И это была моя мысль — посмотреть, что внутри, дабы понять: может быть, вам нужна помощь, или, может быть, мы таким образом узнаем о вашем местонахождении. Время сейчас неспокойное.Никак не отреагировав на его слова, я распаковала посылку. В ней были три картины, переложенные папиросной бумагой и картоном.— И что, вы догадались, где я нахожусь, раскрыв предназначенную мне посылку, ваше сиятельство? — Я не могла скрыть раздражения.— Нам стало ясно, что вы посетили галерею Кервадека, — смутился Кирилл Игоревич. — Внутри посылки визитная карточка. Куда вы направились дальше, узнать было невозможно.— Я же сказала, что в кабаре. — Не обращая внимания на присутствующих, я принялась рассматривать картины.Две из них при дневном свете произвели на меня удручающее впечатление. Я повернулась к мадам Ларок.— Как вам эти картины? Нравятся?— Две из них — отвратительная мазня! — произнесла Матильда, сморщив нос. — Если не секрет, вам их дали в подарок к Энгру?— Я заплатила за каждую из них по тысяче франков! — гордо ответила я. — Повешу их у себя в спальне.Мои собеседники переглянулись. Матильда пожала плечами, а князь покачал головой. Хозяйка с недовольным видом удалилась на кухню. Таким образом они выразили сомнение в моих умственных способностях.— Позвольте посмотреть Энгра, Полин. Вчера, при свете лампы, мне не удалось увидеть все детали. Можно взять?— Конечно, Кирилл Игоревич. — Я подала ему картину.Он вставил в глаз монокль и принял у меня холст.— Весьма, весьма интересно, — пробормотал он, рассматривая картину. — Есть некоторые различия в композиции, но это понятно, перед нами эскиз, а руку мастера оценит и невооруженный глаз.— Вы видели оригинал?— Конечно! Картина висит в Лувре. Сходите, не пожалеете, не все же по кабаре ходить, тоску заглушать…— Да полно вам, князь, — отмахнулась я. — Неужели нельзя немного порадоваться жизни?— Судя по тому, как потрескалась краска, — продолжил Засекин-Батаиский, не обратив внимания на мои слова, — этот холст валялся где-нибудь на чердаке или в сыром подвале. Ну как, мадам Ларок, я был прав или нет? Неужели вы не видите сходства между нашей Полин и этой одалиской?— Ни малейшего, — поморщилась Матильда. — И хорошо еще, что на эскизе только голова, а не вся расползшаяся фигура натурщицы. Энгр вообще игнорировал анатомические пропорции. Вы сделали мадам Авиловой дурной комплимент, князь.Засекин-Батаиский с сожалением оторвался от созерцания картины и протянул ее мне.— Отнесу картины наверх, господа, — сказала я. — А потом пойду погуляю. Всего доброго, не волнуйтесь за меня, постараюсь вернуться пораньше. Вы правы, князь, хватит шататься по кабаре. Сегодня я намерена посетить Лувр. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Философия легко торжествует над страданиями прошедшими и будущими; но настоящие страдания торжествуют над ней. На самом деле я отправилась в клинику доктора Эспри Бланша. Три картины, купленные у Кервадека, я вынула из рам, свернула трубкой и замаскировала, обернув ими ручку зонтика, — мне почему-то не хотелось оставлять их в отеле.По дороге я купила четыре крепких зеленых яблока с красным бочком.Дорогу я уже знала, поэтому все извилистые аллеи и террасы сада принцессы Ламбаль преодолела без труда.— Где я могу видеть больного по имени Жан-Люк Лермит? — остановила я пробегавшую мимо молоденькую сиделку.— В шестой палате, — ответила она и понеслась дальше, а я подумала: хорошо, что сиделка не принялась расспрашивать, зачем мне нужен этот больной.Палату я нашла быстро. На разобранной кровати сидел худой изможденный человек с длинными седыми кудрями и смотрел в окно.— Добрый день, мсье Лермит, — тихо сказала я. — А я вам яблок принесла.Он медленно повернулся всем телом, посмотрел на меня выцветшими глазами и произнес:
— Мне душу странное измучило виденье, Мне снится женщина, безвестна и мила, Всегда одна и та ж, и в вечном измененье, О, как она меня глубоко поняла… Стихотворение французского поэта Поля Вердена (1844— 1896) «Сон, с которым я сроднился» («Mon reve familier») в переводе Иннокентия Анненского. (Прим. авт.)
— Вы меня знаете? — опешила я.— Вы та, о которой рассказывал Андре. Я вас сразу узнал. Заберите меня отсюда, — зашептал старик словно в горячечном бреду. — Они думают, что я ненормальный, а я просто знаю то, чего они понять не могут. Вот и называют меня душевнобольным.— Кто — они? — спросила я. — Больные? Врачи?— Да что больные! — презрительно махнул он рукой. — Здесь все полоумные, кроме меня! И врачи тоже! Ну, может быть, кроме доктора Бланша. Они мне какой-то новомодный душ прописали. Душ Шарко! Надели на меня обруч с дырками и давай воду холодную качать. А она еле капает. Я говорю: «Дайте мне, я все переделаю, и струи будут бить в десять раз сильнее!» Не дают. В женском отделении рантьерши дугой выгибаются: кричат, вопят, а за ними сиделки ходят, терпят их художества! Да сиделки им не помогут! Не тем лечат! Набрать бы вместо них крестьянских парней да запереть по паре в палате. Сразу выздоровеют! А то придумали — истерия Истерия — от греч. hystera, матка. С древнейших времён истерию связывали с заболеванием матки. (Прим. авт.)
. Что за истерия? Да у них просто матка места себе не находит, вот и корчит их от вожделения.Старик действительно оказался безумцем. Вряд ли я смогу узнать у него что-либо о гибели Андрея, но все же решила попытаться.Скажите, мсье Лермит, чем занимался Андре?Старик вдруг дернулся и изумленно посмотрел на меня.— Андре? Рисовал. Он всегда рисовал.— Что он рисовал?— Как что? Мадам, вы сумасшедшая! Если художник рисует, то он рисует картины.Я чувствовала, что терпение покидает меня. Хотя старик был прав — несмотря на душевную болезнь, он четко отвечал на мои вопросы, и мне нужно было сердиться только на саму себя, потому как я толком и не знала, что именно нужно у него выспрашивать.— Вам знакомы эти картины? — Я принялась разворачивать холсты, обернутые вокруг ручки зонтика.Энгра Жан-Люк сразу отложил, лишь скользнув по нему взглядом, а вот одна из картин Андрея, та, где треугольники и квадраты соединялись хаотичными линиями, его заинтересовала. Он посмотрел по сторонам, подошел к печке-голландке и взял из нее уголек. Потом вернулся к картине и стал дорисовывать ломаные линии, приговаривая «Так, и вот так…».— Что вы делаете?! — закричала я и попыталась отобрать у него холст. — Это же картина Андре!— Знаю, — невозмутимо кивнул он.— Зачем вы ее пачкаете?— Не пачкаю, а исправляю.Я почувствовала, что начинаю понемногу сходить с ума. В этой больнице, среди подопечных доктора Бланша, сумасшествие наверняка было заразной болезнью и передавалось через кашель или брызги слюны. Еще немного, и меня можно будет отправлять к тем несчастным, которых запирают по палатам.Я с опаской отодвинулась от Жан-Люка и стала наблюдать за его действиями. Отбирать у него картину не было смысла — все равно это была мазня. Купила-то я ее только из-за подписи на обороте.Вдруг за стеной раздался истошный вопль. Я вздрогнула и очнулась. Жан-Люк Лермит сидел и пристально смотрел на меня. Как ни странно, взгляд у него был осмысленный и спокойный.— Вот вам правильный путь. — Он протянул мне свернутый в трубку холст. — Я нарисовал на картине каверны.— Какие каверны? — удивилась я.— Я там жил, мадам, — глухо произнес он. — С тридцати лет.— Где вы жили? В кавернах? — Я не сразу сообразила, что по-французски каверна может обозначать пещеру.Жан-Люк не успел ответить. Его лицо исказила судорога, он дернулся и нелепо завалился на правый бок. Я в ужасе выскочила в коридор и закричала:— Доктора! Позовите скорее доктора!На мой вопль прибежала пожилая сиделка в длинном фартуке.— Доктор Бланш на кухне, снимает пробу, бегите за ним туда, — сказала она. — А я разожму ему зубы — у него падучая. Еще язык прикусит, не дай Бог!Сиделка принялась хлопотать над больным, а я побежала туда, откуда доносился запах тушеной рыбы и овощей.— Доктор, доктор, — закричала я, — там у больного эпилептический припадок! Скорее!— У кого припадок? — удивился Бланш моему появлению и отложил в сторону ложку.— У Лермита!— Значит, вы все-таки до него добрались, — нахмурился он и поспешил в палату. Я побежала за ним.Жан-Люк уже не бился в судорогах, а спокойно лежал на кровати. Его нос заострился, глаза впали, а морщины глубоко прорезали щеки. Выглядел он — краше в гроб кладут.Доктор Бланш посмотрел на разбросанные по палате картины:— Откуда это? Ваши проделки, мадам?— Я решила развлечь Жан-Люка и принесла ему холсты порисовать, — пролепетала я, поспешно свертывая полотна.Доктор поднял с пола картину Энгра.— Вы дали ему рисовать на этом?! Вы кто? Сумасшедшая миллионерша? Чего вы добиваетесь?— Доктор, для психиатра вы слишком возбудимы и неадекватно реагируете на раздражение. Я уже говорила вам, что ищу убийцу моего друга, а Жан-Люк был с ним знаком. С моим другом, а не с убийцей, — пояснила я, заметив недоумение в глазах Эспри Бланша.— И поэтому вы позволяете себе доводить до эпилептического припадка больного человека? Вам мало смертей?— Но я же не знала, что Лермит страдает эпилепсией!— Я требую, чтобы вы покинули пределы больницы.— Хорошо, доктор, только разрешите мне задать один вопрос: что такое каверна, кроме того, что это пещера в горах?— Полость, возникающая в органах тела при разрушении и омертвлении тканей, — машинально ответил он.— У Жан-Люка они были?— Не знаю, я же психиатр, а его лечащий врач — доктор Гревиль.— Прошу вас, вызовите его и спросите. Это очень важно!Доктор Гревиль сам явился в палату буквально через две минуты. Он достал стетоскоп из нагрудного кармана и склонился над Лермитом.— Коллега, ответьте на вопрос этой настырной дамы, — обратился к нему Бланш. — Иначе она вцепится в вас как бульдог и не отпустит, пока не вытрясет все, что ей надо. А мне пора, прощайте!— Слушаю вас. — Гревиль вопросительно посмотрел на меня.— Доктор, у больного есть каверны?— Где? — Доктор воззрился на меня с немалым удивлением. — В легких или в почках? Он что, жаловался на боли или затрудненное дыхание?— Нет, он сказал, что там жил.— Простите, не понял. Где жил?— В кавернах.— Знаете что, мадам, — рассердился доктор Гревиль, — уходите отсюда. Ступайте домой и займитесь каким-нибудь делом. Мало того, что вы доводите больных до эпилептического припадка, так и врачей мучаете глупыми вопросами. Раз больной жил в пещере, это еще не значит, что у него каверны в легких. Ступайте, дайте мсье Лермиту отдохнуть и прийти в себя.Я свернула холсты, но не стала прятать их в зонтик, надела шляпку и, не сказав больше ни слова, вышла из палаты. *** Стояла влажная жара. Даже сюда, на монмартрский холм, долетали удушливые испарения с Сены. Я сняла корсет и облачилась в тонкий полупрозрачный пеньюар. Потом достала из комода папку Андрея и принялась перебирать рисунки. Это единственное, что осталось мне от него, если не считать двух картин, одну из которых погубил сумасшедший пациент доктора Бланша. Обедать вместе с постояльцами мне не хотелось, и я попросила мадам де Жаликур принести мне еду в комнату.Когда я нехотя ковыряла пулярку под эстрагоновым соусом, размышляя, как можно испортить такое простое блюдо, в дверь постучали. Накинув на плечи легкую кашемировую шаль, я приоткрыла дверь. На пороге стоял Улисс.— Прости, что без предупреждения. Можно войти? — Вид у него был взволнованный.— Я не одета, — проговорила я, отступая и кутаясь в шаль. — И чувствую себя не в своей тарелке.— Это неважно, — отмахнулся он и вошел в комнату. — Мне надо с тобой срочно поговорить. У тебя выпить есть?Я предложила ему сесть и задернула атласные занавеси алькова, где стояла кровать. Потом открыла саквояж и достала бутылку хорошей водки, которую привезла в подарок Андрею из самого N-ска.Улисс налил себе рюмку водки, выпил и закусил пуляркой из моей тарелки. Потом с интересом посмотрел на меня.— Полин, скажи, кому из сильных мира сего ты перешла дорогу?— Прежде чем я соберусь с мыслями, объясни, что произошло.— Из-за этой истории я уже две ночи отсидел в Консьержери, и мне не хочется снова туда попасть. Только что в пивной «Ла Сури» ко мне подошел один тип. Никогда прежде я его не видел. Тип странный, похож на клошара, небритый и трясущийся, только одет приличнее. Он заявил, что если ты не скажешь, где спрятала картины из мастерской Андре, то сильно об этом пожалеешь.— Картины Андре? Но я же ничего не знаю!— Вот и я не знаю. Этот человек сказал: «картины из мастерской Андре», а не «его картины». Значит, там было еще что-то, более ценное, чем поделки русского художника. Прости, Полин, я говорю то, что думаю. Никакой ценности картины Андре не представляют.— Это неправда! — запротестовала я. — Андрей — прекрасный рисовальщик.— Как будто я не видел его работ, — хмыкнул швед.— Можешь полюбоваться. — Я протянула ему свернутые в трубку три холста. — Тут две его работы.— Что это? — спросил Улисс. Два холста он, бегло просмотрев, отложил в сторону, а на третьем задержал внимание. — Чудесный Энгр! Сколько ты отдала Кервадеку?— Пять тысяч франков, — ответила я. — Откуда ты знаешь, что я купила их у Кервадека?— Видел у него коллекцию, которую он собрал после революции, — огромных денег стоит. И тебе он еще по-божески уступил, мог и семь тысяч содрать. Или даже десять.— Он и содрал, — кивнула я. — За Энгра и два полотна Андре я заплатила семь тысяч франков.— За это? — Улисс ткнул пальцем в холст, исчерканный Лермитом. — Да, Полин, тебе, наверное, деньги девать некуда! Неужели ты так любила этого русского?— Сейчас уже не знаю, — вздохнула я. — Может, и любила.— Ну, полно, полно. — Он снисходительно улыбнулся. — Ты все же сделала удачное приобретение. И сможешь рассказывать своим гостям, чем эскиз Энгра отличается от большой картины, — вот тут парча другой расцветки, и у одалиски нос поменьше.— Один здешний постоялец сказал, что я на нее похожа.Улисс окинул меня оценивающим взглядом художника и даже, взяв за подбородок, легонько повернул мою голову.— Разве что совсем немного. А вот эти холсты выброси или повесь в кладовке, где никто не видит, если тебе так дорога память об Андре. Это не живопись, а стыд и срам!— Посмотри вот это, Улисс. — Я протянула ему папку с рисунками. — И после этого ты скажешь, что Андре не мог рисовать?Художник взял у меня папку и принялся рассматривать наброски. Он хмурился, поднимал брови, а, взглянув на рисунок с цыганкой и офицером, даже негромко присвистнул.— Хорошо, хорошо, а вот это просто замечательно! Но почему Андре не работал в реалистичной манере? Зачем ему это? Рисовал бы портреты богатых буржуа, зарабатывал бы тысячи, а потом, в свободное время, писал бы свои кружки и квадратики. Я не понимаю…— Улисс, скажи, может быть, именно эти рисунки требовал от тебя тот незнакомец? Если надо, я с ним встречусь. Клянусь тебе, кроме этой папки, все остальные картины из мансарды сгорели. Я сама видела.— Нет, — ответил он. — За эти бесспорно замечательные рисунки никто не даст и ломаного гроша. У твоего Андре нет звучного имени. Так что не обольщайся. Не всем везет так, как Делакруа.Мне стало обидно за Андрея. Я взяла холст, испорченный Жан-Люком Лермитом, и принялась его разглаживать, потом стала собирать рисунки. Один набросок выпал у меня из рук и плавно спланировал на разглаженный холст.— Улисс, смотри, как интересно! — воскликнула я. — Три прямоугольных пятна расположены в большом треугольнике. На одном написано «Порт-Сен-Мартен», на других «Ренессанс» и «Ла Гурдан». То же самое нарисовано в углу холста, купленного у Кервадека. И именно это место на холсте исчертил углем безумец Лермит.— Действительно, — кивнул он, — совпадение.— Думаю, это больше, чем совпадение.— И что же?— Пока не знаю, но очень хочется эту загадку решить. Тебе известно какое-нибудь заведение или место под названием «Ла Гурдан»?— Это знаменитый публичный дом. Славится тем, что там начала свою карьеру мадам Дюбарри, любовница Людовика XV.— Как интересно! Расскажи, пожалуйста. Улисс смутился, поэтому для успокоения нервов налил себе еще водки.— Я не большой знаток французской истории, — начал он, — но в том публичном доме бывал и поэтому слышал о судьбе мадам Дюбарри. Каждая шлюшка мечтает вырваться оттуда, как это когда-то удалось Жанне Бекю, будущей графине Дюбарри, только никто не хочет закончить свою жизнь на гильотине. Кто только не навещает это заведение! Маркизы, банкиры, епископы толпами наведываются, а художники — Тулуз-Лотрек, Дени, Валлоттон — специально приходят, чтобы рисовать ночи напролет, ведь там можно встретить такие типажи, таких красоток!..— Андре бывал там?— Да, с Тулуз-Лотреком. Носил иногда за ним мольберт и краски. Анри всегда просит ему помочь, и никто не отказывает, понимают, что ему трудно самому.— Улисс, я вот чего не понимаю. Насколько мне известно, «Ла Гурдан» — не единственный бордель в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Мне душу странное измучило виденье, Мне снится женщина, безвестна и мила, Всегда одна и та ж, и в вечном измененье, О, как она меня глубоко поняла… Стихотворение французского поэта Поля Вердена (1844— 1896) «Сон, с которым я сроднился» («Mon reve familier») в переводе Иннокентия Анненского. (Прим. авт.)
— Вы меня знаете? — опешила я.— Вы та, о которой рассказывал Андре. Я вас сразу узнал. Заберите меня отсюда, — зашептал старик словно в горячечном бреду. — Они думают, что я ненормальный, а я просто знаю то, чего они понять не могут. Вот и называют меня душевнобольным.— Кто — они? — спросила я. — Больные? Врачи?— Да что больные! — презрительно махнул он рукой. — Здесь все полоумные, кроме меня! И врачи тоже! Ну, может быть, кроме доктора Бланша. Они мне какой-то новомодный душ прописали. Душ Шарко! Надели на меня обруч с дырками и давай воду холодную качать. А она еле капает. Я говорю: «Дайте мне, я все переделаю, и струи будут бить в десять раз сильнее!» Не дают. В женском отделении рантьерши дугой выгибаются: кричат, вопят, а за ними сиделки ходят, терпят их художества! Да сиделки им не помогут! Не тем лечат! Набрать бы вместо них крестьянских парней да запереть по паре в палате. Сразу выздоровеют! А то придумали — истерия Истерия — от греч. hystera, матка. С древнейших времён истерию связывали с заболеванием матки. (Прим. авт.)
. Что за истерия? Да у них просто матка места себе не находит, вот и корчит их от вожделения.Старик действительно оказался безумцем. Вряд ли я смогу узнать у него что-либо о гибели Андрея, но все же решила попытаться.Скажите, мсье Лермит, чем занимался Андре?Старик вдруг дернулся и изумленно посмотрел на меня.— Андре? Рисовал. Он всегда рисовал.— Что он рисовал?— Как что? Мадам, вы сумасшедшая! Если художник рисует, то он рисует картины.Я чувствовала, что терпение покидает меня. Хотя старик был прав — несмотря на душевную болезнь, он четко отвечал на мои вопросы, и мне нужно было сердиться только на саму себя, потому как я толком и не знала, что именно нужно у него выспрашивать.— Вам знакомы эти картины? — Я принялась разворачивать холсты, обернутые вокруг ручки зонтика.Энгра Жан-Люк сразу отложил, лишь скользнув по нему взглядом, а вот одна из картин Андрея, та, где треугольники и квадраты соединялись хаотичными линиями, его заинтересовала. Он посмотрел по сторонам, подошел к печке-голландке и взял из нее уголек. Потом вернулся к картине и стал дорисовывать ломаные линии, приговаривая «Так, и вот так…».— Что вы делаете?! — закричала я и попыталась отобрать у него холст. — Это же картина Андре!— Знаю, — невозмутимо кивнул он.— Зачем вы ее пачкаете?— Не пачкаю, а исправляю.Я почувствовала, что начинаю понемногу сходить с ума. В этой больнице, среди подопечных доктора Бланша, сумасшествие наверняка было заразной болезнью и передавалось через кашель или брызги слюны. Еще немного, и меня можно будет отправлять к тем несчастным, которых запирают по палатам.Я с опаской отодвинулась от Жан-Люка и стала наблюдать за его действиями. Отбирать у него картину не было смысла — все равно это была мазня. Купила-то я ее только из-за подписи на обороте.Вдруг за стеной раздался истошный вопль. Я вздрогнула и очнулась. Жан-Люк Лермит сидел и пристально смотрел на меня. Как ни странно, взгляд у него был осмысленный и спокойный.— Вот вам правильный путь. — Он протянул мне свернутый в трубку холст. — Я нарисовал на картине каверны.— Какие каверны? — удивилась я.— Я там жил, мадам, — глухо произнес он. — С тридцати лет.— Где вы жили? В кавернах? — Я не сразу сообразила, что по-французски каверна может обозначать пещеру.Жан-Люк не успел ответить. Его лицо исказила судорога, он дернулся и нелепо завалился на правый бок. Я в ужасе выскочила в коридор и закричала:— Доктора! Позовите скорее доктора!На мой вопль прибежала пожилая сиделка в длинном фартуке.— Доктор Бланш на кухне, снимает пробу, бегите за ним туда, — сказала она. — А я разожму ему зубы — у него падучая. Еще язык прикусит, не дай Бог!Сиделка принялась хлопотать над больным, а я побежала туда, откуда доносился запах тушеной рыбы и овощей.— Доктор, доктор, — закричала я, — там у больного эпилептический припадок! Скорее!— У кого припадок? — удивился Бланш моему появлению и отложил в сторону ложку.— У Лермита!— Значит, вы все-таки до него добрались, — нахмурился он и поспешил в палату. Я побежала за ним.Жан-Люк уже не бился в судорогах, а спокойно лежал на кровати. Его нос заострился, глаза впали, а морщины глубоко прорезали щеки. Выглядел он — краше в гроб кладут.Доктор Бланш посмотрел на разбросанные по палате картины:— Откуда это? Ваши проделки, мадам?— Я решила развлечь Жан-Люка и принесла ему холсты порисовать, — пролепетала я, поспешно свертывая полотна.Доктор поднял с пола картину Энгра.— Вы дали ему рисовать на этом?! Вы кто? Сумасшедшая миллионерша? Чего вы добиваетесь?— Доктор, для психиатра вы слишком возбудимы и неадекватно реагируете на раздражение. Я уже говорила вам, что ищу убийцу моего друга, а Жан-Люк был с ним знаком. С моим другом, а не с убийцей, — пояснила я, заметив недоумение в глазах Эспри Бланша.— И поэтому вы позволяете себе доводить до эпилептического припадка больного человека? Вам мало смертей?— Но я же не знала, что Лермит страдает эпилепсией!— Я требую, чтобы вы покинули пределы больницы.— Хорошо, доктор, только разрешите мне задать один вопрос: что такое каверна, кроме того, что это пещера в горах?— Полость, возникающая в органах тела при разрушении и омертвлении тканей, — машинально ответил он.— У Жан-Люка они были?— Не знаю, я же психиатр, а его лечащий врач — доктор Гревиль.— Прошу вас, вызовите его и спросите. Это очень важно!Доктор Гревиль сам явился в палату буквально через две минуты. Он достал стетоскоп из нагрудного кармана и склонился над Лермитом.— Коллега, ответьте на вопрос этой настырной дамы, — обратился к нему Бланш. — Иначе она вцепится в вас как бульдог и не отпустит, пока не вытрясет все, что ей надо. А мне пора, прощайте!— Слушаю вас. — Гревиль вопросительно посмотрел на меня.— Доктор, у больного есть каверны?— Где? — Доктор воззрился на меня с немалым удивлением. — В легких или в почках? Он что, жаловался на боли или затрудненное дыхание?— Нет, он сказал, что там жил.— Простите, не понял. Где жил?— В кавернах.— Знаете что, мадам, — рассердился доктор Гревиль, — уходите отсюда. Ступайте домой и займитесь каким-нибудь делом. Мало того, что вы доводите больных до эпилептического припадка, так и врачей мучаете глупыми вопросами. Раз больной жил в пещере, это еще не значит, что у него каверны в легких. Ступайте, дайте мсье Лермиту отдохнуть и прийти в себя.Я свернула холсты, но не стала прятать их в зонтик, надела шляпку и, не сказав больше ни слова, вышла из палаты. *** Стояла влажная жара. Даже сюда, на монмартрский холм, долетали удушливые испарения с Сены. Я сняла корсет и облачилась в тонкий полупрозрачный пеньюар. Потом достала из комода папку Андрея и принялась перебирать рисунки. Это единственное, что осталось мне от него, если не считать двух картин, одну из которых погубил сумасшедший пациент доктора Бланша. Обедать вместе с постояльцами мне не хотелось, и я попросила мадам де Жаликур принести мне еду в комнату.Когда я нехотя ковыряла пулярку под эстрагоновым соусом, размышляя, как можно испортить такое простое блюдо, в дверь постучали. Накинув на плечи легкую кашемировую шаль, я приоткрыла дверь. На пороге стоял Улисс.— Прости, что без предупреждения. Можно войти? — Вид у него был взволнованный.— Я не одета, — проговорила я, отступая и кутаясь в шаль. — И чувствую себя не в своей тарелке.— Это неважно, — отмахнулся он и вошел в комнату. — Мне надо с тобой срочно поговорить. У тебя выпить есть?Я предложила ему сесть и задернула атласные занавеси алькова, где стояла кровать. Потом открыла саквояж и достала бутылку хорошей водки, которую привезла в подарок Андрею из самого N-ска.Улисс налил себе рюмку водки, выпил и закусил пуляркой из моей тарелки. Потом с интересом посмотрел на меня.— Полин, скажи, кому из сильных мира сего ты перешла дорогу?— Прежде чем я соберусь с мыслями, объясни, что произошло.— Из-за этой истории я уже две ночи отсидел в Консьержери, и мне не хочется снова туда попасть. Только что в пивной «Ла Сури» ко мне подошел один тип. Никогда прежде я его не видел. Тип странный, похож на клошара, небритый и трясущийся, только одет приличнее. Он заявил, что если ты не скажешь, где спрятала картины из мастерской Андре, то сильно об этом пожалеешь.— Картины Андре? Но я же ничего не знаю!— Вот и я не знаю. Этот человек сказал: «картины из мастерской Андре», а не «его картины». Значит, там было еще что-то, более ценное, чем поделки русского художника. Прости, Полин, я говорю то, что думаю. Никакой ценности картины Андре не представляют.— Это неправда! — запротестовала я. — Андрей — прекрасный рисовальщик.— Как будто я не видел его работ, — хмыкнул швед.— Можешь полюбоваться. — Я протянула ему свернутые в трубку три холста. — Тут две его работы.— Что это? — спросил Улисс. Два холста он, бегло просмотрев, отложил в сторону, а на третьем задержал внимание. — Чудесный Энгр! Сколько ты отдала Кервадеку?— Пять тысяч франков, — ответила я. — Откуда ты знаешь, что я купила их у Кервадека?— Видел у него коллекцию, которую он собрал после революции, — огромных денег стоит. И тебе он еще по-божески уступил, мог и семь тысяч содрать. Или даже десять.— Он и содрал, — кивнула я. — За Энгра и два полотна Андре я заплатила семь тысяч франков.— За это? — Улисс ткнул пальцем в холст, исчерканный Лермитом. — Да, Полин, тебе, наверное, деньги девать некуда! Неужели ты так любила этого русского?— Сейчас уже не знаю, — вздохнула я. — Может, и любила.— Ну, полно, полно. — Он снисходительно улыбнулся. — Ты все же сделала удачное приобретение. И сможешь рассказывать своим гостям, чем эскиз Энгра отличается от большой картины, — вот тут парча другой расцветки, и у одалиски нос поменьше.— Один здешний постоялец сказал, что я на нее похожа.Улисс окинул меня оценивающим взглядом художника и даже, взяв за подбородок, легонько повернул мою голову.— Разве что совсем немного. А вот эти холсты выброси или повесь в кладовке, где никто не видит, если тебе так дорога память об Андре. Это не живопись, а стыд и срам!— Посмотри вот это, Улисс. — Я протянула ему папку с рисунками. — И после этого ты скажешь, что Андре не мог рисовать?Художник взял у меня папку и принялся рассматривать наброски. Он хмурился, поднимал брови, а, взглянув на рисунок с цыганкой и офицером, даже негромко присвистнул.— Хорошо, хорошо, а вот это просто замечательно! Но почему Андре не работал в реалистичной манере? Зачем ему это? Рисовал бы портреты богатых буржуа, зарабатывал бы тысячи, а потом, в свободное время, писал бы свои кружки и квадратики. Я не понимаю…— Улисс, скажи, может быть, именно эти рисунки требовал от тебя тот незнакомец? Если надо, я с ним встречусь. Клянусь тебе, кроме этой папки, все остальные картины из мансарды сгорели. Я сама видела.— Нет, — ответил он. — За эти бесспорно замечательные рисунки никто не даст и ломаного гроша. У твоего Андре нет звучного имени. Так что не обольщайся. Не всем везет так, как Делакруа.Мне стало обидно за Андрея. Я взяла холст, испорченный Жан-Люком Лермитом, и принялась его разглаживать, потом стала собирать рисунки. Один набросок выпал у меня из рук и плавно спланировал на разглаженный холст.— Улисс, смотри, как интересно! — воскликнула я. — Три прямоугольных пятна расположены в большом треугольнике. На одном написано «Порт-Сен-Мартен», на других «Ренессанс» и «Ла Гурдан». То же самое нарисовано в углу холста, купленного у Кервадека. И именно это место на холсте исчертил углем безумец Лермит.— Действительно, — кивнул он, — совпадение.— Думаю, это больше, чем совпадение.— И что же?— Пока не знаю, но очень хочется эту загадку решить. Тебе известно какое-нибудь заведение или место под названием «Ла Гурдан»?— Это знаменитый публичный дом. Славится тем, что там начала свою карьеру мадам Дюбарри, любовница Людовика XV.— Как интересно! Расскажи, пожалуйста. Улисс смутился, поэтому для успокоения нервов налил себе еще водки.— Я не большой знаток французской истории, — начал он, — но в том публичном доме бывал и поэтому слышал о судьбе мадам Дюбарри. Каждая шлюшка мечтает вырваться оттуда, как это когда-то удалось Жанне Бекю, будущей графине Дюбарри, только никто не хочет закончить свою жизнь на гильотине. Кто только не навещает это заведение! Маркизы, банкиры, епископы толпами наведываются, а художники — Тулуз-Лотрек, Дени, Валлоттон — специально приходят, чтобы рисовать ночи напролет, ведь там можно встретить такие типажи, таких красоток!..— Андре бывал там?— Да, с Тулуз-Лотреком. Носил иногда за ним мольберт и краски. Анри всегда просит ему помочь, и никто не отказывает, понимают, что ему трудно самому.— Улисс, я вот чего не понимаю. Насколько мне известно, «Ла Гурдан» — не единственный бордель в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31