях на стариков с целью завладеть их пособием. Звали его Джерри Фальгу.
Я вошел в магазинчик и позвонил в местный полицейский участок. Шерифа на месте не оказалось, а его помощник оказался не больно разговорчивым.
— Этот парень, случайно, не работал барменом в Новом Орлеане?
— Не знаю.
— На него есть досье?
— Спросите шерифа.
— Неужели вы ничего не знаете? Он же сидит под вашей охраной. Хоть что-то вы должны знать. У него есть судимость?
— Не знаю. Он не говорит.
— Какова сумма залога?
— Сто тысяч.
— Господи, что так много-то?
— Он спустил старушку с лестницы и разбил ей голову.
Поняв, что от этого парня проку не добиться, я решил перезвонить домой шерифу. Напоследок я задал еще один вопрос:
— А что он вообще говорит?
— Что ему здесь не нравится и что он — не хрен моржовый.
Через пятнадцать минут мой грузовик мчался под навесом дубов по лафайетской дороге к шоссе, ведущему на север штата.
Когда я миновал Ред Ривер, местность изменилась. Рисовые поля и плантации сахарного тростника остались позади, чернозем и полузатопленные кипарисы сменили пастбища и сосновые леса, лесопильные заводики и посадки хлопчатника;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29