дороги из красного песчаника прорезали бесконечные плантации ореха-пекан. На пути то и дело попадались негритянские поселения — некрашеные развалюхи, рассохшиеся пивные и старинные кирпичные амбары. С почтовых ящиков и вывесок исчезли французские и испанские фамилии. Это был белый юг, где воскресным утром улочки пустели — весь народ был в баптистской церкви, а в низинах рек устраивали крещение чернокожих. В этих краях еще обитали куклуксклановцы, что жгли по ночам кресты на обочинах дорог, а в деревнях все еще устраивали жестокую забаву: приковывали енота цепью за ногу к бревну и травили его собаками.
История сыграла злую шутку с некоторыми из северных округов штата. Начиная с шестидесятых годов, когда луизианских негров окончательно уравняли в правах с белым населением, в подобных городках, где это самое белое население оказалось в меньшинстве, негры заполнили конторы городской управы, полицейские участки и суды в качестве присяжных. По крайней мере, так было в маленьком городке близ Натчеза, в тюрьму которого и угодил Джерри Фальгу. Тюрьма эта представляла собой старинное кирпичное здание и размещалась позади здания суда, которое в годы Гражданской войны так и не смогли сжечь солдаты янки.
Это был захудалый городишко с мощеными улицами и деревянными колоннадами обветшалых фасадов. На площади помимо полицейского управления помещались небольшая лавчонка, кафе и парикмахерская школа, на двери которой был намалеван флаг Конфедерации, правда, во многих местах краска потускнела и облупилась. Тротуары давно осели и потрескались, в образовавшихся провалах зияли ржавые прутья арматуры. Под сенью раскидистых дубов на лужайке возле здания суда располагался памятник героям Первой мировой, там же стояла пушка времен Конфедерации. Я прошел по скверику, где на литых железных скамьях сидели и прохлаждались пожилые негры в комбинезонах или полотняных брюках.
Чернокожий охранник провел меня через заднюю дверь здания суда в тюремную комнату свиданий. Решетки на окнах и железная обивка двери были окрашены желтой и белой краской. Комната не проветривалась, было душно и воняло машинным маслом и табачной жвачкой, которую кто-то сплюнул в ящик с опилками. Один из заключенных, которому за примерное поведение позволили работать надзирателем, белый парень в тюремной робе, привел Джерри; они спустились по ступенькам спиральной лестницы и прошли по темному тюремному коридору в комнату свиданий.
У Джерри была разбита нижняя губа, на одной ноздре виднелась запекшаяся кровь. Он беспрестанно раздувал ноздри и сморкался, точно у него нос был заложен. В уголке глаза красовалась ярко-красная свежая царапина, точно след от губной помады. Парень, который привел его, вернулся наверх. Охранник запер за Джерри дверь. Джерри сел напротив меня, бессильно опустив ладони на крышку стола, и мрачно взглянул мне в лицо. От него изрядно несло потом.
— Неважный у тебя вид, — сказал я.
— Это ж негритянская тюряга, — ответил он. — Думаешь, тут курорт?
— Ты же грабил негров, верно?
— Да никого я не грабил. Я приехал к родственникам.
— Брось, Джерри.
— Да ладно тебе. Неужели ты думаешь, что если мне захочется, я стану грабить нищих ниггеров? Эта старуха и так из ума выжила, да еще и башкой треснулась, и ей втемяшилось, что это я на нее напал. Кстати, ночной надзиратель — ейный племянник. Так что сам понимаешь, что он наплел про меня всем этим ниггерам.
— Да, не везет тебе.
— Ага. Ты само сочувствие.
С минуту я смотрел на него, потом заговорил вновь:
— Такое впечатление, что ты давненько не бывал в душе, а, Джерри?
Он отвернулся. Щеки его слегка покраснели.
— К тебе что, приставали?
— Послушай, я хотел с ними поладить. Мне было все равно, ниггеры они или нет. Так вот, однажды я решил приготовить на вечер жратву, ну, что-нибудь горячее, макароны. И тут в кухню заваливается этот здоровый ниггер — видать, только из душа, с него еще вода капала, босиком, — а пол-то бетонный. Так он подошел и взял кастрюлю своими мокрыми руками. Естественно, его тряхануло, словно корова в задницу боднула. Так он давай орать, что это я виноват. Поначалу принялся кидаться в меня тарелками и кружками. А потом заржал и сказал, что у него давно стоит и что, когда белый мальчик пойдет в душ, он к нему с удовольствием присоединится. А там, мол, и другие подтянутся.
Лицо его пылало, а глаза сузились в щелки.
Я подошел к проржавевшей раковине в углу, налил в пластиковый стаканчик воды и поставил перед ним.
— Твоя мать не может найти поручителя? — спросил я.
— Он потребовал с нее десять штук. У нее нет таких деньжищ.
— А заложить имущество?
— Нету, говорят же тебе. — Он избегал моего взгляда.
— Понятно.
— Послушай, я отсидел пять лет в таком месте, где за двадцать баксов тебе запросто могли порезать рожу бритвой. Я видел стукача, которого сожгли в собственной камере при помощи коктейля «Молотов», и мальчишку, которого утопили в туалете за то, что он не захотел у кого-то отсосать. Неужели ты думаешь, что меня можно запугать какой-то захолустной тюрьмой для ниггеров?
— Хочешь выбраться отсюда?
— Да. Ты знаком с Джессом Джексоном?
— Перестань строить из себя крутого парня, Джерри. Так хочешь или нет?
— А что?
— Ты грабил почтовые ящики. Это федеральное преступление. Рано или поздно тебя решат проверить на федеральном уровне, однако я знаю способ ускорить процесс. Тебя переведут из этой дыры в федеральную тюрьму.
— Когда?
— Может, даже на неделе. А я тем временем позвоню в штаб ФБР в Шривпорте и расскажу, что в этой тюрьме имеют место нарушения. Так что до переправки в федеральную тюрьму тебя поместят в отдельную камеру.
— Что тебе нужно?
— Мне нужен Виктор Ромеро.
— Я уже рассказал тебе все, что знал. По-моему, ты на нем зациклился.
— Мне нужно имя, Джерри. Кто мог бы вывести нас на него.
— Не знаю. Правда не знаю. У меня нет причин его покрывать.
— Ладно, верю. Однако ты знаешь кучу народу. Ты ведь у нас парень осведомленный. Если запамятовал, ты и нас с Робин продал за сто баксов.
Он уставился в окно на поросшую деревьями лужайку и утер кровь с ноздри.
— Похоже, я плаваю на куске льда, который тает в сортире, — проговорил он. — Что я могу тебе сказать? Я больше ничего не знаю. Зря ты сюда ехал. Спросил бы у своих дружков из полиции нравов. Они вечно воображают, что знают все.
— У них та же проблема, что и у меня. Нелегко найти парня, у которого ни родных, ни подружки.
— Погоди-ка. Как это — нет родных?
— По крайней мере, мне так сказали ребята из полиции нравов.
Его потухшие было глаза вновь загорелись.
— Потому они никого и не могут поймать. Есть у него брат, двоюродный, не знаю, как его звать, один раз Ромеро приводил его в бар, лет шесть или семь тому назад. Этот его брат в свое время провернул некислую аферу, весь квартал смеялся. Помнишь, тогда еще какие-то парни надули Белый дом на десять штук с этими костюмами «Ботани-500»? Про это и в местной газете писали. Так что сделал братец Ромеро? Он купил по дешевке партию гонконгских шмоток — из тех, что расползаются после первой стирки, и давай предлагать всяким дельцам: «Вот, мол, хороший костюмчик, всего сто баксов, без этикеток. Что, идет?» Говорят, он так надыбал штуки три. Те, правда, сообразили, что их надули, но сделать-то уже ничего нельзя было.
— Где он сейчас?
— Не знаю. Он не похож на парня, который часто меняет место жительства. Вроде как держит прачечную или что-то вроде этого.
— Прачечную? Где?
— В Новом Орлеане.
— Ну же? Где именно?
— Да не знаю я. На кой ляд мне эта прачечная?
— И ты абсолютно уверен, что не помнишь его имени?
— Нет же, черт возьми. Говорят тебе, это было давно. Я рассказал тебе все. Так ты поможешь мне?
— О'кей, Джерри. Позвоню кому следует. А ты тем временем все же постарайся вспомнить, как звали того парня.
— Ага. Всегда ты так — покажи тебе палец и ты всю руку отхватишь.
Я подошел к двери и постучал, чтобы охранник меня выпустил.
— Эй, Робишо. У меня тут сигареты кончаются. Ты не мог бы купить мне блок?
— Хорошо.
— И желательно вложить записку, сколько было пачек. А то этот вертухай нечист на руку.
— Попробую.
Охранник проводил меня обратно, и я вновь очутился в прохладном скверике между тюрьмой и зданием суда. Упоительно пахло соснами, цветущими гортензиями и хот-догами, которые продавал с тележки на углу чернокожий мальчишка. Я оглянулся: Джерри все еще сидел за деревянным столом в ожидании, когда за ним явятся, чтобы отвести в камеру. Взгляд его вновь стал пустым и безразличным.
Глава 10
Оставалось одно — ждать понедельника. Когда он наконец наступил, с первыми лучами солнца я сел в машину и поехал в Новый Орлеан, чтобы прочесать все химчистки и прачечные в районе трамвайного маршрута, пролегавшего по авеню Сент-Чарльз. В свое время трамваи ходили по всему Новому Орлеану, однако сейчас действует только одна трамвайная линия. Начинается маршрут неподалеку от Канала и проходит через всю Сент-Чарльз, мимо Гарден-Дистрикт, Лойолы, Тулана и Одюбон-парка, затем въезжает в Южный Карролтон и сворачивает на Клейборн. Полагаю, этот маршрут не отмер именно потому, что проходит по одной из красивейших улиц мира. Авеню Сент-Чарльз с эспланадой в центре затенена пологом столетних дубов, по обеим сторонам выстроились старинные кирпичные дома с ажурными железными решетками и довоенные особняки с колоннадами на фасаде и обнесенными заборчиком палисадниками, засаженными гибискусом, миртом и олеандром, бамбуковыми деревьями и гигантскими филодендронами. Большинство зданий вдоль трамвайной линии было жилыми домами, так что район поисков значительно сужался.
Во всем районе я обнаружил четыре прачечные. Первая принадлежала неграм, вторая — вьетнамцам. Владельцами третьей, что в Карролтоне, были белые — муж и жена, однако я прикинул, что она находится слишком далеко, следовательно, если бы звонили оттуда, услышать звонок трамвая я бы не смог. Однако четвертая, которая находилась за пару кварталов от Ли-Серкл, стояла как раз у трамвайных путей. Через большое окно я смог разглядеть стол для приемщицы, а на нем — телефонный аппарат. Мужчина европейской наружности укладывал под извергавший струи пара гладильный пресс белье.
Прачечная располагалась на углу, к ней вел асфальтированный спуск; среди мусорных контейнеров я заметил лестницу на второй этаж, где, судя по всему, и располагались жилые комнаты. Я припарковал грузовичок на другой стороне улицы, возле располагавшейся под сенью раскидистого дуба забегаловки, торговавшей навынос рисом с приправами и креветками. День выдался жаркий и безветренный, на тенистой лужайке эспланады кое-где еще не высохла роса, и на стволах пальм остались потеки воды, всю ночь капавшей с листьев. Лениво катившие по жаре трамваи, блестя на солнце, казались лакированными. Я зашел в кафе и позвонил в городскую управу. Мне сообщили, что владельцем прачечной значится некий Мартинес. Фамилия не совпадала, но, по крайней мере, в ней содержался намек на латиноамериканское происхождение. Судя по всему, ждать мне придется долго.
Я открыл обе дверцы кабины грузовичка, чтобы впустить остатки ночной свежести, и провел утро, не отрывая глаз от входной и задней двери прачечной и лестницы на второй этаж. В полдень я купил в кафе порцию риса с креветками и пообедал, сидя в кабине пикапа и слушая, как стучит по стеклам и по крыше внезапно припустивший дождик.
Всегда терпеть не мог наружное наблюдение. Во-первых, у меня не хватало терпения. Однако не это было для меня самым неприятным. Больше всего мешали сосредоточиться собственные мысли, донимавшие меня в моменты вынужденного бездействия. В моей душе тут же просыпались застарелые обиды, печали, подсознательные страхи, невесть откуда взявшееся чувство вины и приступы черной меланхолии — просыпались и принимались терзать меня, стоило только остаться на какое-то время без дела. В такие минуты они целиком подчиняли меня своей власти, как порой подчинял глоток виски, подбираясь дьявольским током к мозгу и сердцу.
Струи дождя стекали по дубовой листве, стучали по крыше и стеклам кабины. Небо упорно не желало проясняться, и с юга все ползли и ползли черные грозовые облака, словно едкий дым орудийных выстрелов. Я все никак не мог отделаться от воспоминаний о смерти Энни. Мне было все равно, кто стрелял и кто платил убийцам, — мне было ясно одно: ее погубила моя проклятая гордыня.
Теперь я гадал, что стану делать, если мне сейчас удастся схватить Виктора Ромеро и заставить его признаться в убийстве Энни. Я отчетливо представлял, как заставляю его распластаться по стене и раздвинуть ноги, достаю пистолет у него из-за пояса, застегиваю наручники, да так туго, что кожа на запястьях собирается в складки, и заталкиваю на заднее сиденье полицейской машины.
Такова должна быть картина ареста в идеале. Однако она ни в коей мере не отражала моих подлинных чувств — куда там!
Часа в три дождь перестал, потом снова припустил, однако солнце продолжало светить, озаряя улицы и деревья нежным золотистым светом. Я поужинал в кафе и вновь вернулся на свой наблюдательный пост. К вечеру тени стали длиннее, машин на дороге значительно убавилось, а прачечная закрылась; небо из серого превратилось в лавандово-розовое, с малиновыми отблесками закатного солнца. Неоновые огни вывесок отражались в лужах. Негр-полировщик обуви, чей павильончик стоял возле магазина, врубил радио — как раз шла трансляция бейсбольного матча. Жара наконец-то спала, и в кабину грузовичка сквозь открытую дверь ворвался прохладный ветерок. Мимо меня, позвякивая колокольчиком, проехал оливково-зеленый трамвай. Начинало смеркаться, и тут в комнате на втором этаже зажегся свет.
Не прошло и пяти минут, как по деревянной лестнице стал спускаться Виктор Ромеро. На нем были защитного цвета брюки армейского образца, мешковатая гавайка с рисунком из пурпурных цветов, а черную курчавую макушку украшал берет. Быстрым шагом, то и дело перепрыгивая через лужи, он направился в ближайшую бакалею. Я достал из коробки пистолет, сунул за пояс, одернул рубаху и выскочил из кабины.
Мне пришло в голову, что у меня есть три варианта действий. Первый: попытаться взять его прямо в магазинчике, однако, если он вооружен (а судя по тому, что он не стал заправлять рубаху в штаны, так оно и было), могут пострадать невинные люди. Можно, конечно, спрятаться возле лестницы на второй этаж и попытаться схватить его там, но в этом случае мне не будет видно парадной двери — а если он решит вернуться именно через нее? Оставалось третье — затаиться и ждать, ощущая холодное прикосновение стали к пояснице и учащенные удары пульса.
Я сцепил и расцепил ладони, вытер их о штаны; глубоко и размеренно вдохнул и выдохнул через рот. Внезапно на пороге бакалейной лавочки появился Ромеро с пакетом под мышкой. В неоновом свете его лицо казалось ярко-красным, нечесаные черные кудри закрывали шею. Большим пальцем он поддернул ремень, равнодушно огляделся и таким же быстрым шагом направился обратно, прыгая через лужи, и при каждом прыжке прижимая ладонь к пояснице, как школьник. Я наблюдал, как он поднимается по лестнице, входит в квартиру, запирает дверь и включает вентилятор.
Перейдя улицу, я затаился возле лестницы, снял пистолет с предохранителя и зарядил. Тяжелый и теплый, он лежал в моей ладони и ждал своего часа. Было слышно, как Ромеро наверху разбирает покупки, гремит посудой и наливает воду в кастрюльку. Ухватившись за перила, чтобы не потерять равновесия, я легко взобрался по лестнице, прыгая через ступеньку; в эту минуту по улице катил очередной трамвай. Пригнувшись, я нырнул под окно и затаился в простенке между ним и дверью. Мне было видно, как силуэт Ромеро ходит туда-сюда. Над моей головой на фоне закатного неба проносились ласточки.
Я услышал, как он кладет на стол какой-то тяжелый металлический предмет. Вот он зачем-то прошел в соседнюю комнату. Задержав дыхание, я распахнул дверь и бросился за ним; в комнате ярко горел электрический свет — точно нас застигла вспышка фотоаппарата. Я увидел торчавшие из кипевшей на плите кастрюльки спагетти; на кухонном столе был французский батон, кусок сыра и темная бутылка «кьянти», а рядышком — пистолет 45-го калибра, такой же, как мой, только с хромированным стволом. На его лице мелькнуло выражение животного страха, сменившееся яростью; он стоял возле двери в спальню — губы плотно сжаты, ноздри подрагивают, горящие черные глаза сверлят меня и смотрят на пушку, оставленную вне пределов досягаемости.
— Ты арестован, ублюдок! Руки за голову, лицом к стене! — заорал я.
Но мне следовало бы знать (и полагаю, я знал), что человека, который сумел затаиться в высокой траве рядом с вьетнамской деревушкой и неделю просидеть там в засаде, питаясь змеями и жуками, не выпуская из рук винтовки с оптическим прицелом, не так-то просто прижать к ногтю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
История сыграла злую шутку с некоторыми из северных округов штата. Начиная с шестидесятых годов, когда луизианских негров окончательно уравняли в правах с белым населением, в подобных городках, где это самое белое население оказалось в меньшинстве, негры заполнили конторы городской управы, полицейские участки и суды в качестве присяжных. По крайней мере, так было в маленьком городке близ Натчеза, в тюрьму которого и угодил Джерри Фальгу. Тюрьма эта представляла собой старинное кирпичное здание и размещалась позади здания суда, которое в годы Гражданской войны так и не смогли сжечь солдаты янки.
Это был захудалый городишко с мощеными улицами и деревянными колоннадами обветшалых фасадов. На площади помимо полицейского управления помещались небольшая лавчонка, кафе и парикмахерская школа, на двери которой был намалеван флаг Конфедерации, правда, во многих местах краска потускнела и облупилась. Тротуары давно осели и потрескались, в образовавшихся провалах зияли ржавые прутья арматуры. Под сенью раскидистых дубов на лужайке возле здания суда располагался памятник героям Первой мировой, там же стояла пушка времен Конфедерации. Я прошел по скверику, где на литых железных скамьях сидели и прохлаждались пожилые негры в комбинезонах или полотняных брюках.
Чернокожий охранник провел меня через заднюю дверь здания суда в тюремную комнату свиданий. Решетки на окнах и железная обивка двери были окрашены желтой и белой краской. Комната не проветривалась, было душно и воняло машинным маслом и табачной жвачкой, которую кто-то сплюнул в ящик с опилками. Один из заключенных, которому за примерное поведение позволили работать надзирателем, белый парень в тюремной робе, привел Джерри; они спустились по ступенькам спиральной лестницы и прошли по темному тюремному коридору в комнату свиданий.
У Джерри была разбита нижняя губа, на одной ноздре виднелась запекшаяся кровь. Он беспрестанно раздувал ноздри и сморкался, точно у него нос был заложен. В уголке глаза красовалась ярко-красная свежая царапина, точно след от губной помады. Парень, который привел его, вернулся наверх. Охранник запер за Джерри дверь. Джерри сел напротив меня, бессильно опустив ладони на крышку стола, и мрачно взглянул мне в лицо. От него изрядно несло потом.
— Неважный у тебя вид, — сказал я.
— Это ж негритянская тюряга, — ответил он. — Думаешь, тут курорт?
— Ты же грабил негров, верно?
— Да никого я не грабил. Я приехал к родственникам.
— Брось, Джерри.
— Да ладно тебе. Неужели ты думаешь, что если мне захочется, я стану грабить нищих ниггеров? Эта старуха и так из ума выжила, да еще и башкой треснулась, и ей втемяшилось, что это я на нее напал. Кстати, ночной надзиратель — ейный племянник. Так что сам понимаешь, что он наплел про меня всем этим ниггерам.
— Да, не везет тебе.
— Ага. Ты само сочувствие.
С минуту я смотрел на него, потом заговорил вновь:
— Такое впечатление, что ты давненько не бывал в душе, а, Джерри?
Он отвернулся. Щеки его слегка покраснели.
— К тебе что, приставали?
— Послушай, я хотел с ними поладить. Мне было все равно, ниггеры они или нет. Так вот, однажды я решил приготовить на вечер жратву, ну, что-нибудь горячее, макароны. И тут в кухню заваливается этот здоровый ниггер — видать, только из душа, с него еще вода капала, босиком, — а пол-то бетонный. Так он подошел и взял кастрюлю своими мокрыми руками. Естественно, его тряхануло, словно корова в задницу боднула. Так он давай орать, что это я виноват. Поначалу принялся кидаться в меня тарелками и кружками. А потом заржал и сказал, что у него давно стоит и что, когда белый мальчик пойдет в душ, он к нему с удовольствием присоединится. А там, мол, и другие подтянутся.
Лицо его пылало, а глаза сузились в щелки.
Я подошел к проржавевшей раковине в углу, налил в пластиковый стаканчик воды и поставил перед ним.
— Твоя мать не может найти поручителя? — спросил я.
— Он потребовал с нее десять штук. У нее нет таких деньжищ.
— А заложить имущество?
— Нету, говорят же тебе. — Он избегал моего взгляда.
— Понятно.
— Послушай, я отсидел пять лет в таком месте, где за двадцать баксов тебе запросто могли порезать рожу бритвой. Я видел стукача, которого сожгли в собственной камере при помощи коктейля «Молотов», и мальчишку, которого утопили в туалете за то, что он не захотел у кого-то отсосать. Неужели ты думаешь, что меня можно запугать какой-то захолустной тюрьмой для ниггеров?
— Хочешь выбраться отсюда?
— Да. Ты знаком с Джессом Джексоном?
— Перестань строить из себя крутого парня, Джерри. Так хочешь или нет?
— А что?
— Ты грабил почтовые ящики. Это федеральное преступление. Рано или поздно тебя решат проверить на федеральном уровне, однако я знаю способ ускорить процесс. Тебя переведут из этой дыры в федеральную тюрьму.
— Когда?
— Может, даже на неделе. А я тем временем позвоню в штаб ФБР в Шривпорте и расскажу, что в этой тюрьме имеют место нарушения. Так что до переправки в федеральную тюрьму тебя поместят в отдельную камеру.
— Что тебе нужно?
— Мне нужен Виктор Ромеро.
— Я уже рассказал тебе все, что знал. По-моему, ты на нем зациклился.
— Мне нужно имя, Джерри. Кто мог бы вывести нас на него.
— Не знаю. Правда не знаю. У меня нет причин его покрывать.
— Ладно, верю. Однако ты знаешь кучу народу. Ты ведь у нас парень осведомленный. Если запамятовал, ты и нас с Робин продал за сто баксов.
Он уставился в окно на поросшую деревьями лужайку и утер кровь с ноздри.
— Похоже, я плаваю на куске льда, который тает в сортире, — проговорил он. — Что я могу тебе сказать? Я больше ничего не знаю. Зря ты сюда ехал. Спросил бы у своих дружков из полиции нравов. Они вечно воображают, что знают все.
— У них та же проблема, что и у меня. Нелегко найти парня, у которого ни родных, ни подружки.
— Погоди-ка. Как это — нет родных?
— По крайней мере, мне так сказали ребята из полиции нравов.
Его потухшие было глаза вновь загорелись.
— Потому они никого и не могут поймать. Есть у него брат, двоюродный, не знаю, как его звать, один раз Ромеро приводил его в бар, лет шесть или семь тому назад. Этот его брат в свое время провернул некислую аферу, весь квартал смеялся. Помнишь, тогда еще какие-то парни надули Белый дом на десять штук с этими костюмами «Ботани-500»? Про это и в местной газете писали. Так что сделал братец Ромеро? Он купил по дешевке партию гонконгских шмоток — из тех, что расползаются после первой стирки, и давай предлагать всяким дельцам: «Вот, мол, хороший костюмчик, всего сто баксов, без этикеток. Что, идет?» Говорят, он так надыбал штуки три. Те, правда, сообразили, что их надули, но сделать-то уже ничего нельзя было.
— Где он сейчас?
— Не знаю. Он не похож на парня, который часто меняет место жительства. Вроде как держит прачечную или что-то вроде этого.
— Прачечную? Где?
— В Новом Орлеане.
— Ну же? Где именно?
— Да не знаю я. На кой ляд мне эта прачечная?
— И ты абсолютно уверен, что не помнишь его имени?
— Нет же, черт возьми. Говорят тебе, это было давно. Я рассказал тебе все. Так ты поможешь мне?
— О'кей, Джерри. Позвоню кому следует. А ты тем временем все же постарайся вспомнить, как звали того парня.
— Ага. Всегда ты так — покажи тебе палец и ты всю руку отхватишь.
Я подошел к двери и постучал, чтобы охранник меня выпустил.
— Эй, Робишо. У меня тут сигареты кончаются. Ты не мог бы купить мне блок?
— Хорошо.
— И желательно вложить записку, сколько было пачек. А то этот вертухай нечист на руку.
— Попробую.
Охранник проводил меня обратно, и я вновь очутился в прохладном скверике между тюрьмой и зданием суда. Упоительно пахло соснами, цветущими гортензиями и хот-догами, которые продавал с тележки на углу чернокожий мальчишка. Я оглянулся: Джерри все еще сидел за деревянным столом в ожидании, когда за ним явятся, чтобы отвести в камеру. Взгляд его вновь стал пустым и безразличным.
Глава 10
Оставалось одно — ждать понедельника. Когда он наконец наступил, с первыми лучами солнца я сел в машину и поехал в Новый Орлеан, чтобы прочесать все химчистки и прачечные в районе трамвайного маршрута, пролегавшего по авеню Сент-Чарльз. В свое время трамваи ходили по всему Новому Орлеану, однако сейчас действует только одна трамвайная линия. Начинается маршрут неподалеку от Канала и проходит через всю Сент-Чарльз, мимо Гарден-Дистрикт, Лойолы, Тулана и Одюбон-парка, затем въезжает в Южный Карролтон и сворачивает на Клейборн. Полагаю, этот маршрут не отмер именно потому, что проходит по одной из красивейших улиц мира. Авеню Сент-Чарльз с эспланадой в центре затенена пологом столетних дубов, по обеим сторонам выстроились старинные кирпичные дома с ажурными железными решетками и довоенные особняки с колоннадами на фасаде и обнесенными заборчиком палисадниками, засаженными гибискусом, миртом и олеандром, бамбуковыми деревьями и гигантскими филодендронами. Большинство зданий вдоль трамвайной линии было жилыми домами, так что район поисков значительно сужался.
Во всем районе я обнаружил четыре прачечные. Первая принадлежала неграм, вторая — вьетнамцам. Владельцами третьей, что в Карролтоне, были белые — муж и жена, однако я прикинул, что она находится слишком далеко, следовательно, если бы звонили оттуда, услышать звонок трамвая я бы не смог. Однако четвертая, которая находилась за пару кварталов от Ли-Серкл, стояла как раз у трамвайных путей. Через большое окно я смог разглядеть стол для приемщицы, а на нем — телефонный аппарат. Мужчина европейской наружности укладывал под извергавший струи пара гладильный пресс белье.
Прачечная располагалась на углу, к ней вел асфальтированный спуск; среди мусорных контейнеров я заметил лестницу на второй этаж, где, судя по всему, и располагались жилые комнаты. Я припарковал грузовичок на другой стороне улицы, возле располагавшейся под сенью раскидистого дуба забегаловки, торговавшей навынос рисом с приправами и креветками. День выдался жаркий и безветренный, на тенистой лужайке эспланады кое-где еще не высохла роса, и на стволах пальм остались потеки воды, всю ночь капавшей с листьев. Лениво катившие по жаре трамваи, блестя на солнце, казались лакированными. Я зашел в кафе и позвонил в городскую управу. Мне сообщили, что владельцем прачечной значится некий Мартинес. Фамилия не совпадала, но, по крайней мере, в ней содержался намек на латиноамериканское происхождение. Судя по всему, ждать мне придется долго.
Я открыл обе дверцы кабины грузовичка, чтобы впустить остатки ночной свежести, и провел утро, не отрывая глаз от входной и задней двери прачечной и лестницы на второй этаж. В полдень я купил в кафе порцию риса с креветками и пообедал, сидя в кабине пикапа и слушая, как стучит по стеклам и по крыше внезапно припустивший дождик.
Всегда терпеть не мог наружное наблюдение. Во-первых, у меня не хватало терпения. Однако не это было для меня самым неприятным. Больше всего мешали сосредоточиться собственные мысли, донимавшие меня в моменты вынужденного бездействия. В моей душе тут же просыпались застарелые обиды, печали, подсознательные страхи, невесть откуда взявшееся чувство вины и приступы черной меланхолии — просыпались и принимались терзать меня, стоило только остаться на какое-то время без дела. В такие минуты они целиком подчиняли меня своей власти, как порой подчинял глоток виски, подбираясь дьявольским током к мозгу и сердцу.
Струи дождя стекали по дубовой листве, стучали по крыше и стеклам кабины. Небо упорно не желало проясняться, и с юга все ползли и ползли черные грозовые облака, словно едкий дым орудийных выстрелов. Я все никак не мог отделаться от воспоминаний о смерти Энни. Мне было все равно, кто стрелял и кто платил убийцам, — мне было ясно одно: ее погубила моя проклятая гордыня.
Теперь я гадал, что стану делать, если мне сейчас удастся схватить Виктора Ромеро и заставить его признаться в убийстве Энни. Я отчетливо представлял, как заставляю его распластаться по стене и раздвинуть ноги, достаю пистолет у него из-за пояса, застегиваю наручники, да так туго, что кожа на запястьях собирается в складки, и заталкиваю на заднее сиденье полицейской машины.
Такова должна быть картина ареста в идеале. Однако она ни в коей мере не отражала моих подлинных чувств — куда там!
Часа в три дождь перестал, потом снова припустил, однако солнце продолжало светить, озаряя улицы и деревья нежным золотистым светом. Я поужинал в кафе и вновь вернулся на свой наблюдательный пост. К вечеру тени стали длиннее, машин на дороге значительно убавилось, а прачечная закрылась; небо из серого превратилось в лавандово-розовое, с малиновыми отблесками закатного солнца. Неоновые огни вывесок отражались в лужах. Негр-полировщик обуви, чей павильончик стоял возле магазина, врубил радио — как раз шла трансляция бейсбольного матча. Жара наконец-то спала, и в кабину грузовичка сквозь открытую дверь ворвался прохладный ветерок. Мимо меня, позвякивая колокольчиком, проехал оливково-зеленый трамвай. Начинало смеркаться, и тут в комнате на втором этаже зажегся свет.
Не прошло и пяти минут, как по деревянной лестнице стал спускаться Виктор Ромеро. На нем были защитного цвета брюки армейского образца, мешковатая гавайка с рисунком из пурпурных цветов, а черную курчавую макушку украшал берет. Быстрым шагом, то и дело перепрыгивая через лужи, он направился в ближайшую бакалею. Я достал из коробки пистолет, сунул за пояс, одернул рубаху и выскочил из кабины.
Мне пришло в голову, что у меня есть три варианта действий. Первый: попытаться взять его прямо в магазинчике, однако, если он вооружен (а судя по тому, что он не стал заправлять рубаху в штаны, так оно и было), могут пострадать невинные люди. Можно, конечно, спрятаться возле лестницы на второй этаж и попытаться схватить его там, но в этом случае мне не будет видно парадной двери — а если он решит вернуться именно через нее? Оставалось третье — затаиться и ждать, ощущая холодное прикосновение стали к пояснице и учащенные удары пульса.
Я сцепил и расцепил ладони, вытер их о штаны; глубоко и размеренно вдохнул и выдохнул через рот. Внезапно на пороге бакалейной лавочки появился Ромеро с пакетом под мышкой. В неоновом свете его лицо казалось ярко-красным, нечесаные черные кудри закрывали шею. Большим пальцем он поддернул ремень, равнодушно огляделся и таким же быстрым шагом направился обратно, прыгая через лужи, и при каждом прыжке прижимая ладонь к пояснице, как школьник. Я наблюдал, как он поднимается по лестнице, входит в квартиру, запирает дверь и включает вентилятор.
Перейдя улицу, я затаился возле лестницы, снял пистолет с предохранителя и зарядил. Тяжелый и теплый, он лежал в моей ладони и ждал своего часа. Было слышно, как Ромеро наверху разбирает покупки, гремит посудой и наливает воду в кастрюльку. Ухватившись за перила, чтобы не потерять равновесия, я легко взобрался по лестнице, прыгая через ступеньку; в эту минуту по улице катил очередной трамвай. Пригнувшись, я нырнул под окно и затаился в простенке между ним и дверью. Мне было видно, как силуэт Ромеро ходит туда-сюда. Над моей головой на фоне закатного неба проносились ласточки.
Я услышал, как он кладет на стол какой-то тяжелый металлический предмет. Вот он зачем-то прошел в соседнюю комнату. Задержав дыхание, я распахнул дверь и бросился за ним; в комнате ярко горел электрический свет — точно нас застигла вспышка фотоаппарата. Я увидел торчавшие из кипевшей на плите кастрюльки спагетти; на кухонном столе был французский батон, кусок сыра и темная бутылка «кьянти», а рядышком — пистолет 45-го калибра, такой же, как мой, только с хромированным стволом. На его лице мелькнуло выражение животного страха, сменившееся яростью; он стоял возле двери в спальню — губы плотно сжаты, ноздри подрагивают, горящие черные глаза сверлят меня и смотрят на пушку, оставленную вне пределов досягаемости.
— Ты арестован, ублюдок! Руки за голову, лицом к стене! — заорал я.
Но мне следовало бы знать (и полагаю, я знал), что человека, который сумел затаиться в высокой траве рядом с вьетнамской деревушкой и неделю просидеть там в засаде, питаясь змеями и жуками, не выпуская из рук винтовки с оптическим прицелом, не так-то просто прижать к ногтю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29