Одной рукой он сжимал пальцы другой.
— Этот парень попросил нас приехать. Просто умолял привезти его сюда, — сказал водитель. — Мы ему рот заткнуть не в силах. Все, что он хочет, — это говорить.
— Но сначала дай ему чего-нибудь освежающего. А то у него изо рта воняет, как из канализации. Парень, похоже, сожрал собачье дерьмо на завтрак, — добавил другой охранник.
— Нет, серьезно, у него в запасе интересная история, — сказал водитель. — Если он чего-то не помнит, привяжи рубашку к своей телевизионной антенне. Я чуть попозже забегу в магазинчик на углу хлеба купить. Мы поможем ему заполнить пробелы. Только проедемся, утренним воздухом подышим.
Я никого из них толком не разглядел из-за очков, но нанятые помощники Диди Джи относились к известному типу людей: стройные молодые сицилийцы и неаполитанцы, которым отправить тебя на тот свет так же легко, как выбросить окурок. Я вспомнил, что уже видел водителя в суде два года назад, после того как мы вытащили куски тела одного букмекера из его собственного мусорного ведра.
Они укатили на своем кадиллаке, белое солнце отскакивало от темного заднего стекла.
— Андрес, я бы на твоем месте не стал связываться с этой шайкой, — сказал я.
* * *
Я все никак не научусь принимать взятки, которые преподносятся якобы из благорасположения к тебе, особенно если такие подношения приходят от людей типа Диди Джи. И кроме того, пальцы на левой руке никарагуанца были замотаны бинтом, и я догадался, где они побывали. Он сел за кухонный стол, неподвижный; страх стоял в карих глазах, прикованных ко мне, как будто веки были пришиты ко лбу. Я поставил на стол магнитофон, фотокамеру «поляроид» и бутылку белого рома.
— У меня здесь аквариума с пираньями нет. Я отвезу тебя в больницу, если хочешь, — сказал я ему через своего кубинского друга, которого звали Хайме.
Больница ему не требовалась; раны были несерьезными; но он был бы очень признателен за стакан рома, безо льда, если можно.
Я открыл утреннюю газету, придвинул свой стул к нему, поднял газету между нами, чтобы были видны заголовок и дата, и попросил Хайме сфотографировать нас «поляроидом». Изо рта у никарагуанца действительно ужасно пахло, как будто в легких что-то разлагалось. Выпив ром, он вытер губы, и тонкие серые шрамы вокруг рта заблестели, как обрезки навощенной струны.
— Хочу, чтобы ты кое-что усвоил, — сказал я. — Ты собираешься сотрудничать, но не из-за людей Диди Джи и не из-за своих пальцев. Эти ребята тебя больше не тронут; и уж меньше всего не из-за меня. Если хочешь, можешь состряпать против них обвинение в изнасилованиях и похищениях детей. Я тебя отвезу в любое отделение полиции или в ФБР.
Он внимательно смотрел на меня, пока Хайме переводил. Идея сдать людей Диди Джи властям показалась ему настолько нелепой, что в его глазах не появилось даже никакой реакции на предложение.
— Но наша совместная фотография — это другое дело, — продолжал я. — Я сделаю копии, много копий и разошлю по городу тем, кого это может заинтересовать. Вполне возможно, что ты своим друзьям доверяешь, это не будет иметь для тебя никаких последствий. А может, ты владеешь ситуацией, и это для тебя — детские игрушки.
Он нахмурился и взглянул на меня с некоторой неловкостью, как посмотрел бы на вас бывалый пес, если бы его загнали палкой в клетку.
— Que quiere? — проскрежетал он.
Это была странная история. История, где каждый сам за себя, полная обмана и всевозможной лжи. Но как часто бывает с грубыми и жестокими людьми, более всего его выдавали наивные признания и старательные отговорки, более отвратительные по своему скрытому смыслу, чем преступления, которые можно было бы предъявить ему в качестве обвинения.
Он семь лет прослужил сержантом в национальной гвардии Сомосы, строча пулеметом с вертолета. Много раз сражался с коммунистами в джунглях и горах. Эту войну осложняла проблема мирных граждан, потому что коммунисты прятались среди деревенских жителей, прикидываясь рабочими на рисовых полях и кофейных плантациях. И когда правительственные вертолеты летели слишком низко, они открывали огонь с земли именно там, где, по словам опрошенных крестьян, не было ни сандинистов, ни оружия. Что было делать? Естественно, американцы, побывавшие во Вьетнаме, знали, как решить эту проблему. Тот, кто сражался на войне, не всегда мог быть разборчивым.
Солдаты в форме, как настоящие мужчины, шли вперед по открытой местности, в то время как коммунисты прокладывали себе путь среди бедняков, сражаясь, как трусы и голубые. Если я не верю ему, доказательство тому — его глаз, и он оттянул кожу под одним глазом, показывая мне похожий на оконную замазку мертвый мускул под сетчаткой. Их вертолет снизился над охраняемой зоной — внизу видны были индейцы, складывающие в стога свежее сено на поле, а потом в вертолет, пробив бронированный пол, влетела ракета, один человек вылетел за дверцу, а у Андреса в глазу застряла стальная игла. Американский журналист, посетивший военный госпиталь в Манагуа, похоже, совсем не заинтересовался его историей, и фотографировать Андреса не стал, как обычно делали журналисты в случаях с убитыми или ранеными коммунистами. Так вышло потому, что американская пресса больше всего боится тех, кого называют правыми. Как миссионеры Мэринолла, они трясутся над тем, чтобы их имя в политике не пострадало, компрометируя весь мир, в котором вынуждены жить другие.
— Если меня и задело его утверждение, я должен был помнить, что он не по своей воле оказался в ссылке в этой стране и поплатился своими голосовыми связками и легкими.
— Я слышал, что его постоянная проститутка приготовила ему странное полоскание для горла.
— Что? — спросил Хайме.
— Он и еще несколько бравых ребят изнасиловали одну девушку, а потом казнили. Ее сестра подмешала соляной кислоты в питье для нашего друга.
— Это правда? — спросил Хайме.
Он был деликатный человек небольшого роста, с мягкими чертами лица. Всегда носил кепку бейсбольной команды «Нью-йоркские янки» и делал самокрутки с нелегальным кубинским табаком. Хайме повернул свое кукольное личико к никарагуанцу.
— Наш знакомый из Манагуа — большой болтун, Хайме.
Никарагуанец должен был меня понять.
История о казни и соляной кислоте была неправдой, сказал он, которую сочинили Филип Мерфи и maricon Старкуэзер. Им нравилось клепать на других, потому что они сами настоящими солдатами не были. Мерфи был наркоманом и только и знал что колоться. Он изображал браваду, но был нерешителен, как баба, и не переносил боли. Хочу ли я узнать, как же на самом деле он, Андрес, сжег себе горло и легкие, как этот ужасный запах поселился мертвой змеей в его груди?
— Я ослеп на один глаз, но продолжал воевать за свою страну, — перевел Хайме его слова. — Точно так же как они притворялись священниками и профсоюзными лидерами, я, выдавая себя за радикала, ненавидевшего семью Сомосы, проник к ним. Но одна ненормальная puta, бесплатная армейская сучка, предала меня, потому что ей показалось, что я чем-то ее заразил. Сандинисты, приставив пистолет к моей голове, заставили выпить керосин, а потом поднесли ко рту зажженные спички. Я бился у них в руках, страдая от невыносимой боли, но моя страна страдала больше.
— Где сейчас Филип Мерфи и израильтянин? — спросил я.
— Кто их знает? Мерфи живет по аэропортам и аптекам и находит людей, когда ему нужно. Евреи вращаются в собственном мирке. Может, Эрик сейчас подвизается у богатого жида, содержащего публичный дом. Они очень закрытые и подозрительные люди.
— Какой еще еврей? Какой публичный дом?
— Ну, тот самый, где есть склад оружия для освобождения Никарагуа. Но где он находится, не знаю, и этого еврея не знаю. Я всего лишь солдат.
Лицо его стало опустошенным. Мутные глаза тупо уставились на меня, как у тех, кто убежден, что, искренне изображая неведение, можно смягчить свой приговор.
— Тогда задам тебе вопрос полегче, — сказал я. — Что вы все сделали с Сэмом Фицпатриком, прежде чем он погиб?
Хайме перевел, и лицо у никарагуанца вытянулось, как пенал.
— Вы перетянули ему гениталии? — спросил я.
Он взглянул на озеро, губы у него были плотно сжаты. Дотронулся было до стакана с ромом, но тут же отдернул руку.
— Распоряжения отдавал Мерфи, но я подозреваю, что ты и Бобби Джо выполняли их чересчур энергично. Твой опыт очень тебе пригодился.
— По-моему, у него внутри очень много зла, — сказал Хайме. — Я думаю, тебе следует отдать его обратно в руки людей, которые его сюда привезли.
— Боюсь, они в нем не заинтересованы, Хайме. Человек, на которого они работают, просто хочет немножко сбить с него спесь.
На маленьком личике Хайме под козырьком бейсболки появилось недоумение.
— Мы используем их. Они используют нас. Все при деле, — сказал я.
— Если тебе больше ничего от меня не нужно, я пойду. Воскресенье не лучший день для общения с таким человеком. Мне знаком этот запах. Он исходит от большой жестокости.
— Спасибо за помощь. Увидимся на скачках.
— Отправляй его восвояси, Дейв. Даже полицейскому совсем не обязательно копаться в черной душе этого парня.
Я размышлял над словами Хайме и после того, как он ушел. Да, пришло время, чтобы приговор никарагуанцу вынес кто-то другой, подумал я.
Я пристегнул ему к одной руке наручники, вышел с ним к моей машине, взятой напрокат, и прицепил второе кольцо через застежку ремня безопасности к полу под задним сиденьем. Потом вернулся в дом, положил в карман кассету и посмотрел в телефонной книжке номер Нейта Бакстера из управления внутренних дел.
— Я поймал одного из парней, которые убили Фицпатрика, — сообщил я. — Хотел бы встретиться с тобой в офисе.
— Кого ты поймал?
— Одного никарагуанца. Он у меня сейчас в наручниках. Собираюсь привезти его к вам.
— Ты под подозрением, Робишо. Ты привезти никого не можешь.
— Я его не могу арестовать. Но могу подать против него иск.
— Перепил, что ли?
— Может, мне к тебе домой с ним явиться?
— Слушай, я могу контактировать лично с тобой на любом уровне, каком захочешь. Но лучше бы ты не втягивал свое дерьмо в мою жизнь. Если ты до сих пор этого не понял, скажу, что многие считают, что тебя следует упрятать в центр по детоксикации организма. Это я говорю о твоих друзьях. Остальные полагают, что ты первый кандидат на лоботомию.
— В последний раз, когда ты так говорил со мной, я валялся на больничной койке. Не обольщайся насчет той слабости, Бакстер.
— Хочешь, чтобы я понял, — постарайся объяснить.
Я посмотрел на солнце, разбивающееся на осколки на поверхности воды.
— Я поймал человека, который был соучастником убийства федерального агента, — сказал я. — Он может подтвердить мою невиновность, и я его привезу к вам. Если хочешь проигнорировать этот звонок, дело твое. Я сейчас позвоню капитану Гидри, а потом поеду в Первый округ. Ты, случайно, туда не собираешься? — Он молчал. — Бакстер?
— Ладно, — сказал он и повесил трубку.
После этого я позвонил капитану Гидри. Его мать сказала, что он ушел в парк на концерт какой-то группы. Я вылил остатки рома из стакана никарагуанца и взялся было мыть стакан в раковине, но потом бросил его так далеко в озеро, насколько хватило сил.
Я видел, что никарагуанец наблюдает за мной горящими глазами в зеркало заднего вида. Ему пришлось наклониться вперед, потому что его рука была пристегнута наручниками к полу, лицо пылало и покрылось каплями пота.
— Adonde vamos? — спросил он.
Я не ответил.
— Adonde vamos?
Интересно, чего он боялся больше всего: людей Диди Джи, полиции города или департамента иммиграции. Но мне было плевать, я не собирался рассказывать ему о цели нашей поездки.
— Hijo de la puta! Concha de tu madre! — выругался он.
— Куда бы мы ни поехали, вряд ли это будет Канзас, Тото, — сказал я.
Я остановился у входа в отделение Базенского штаба Первого округа, застегнул наручниками обе руки Андреса у него за спиной и новел его за локоть внутрь здания.
— Нейт Бакстер на месте? — спросил я у сержанта за столом справки.
— Да, он сидит в твоем кабинете. Что это ты делаешь, Дейв?
— Передай Пёрселу, чтобы позвонил мне. Скажи, что у меня есть один груз, перевозку которого он должен оплатить.
— Дейв, тебе же запрещено здесь находиться.
— Просто позвони. Не такое уж большое дело.
— Может, лучше сам позвонишь?
Я усадил никарагуанца на деревянную скамью и стал звонить с телефона, стоявшего на столе у сержанта, Клиту домой. Я не знал, на самом деле, что мною двигало. Может, все оттягивал конец. А может, как обманутый любовник, стремился усилить боль и сделать ситуацию еще более невыносимой.
— Я не могу прямо сейчас приехать. Может, попозже. Лоис сейчас мне головомойку устроит, — сказал он. — Она вытащила из морозилки все бутылки с пивом и по дороге выбрасывала их из машины. Все выбросила. И это в воскресное утро. Соседи тут свои лужайки поливают, в церковь идут, а за моей машиной по всей улице тянется шлейф пены и осколков.
— Да, дела неважные.
— Это наша домашняя мыльная опера. Иногда только в туалет выходим или попкорн себе купить.
— Клит?
— Что?
— Приезжай сюда.
Я провел Андреса через зал, где было полно полицейских, писавших бумажки, к себе в кабинет. Здесь меня ждал, присев на краешек стола, Нейт Бакстер. Его спортивная одежда, двухцветные ботинки и тщательно уложенные волосы оставляли впечатление торговца недвижимостью из Невады, который собирается продать вам дом с участком на заброшенной атомной станции.
Я бросил ему на колени кассету.
— Что это? — спросил он.
— Его признание. А также кое-какая информация насчет контрабанды оружия.
— И что ты предлагаешь мне с ней делать?
— Послушать. У меня там записано и то, что переводчик говорит, но ты можешь своего пригласить.
— Ты вытягиваешь признания, основываясь на своих подозрениях?
— Это был его выбор.
— Да чем, черт побери, ты занимаешься, Робишо? Ты же знаешь, что это в качестве доказательства не пройдет.
— В суде — нет. Но ты можешь воспользоваться ею для расследования в отделе внутренних дел. Верно?
— Я тебе могу сразу сказать, что это дело стоит не больше, чем туалетная бумага.
— Слушай, тебе предлагается быть беспристрастным следователем. На этой кассете — признание убийцы. Что с тобой происходит?
— Хорошо, я прослушаю ее завтра на работе. А потом скажу тебе то же самое, что сказал сегодня. Но давай на минутку взглянем на твою настоящую проблему. Кассета с непроверенным заявлением, которую приносит коп, находящийся под подозрением, — это самое никчемное для любого расследования. Ты здесь уже четырнадцать лет, и сам это знаешь. Во-вторых, пока ты был под подозрением, у тебя самого обнаружилась незарегистрированная пушка. Не я в этом виноват. И ни один из тех, кто сейчас здесь находится. Так почему бы не прекратить притворяться, что из меня плохой актер, который вбивает тебе в задницу все эти несчастья? Ты бы лучше занимался своими собственными неудачами, Робишо. Это — настоящая реальность. Обвинение в твой адрес — это реально, как и твоя тяга к спиртному.
— А что ты скажешь насчет Андреса, который уже здесь? Он что, похож на мою выдумку?
Стены моего кабинета были наполовину стеклянными, дверь была открыта, и наши голоса были слышны в зале.
— Он собирается сделать заявление? — спросил Бакстер.
— Он собира...
— Ладно. У тебя есть кассета. У тебя есть этот парень. Теперь кассету уже не послушаешь, так что — этот парень поговорит с нами?
Я не ответил. Ноги у меня дрожали.
— Ну давай же, начинай, — сказал Бакстер.
— Он уже рассказал. Он пытал агента казначейства, перевязав гениталии телефонным проводом, а потом сжег его в моем автомобиле.
— И он собирается отказаться от своих прав и рассказать все это нам? А потом подписаться под этим?
— Я еще сам подпишу иск.
— Рад слышать.
— Бакстер, ну ты и сукин сын.
— Хочешь назвать имена, давай, я весь внимание.
— Успокойтесь, лейтенант, — тихо сказал за моей спиной дежурный сержант, остановившись в дверях.
Вытащив из кармана ключ от наручников, я расстегнул их на одной руке никарагуанца и прицепил к трубе радиатора.
— Беда твоя в том, что ты слишком зациклился на себе и полагаешь теперь, что ты единственный парень здесь, у кого есть право неприкосновенности, — сказал Бакстер.
Переступив для устойчивости, я замахнулся и попал ему прямо по зубам. Голова у него откинулась назад, галстук взлетел в воздух, и я заметил кровь на зубах. По глазам было видно, что он вне себя от ярости. Полицейские повскакивали со своих мест по всему залу отделения. Хотелось ударить его еще раз.
— Хочешь достать пистолет? — спросил я.
— Ты сейчас сам на себе крест поставил, — процедил он, прижимая руку ко рту.
— Может, и так. Только от удара это тебя не спасло. Что-то хочешь сделать?
Он опустил руки. На нижней губе была глубокая темно-красная ссадина от зуба, которая начала опухать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Этот парень попросил нас приехать. Просто умолял привезти его сюда, — сказал водитель. — Мы ему рот заткнуть не в силах. Все, что он хочет, — это говорить.
— Но сначала дай ему чего-нибудь освежающего. А то у него изо рта воняет, как из канализации. Парень, похоже, сожрал собачье дерьмо на завтрак, — добавил другой охранник.
— Нет, серьезно, у него в запасе интересная история, — сказал водитель. — Если он чего-то не помнит, привяжи рубашку к своей телевизионной антенне. Я чуть попозже забегу в магазинчик на углу хлеба купить. Мы поможем ему заполнить пробелы. Только проедемся, утренним воздухом подышим.
Я никого из них толком не разглядел из-за очков, но нанятые помощники Диди Джи относились к известному типу людей: стройные молодые сицилийцы и неаполитанцы, которым отправить тебя на тот свет так же легко, как выбросить окурок. Я вспомнил, что уже видел водителя в суде два года назад, после того как мы вытащили куски тела одного букмекера из его собственного мусорного ведра.
Они укатили на своем кадиллаке, белое солнце отскакивало от темного заднего стекла.
— Андрес, я бы на твоем месте не стал связываться с этой шайкой, — сказал я.
* * *
Я все никак не научусь принимать взятки, которые преподносятся якобы из благорасположения к тебе, особенно если такие подношения приходят от людей типа Диди Джи. И кроме того, пальцы на левой руке никарагуанца были замотаны бинтом, и я догадался, где они побывали. Он сел за кухонный стол, неподвижный; страх стоял в карих глазах, прикованных ко мне, как будто веки были пришиты ко лбу. Я поставил на стол магнитофон, фотокамеру «поляроид» и бутылку белого рома.
— У меня здесь аквариума с пираньями нет. Я отвезу тебя в больницу, если хочешь, — сказал я ему через своего кубинского друга, которого звали Хайме.
Больница ему не требовалась; раны были несерьезными; но он был бы очень признателен за стакан рома, безо льда, если можно.
Я открыл утреннюю газету, придвинул свой стул к нему, поднял газету между нами, чтобы были видны заголовок и дата, и попросил Хайме сфотографировать нас «поляроидом». Изо рта у никарагуанца действительно ужасно пахло, как будто в легких что-то разлагалось. Выпив ром, он вытер губы, и тонкие серые шрамы вокруг рта заблестели, как обрезки навощенной струны.
— Хочу, чтобы ты кое-что усвоил, — сказал я. — Ты собираешься сотрудничать, но не из-за людей Диди Джи и не из-за своих пальцев. Эти ребята тебя больше не тронут; и уж меньше всего не из-за меня. Если хочешь, можешь состряпать против них обвинение в изнасилованиях и похищениях детей. Я тебя отвезу в любое отделение полиции или в ФБР.
Он внимательно смотрел на меня, пока Хайме переводил. Идея сдать людей Диди Джи властям показалась ему настолько нелепой, что в его глазах не появилось даже никакой реакции на предложение.
— Но наша совместная фотография — это другое дело, — продолжал я. — Я сделаю копии, много копий и разошлю по городу тем, кого это может заинтересовать. Вполне возможно, что ты своим друзьям доверяешь, это не будет иметь для тебя никаких последствий. А может, ты владеешь ситуацией, и это для тебя — детские игрушки.
Он нахмурился и взглянул на меня с некоторой неловкостью, как посмотрел бы на вас бывалый пес, если бы его загнали палкой в клетку.
— Que quiere? — проскрежетал он.
Это была странная история. История, где каждый сам за себя, полная обмана и всевозможной лжи. Но как часто бывает с грубыми и жестокими людьми, более всего его выдавали наивные признания и старательные отговорки, более отвратительные по своему скрытому смыслу, чем преступления, которые можно было бы предъявить ему в качестве обвинения.
Он семь лет прослужил сержантом в национальной гвардии Сомосы, строча пулеметом с вертолета. Много раз сражался с коммунистами в джунглях и горах. Эту войну осложняла проблема мирных граждан, потому что коммунисты прятались среди деревенских жителей, прикидываясь рабочими на рисовых полях и кофейных плантациях. И когда правительственные вертолеты летели слишком низко, они открывали огонь с земли именно там, где, по словам опрошенных крестьян, не было ни сандинистов, ни оружия. Что было делать? Естественно, американцы, побывавшие во Вьетнаме, знали, как решить эту проблему. Тот, кто сражался на войне, не всегда мог быть разборчивым.
Солдаты в форме, как настоящие мужчины, шли вперед по открытой местности, в то время как коммунисты прокладывали себе путь среди бедняков, сражаясь, как трусы и голубые. Если я не верю ему, доказательство тому — его глаз, и он оттянул кожу под одним глазом, показывая мне похожий на оконную замазку мертвый мускул под сетчаткой. Их вертолет снизился над охраняемой зоной — внизу видны были индейцы, складывающие в стога свежее сено на поле, а потом в вертолет, пробив бронированный пол, влетела ракета, один человек вылетел за дверцу, а у Андреса в глазу застряла стальная игла. Американский журналист, посетивший военный госпиталь в Манагуа, похоже, совсем не заинтересовался его историей, и фотографировать Андреса не стал, как обычно делали журналисты в случаях с убитыми или ранеными коммунистами. Так вышло потому, что американская пресса больше всего боится тех, кого называют правыми. Как миссионеры Мэринолла, они трясутся над тем, чтобы их имя в политике не пострадало, компрометируя весь мир, в котором вынуждены жить другие.
— Если меня и задело его утверждение, я должен был помнить, что он не по своей воле оказался в ссылке в этой стране и поплатился своими голосовыми связками и легкими.
— Я слышал, что его постоянная проститутка приготовила ему странное полоскание для горла.
— Что? — спросил Хайме.
— Он и еще несколько бравых ребят изнасиловали одну девушку, а потом казнили. Ее сестра подмешала соляной кислоты в питье для нашего друга.
— Это правда? — спросил Хайме.
Он был деликатный человек небольшого роста, с мягкими чертами лица. Всегда носил кепку бейсбольной команды «Нью-йоркские янки» и делал самокрутки с нелегальным кубинским табаком. Хайме повернул свое кукольное личико к никарагуанцу.
— Наш знакомый из Манагуа — большой болтун, Хайме.
Никарагуанец должен был меня понять.
История о казни и соляной кислоте была неправдой, сказал он, которую сочинили Филип Мерфи и maricon Старкуэзер. Им нравилось клепать на других, потому что они сами настоящими солдатами не были. Мерфи был наркоманом и только и знал что колоться. Он изображал браваду, но был нерешителен, как баба, и не переносил боли. Хочу ли я узнать, как же на самом деле он, Андрес, сжег себе горло и легкие, как этот ужасный запах поселился мертвой змеей в его груди?
— Я ослеп на один глаз, но продолжал воевать за свою страну, — перевел Хайме его слова. — Точно так же как они притворялись священниками и профсоюзными лидерами, я, выдавая себя за радикала, ненавидевшего семью Сомосы, проник к ним. Но одна ненормальная puta, бесплатная армейская сучка, предала меня, потому что ей показалось, что я чем-то ее заразил. Сандинисты, приставив пистолет к моей голове, заставили выпить керосин, а потом поднесли ко рту зажженные спички. Я бился у них в руках, страдая от невыносимой боли, но моя страна страдала больше.
— Где сейчас Филип Мерфи и израильтянин? — спросил я.
— Кто их знает? Мерфи живет по аэропортам и аптекам и находит людей, когда ему нужно. Евреи вращаются в собственном мирке. Может, Эрик сейчас подвизается у богатого жида, содержащего публичный дом. Они очень закрытые и подозрительные люди.
— Какой еще еврей? Какой публичный дом?
— Ну, тот самый, где есть склад оружия для освобождения Никарагуа. Но где он находится, не знаю, и этого еврея не знаю. Я всего лишь солдат.
Лицо его стало опустошенным. Мутные глаза тупо уставились на меня, как у тех, кто убежден, что, искренне изображая неведение, можно смягчить свой приговор.
— Тогда задам тебе вопрос полегче, — сказал я. — Что вы все сделали с Сэмом Фицпатриком, прежде чем он погиб?
Хайме перевел, и лицо у никарагуанца вытянулось, как пенал.
— Вы перетянули ему гениталии? — спросил я.
Он взглянул на озеро, губы у него были плотно сжаты. Дотронулся было до стакана с ромом, но тут же отдернул руку.
— Распоряжения отдавал Мерфи, но я подозреваю, что ты и Бобби Джо выполняли их чересчур энергично. Твой опыт очень тебе пригодился.
— По-моему, у него внутри очень много зла, — сказал Хайме. — Я думаю, тебе следует отдать его обратно в руки людей, которые его сюда привезли.
— Боюсь, они в нем не заинтересованы, Хайме. Человек, на которого они работают, просто хочет немножко сбить с него спесь.
На маленьком личике Хайме под козырьком бейсболки появилось недоумение.
— Мы используем их. Они используют нас. Все при деле, — сказал я.
— Если тебе больше ничего от меня не нужно, я пойду. Воскресенье не лучший день для общения с таким человеком. Мне знаком этот запах. Он исходит от большой жестокости.
— Спасибо за помощь. Увидимся на скачках.
— Отправляй его восвояси, Дейв. Даже полицейскому совсем не обязательно копаться в черной душе этого парня.
Я размышлял над словами Хайме и после того, как он ушел. Да, пришло время, чтобы приговор никарагуанцу вынес кто-то другой, подумал я.
Я пристегнул ему к одной руке наручники, вышел с ним к моей машине, взятой напрокат, и прицепил второе кольцо через застежку ремня безопасности к полу под задним сиденьем. Потом вернулся в дом, положил в карман кассету и посмотрел в телефонной книжке номер Нейта Бакстера из управления внутренних дел.
— Я поймал одного из парней, которые убили Фицпатрика, — сообщил я. — Хотел бы встретиться с тобой в офисе.
— Кого ты поймал?
— Одного никарагуанца. Он у меня сейчас в наручниках. Собираюсь привезти его к вам.
— Ты под подозрением, Робишо. Ты привезти никого не можешь.
— Я его не могу арестовать. Но могу подать против него иск.
— Перепил, что ли?
— Может, мне к тебе домой с ним явиться?
— Слушай, я могу контактировать лично с тобой на любом уровне, каком захочешь. Но лучше бы ты не втягивал свое дерьмо в мою жизнь. Если ты до сих пор этого не понял, скажу, что многие считают, что тебя следует упрятать в центр по детоксикации организма. Это я говорю о твоих друзьях. Остальные полагают, что ты первый кандидат на лоботомию.
— В последний раз, когда ты так говорил со мной, я валялся на больничной койке. Не обольщайся насчет той слабости, Бакстер.
— Хочешь, чтобы я понял, — постарайся объяснить.
Я посмотрел на солнце, разбивающееся на осколки на поверхности воды.
— Я поймал человека, который был соучастником убийства федерального агента, — сказал я. — Он может подтвердить мою невиновность, и я его привезу к вам. Если хочешь проигнорировать этот звонок, дело твое. Я сейчас позвоню капитану Гидри, а потом поеду в Первый округ. Ты, случайно, туда не собираешься? — Он молчал. — Бакстер?
— Ладно, — сказал он и повесил трубку.
После этого я позвонил капитану Гидри. Его мать сказала, что он ушел в парк на концерт какой-то группы. Я вылил остатки рома из стакана никарагуанца и взялся было мыть стакан в раковине, но потом бросил его так далеко в озеро, насколько хватило сил.
Я видел, что никарагуанец наблюдает за мной горящими глазами в зеркало заднего вида. Ему пришлось наклониться вперед, потому что его рука была пристегнута наручниками к полу, лицо пылало и покрылось каплями пота.
— Adonde vamos? — спросил он.
Я не ответил.
— Adonde vamos?
Интересно, чего он боялся больше всего: людей Диди Джи, полиции города или департамента иммиграции. Но мне было плевать, я не собирался рассказывать ему о цели нашей поездки.
— Hijo de la puta! Concha de tu madre! — выругался он.
— Куда бы мы ни поехали, вряд ли это будет Канзас, Тото, — сказал я.
Я остановился у входа в отделение Базенского штаба Первого округа, застегнул наручниками обе руки Андреса у него за спиной и новел его за локоть внутрь здания.
— Нейт Бакстер на месте? — спросил я у сержанта за столом справки.
— Да, он сидит в твоем кабинете. Что это ты делаешь, Дейв?
— Передай Пёрселу, чтобы позвонил мне. Скажи, что у меня есть один груз, перевозку которого он должен оплатить.
— Дейв, тебе же запрещено здесь находиться.
— Просто позвони. Не такое уж большое дело.
— Может, лучше сам позвонишь?
Я усадил никарагуанца на деревянную скамью и стал звонить с телефона, стоявшего на столе у сержанта, Клиту домой. Я не знал, на самом деле, что мною двигало. Может, все оттягивал конец. А может, как обманутый любовник, стремился усилить боль и сделать ситуацию еще более невыносимой.
— Я не могу прямо сейчас приехать. Может, попозже. Лоис сейчас мне головомойку устроит, — сказал он. — Она вытащила из морозилки все бутылки с пивом и по дороге выбрасывала их из машины. Все выбросила. И это в воскресное утро. Соседи тут свои лужайки поливают, в церковь идут, а за моей машиной по всей улице тянется шлейф пены и осколков.
— Да, дела неважные.
— Это наша домашняя мыльная опера. Иногда только в туалет выходим или попкорн себе купить.
— Клит?
— Что?
— Приезжай сюда.
Я провел Андреса через зал, где было полно полицейских, писавших бумажки, к себе в кабинет. Здесь меня ждал, присев на краешек стола, Нейт Бакстер. Его спортивная одежда, двухцветные ботинки и тщательно уложенные волосы оставляли впечатление торговца недвижимостью из Невады, который собирается продать вам дом с участком на заброшенной атомной станции.
Я бросил ему на колени кассету.
— Что это? — спросил он.
— Его признание. А также кое-какая информация насчет контрабанды оружия.
— И что ты предлагаешь мне с ней делать?
— Послушать. У меня там записано и то, что переводчик говорит, но ты можешь своего пригласить.
— Ты вытягиваешь признания, основываясь на своих подозрениях?
— Это был его выбор.
— Да чем, черт побери, ты занимаешься, Робишо? Ты же знаешь, что это в качестве доказательства не пройдет.
— В суде — нет. Но ты можешь воспользоваться ею для расследования в отделе внутренних дел. Верно?
— Я тебе могу сразу сказать, что это дело стоит не больше, чем туалетная бумага.
— Слушай, тебе предлагается быть беспристрастным следователем. На этой кассете — признание убийцы. Что с тобой происходит?
— Хорошо, я прослушаю ее завтра на работе. А потом скажу тебе то же самое, что сказал сегодня. Но давай на минутку взглянем на твою настоящую проблему. Кассета с непроверенным заявлением, которую приносит коп, находящийся под подозрением, — это самое никчемное для любого расследования. Ты здесь уже четырнадцать лет, и сам это знаешь. Во-вторых, пока ты был под подозрением, у тебя самого обнаружилась незарегистрированная пушка. Не я в этом виноват. И ни один из тех, кто сейчас здесь находится. Так почему бы не прекратить притворяться, что из меня плохой актер, который вбивает тебе в задницу все эти несчастья? Ты бы лучше занимался своими собственными неудачами, Робишо. Это — настоящая реальность. Обвинение в твой адрес — это реально, как и твоя тяга к спиртному.
— А что ты скажешь насчет Андреса, который уже здесь? Он что, похож на мою выдумку?
Стены моего кабинета были наполовину стеклянными, дверь была открыта, и наши голоса были слышны в зале.
— Он собирается сделать заявление? — спросил Бакстер.
— Он собира...
— Ладно. У тебя есть кассета. У тебя есть этот парень. Теперь кассету уже не послушаешь, так что — этот парень поговорит с нами?
Я не ответил. Ноги у меня дрожали.
— Ну давай же, начинай, — сказал Бакстер.
— Он уже рассказал. Он пытал агента казначейства, перевязав гениталии телефонным проводом, а потом сжег его в моем автомобиле.
— И он собирается отказаться от своих прав и рассказать все это нам? А потом подписаться под этим?
— Я еще сам подпишу иск.
— Рад слышать.
— Бакстер, ну ты и сукин сын.
— Хочешь назвать имена, давай, я весь внимание.
— Успокойтесь, лейтенант, — тихо сказал за моей спиной дежурный сержант, остановившись в дверях.
Вытащив из кармана ключ от наручников, я расстегнул их на одной руке никарагуанца и прицепил к трубе радиатора.
— Беда твоя в том, что ты слишком зациклился на себе и полагаешь теперь, что ты единственный парень здесь, у кого есть право неприкосновенности, — сказал Бакстер.
Переступив для устойчивости, я замахнулся и попал ему прямо по зубам. Голова у него откинулась назад, галстук взлетел в воздух, и я заметил кровь на зубах. По глазам было видно, что он вне себя от ярости. Полицейские повскакивали со своих мест по всему залу отделения. Хотелось ударить его еще раз.
— Хочешь достать пистолет? — спросил я.
— Ты сейчас сам на себе крест поставил, — процедил он, прижимая руку ко рту.
— Может, и так. Только от удара это тебя не спасло. Что-то хочешь сделать?
Он опустил руки. На нижней губе была глубокая темно-красная ссадина от зуба, которая начала опухать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29