Из кареты вышел небольшого роста человек с окладистой светлой бородой, пышными усами и бакенбардами. Одет он был в обычный костюм серого сукна, но на правом рукаве у него была повязана траурная лента. Это был виконт. Он подошел и встал рядом с Моной, но так, словно он не заметил ни ее, ни Улисса, обнимавшего девушку за плечи.— Николай Иванович, — прошептала я, — вам знаком этот человек? Вон тот, с бородой?— Нет, совершенно не знаком, — ответил Аршинов. — Кто он? Уж больно важную персону из себя строит.— Потом расскажу. У меня есть серьезные подозрения, что он замешан в преступлении.— Вы сообщили об этом полиции?— Нет, не успела. После похорон подойду к инспектору.— Не надо! — Он схватил меня за руку. — Не будут лягушатники таскать этакого вельможу на допросы ради художника-иностранца. Сами разберемся, что к чему, не привыкать.Я не разделяла мнения бравого казака. К служаке Донзаку я испытывала искреннее уважение. Но спорить с Аршиновым не стала — кладбище не лучшее место для этого. Я лишь надеялась, что прячущийся за ангелом Донзак увидит виконта и сделает соответствующие выводы.Траурная церемония подходила к концу. Гробы опустили в могилу, и мы подошли бросить по горсти земли. Это все, что мне осталось сделать для Андрея.Слез у меня не было. В могилу опускали человека, с которым меня связывали часы радости, но не любви. Но за эту нечаянную радость я благодарила и Господа, и ныне преставленного.Похороны закончились. Люди стали расходиться. Князь подошел ко мне еще раз выразить соболезнование, и я познакомила его с Аршиновым:— Надолго в Париж? — спросил Засекин-Батайский.— Как получится, — ответил казак. — Дело, оно суеты не терпит.— Мадам Ларок передает вам свои соболезнования, Аполлинария Лазаревна, — сказал князь. — Она не смогла почтить присутствием.— Спасибо, Кирилл Игоревич.— Вы домой?— К сожалению, нет, — ответила я, — у меня еще дела.— Я провожу вас, — вызвался Аршинов.— Нет, спасибо, Николай Иванович, не стоит затрудняться.Я поклонилась могиле Андрея, на которой стоял простой православный крест с косой перекладиной, и направилась к выходу. Надо будет еще раз заехать в погребальную контору Антуана Сен-Ландри и заказать двойной памятник. Пусть Андрей и Сесиль будут вместе, как в последние месяцы жизни. А теперь меня ждал скорбный дом на улице Басе в пригороде Пасси. *** Мне захотелось пройтись, и я вышла из фиакра возле красивого сада, спускающегося к Сене террасами. Полюбовавшись великолепными тенистыми виноградниками, я стала искать вход: извозчик объяснил мне, что больница расположена сразу за каштановой аллеей. Поплутав немного, я решила спросить кого-нибудь из местных жителей, поэтому зашла в небольшое кафе на тихой уютной улочке и заказала кофе. Меня обслужил сам хозяин, толстый краснолицый мужчина лет шестидесяти, в клетчатом фартуке и с полотенцем, переброшенным через плечо. Кроме меня, посетителей в кафе не было.— Зовите меня папаша Робер, — представился он, поставив на столик чашечку с черным кофе. — Меня так уж тридцать лет называют.— Очень приятно, папаша Робер, меня зовут Полин, — ответила я.— Вы нездешняя, я сразу заметил, — сказал он, оглядывая критическим взглядом мое темное платье и шляпку с густой вуалью. — Прячетесь от кого или следите за неверным возлюбленным? — его бестактность оправдывал только добродушный тон, которым он задавал вопросы. — На этой деревенской улочке никто просто так не появляется, в нашем предместье нет ни модных лавок, ни кабаре с ресторанами. Уверен, вас сюда привело какое-нибудь дело, разве не так?— Угадали, папаша Робер, — улыбнулась я, отпивая крепкий кофе. — Я ищу больницу доктора Эспри Бланша. Мне сказали, что она находится где-то здесь, в саду принцессы Ламбаль. Но я заблудилась и поэтому прошу у вас помощи.Папаша Робер протер полотенцем край стола, присел напротив меня и спросил:— Знаете ли вы, в каком месте находитесь? О! Здесь каждый камень — история.— Интересно. Расскажите, прошу вас.— Много лет тому назад мой отец построил здесь придорожный трактир. Это сейчас городская черта проходит за нами, а раньше тут была самая настоящая деревня: на пригорке пасли коз и гусей, а куры копались в пыли прямо на дороге — экипажи проезжали редко. Да что экипажи — телега утром проедет, вот и весь шум за день. Неподалеку били целебные источники, говорят, что их воды хорошо помогали при ипохондрии и разлитии желчи, и отец надеялся, что парижане, приезжая сюда поправить здоровье, будут заходить в трактир пообедать. У нас бывали путешественники из Льежа и Оверни, направлявшиеся по своим надобностям в Париж, да иногда заезжали столичные гости, чтобы в тишине и покое отведать матушкиной стряпни — вкусной жареной печенки и свежевыпеченных лепешек и выпить молодого вина с соседних виноградников. Торговля шла потихоньку, и не было нужды что-либо изменять — на жизнь хватало. В полулье отсюда стоял межевой камень, разграничивавший владения графа Пасси и графа д'Отей, а напротив, вон там, на склоне холма, утопал в зелени старинный особняк барона Дельсера, сахарозаводчика и большого поклонника деревенской жизни.Нынешнему саду больше ста лет. Принцесса Тереза-Луиза де Савуа-Кариньян, дочь принца Савойского, в шестнадцатилетнем возрасте вышла замуж за богатого, как Крез, герцога Пантьеврского, принца де Ламбаль, внука Людовика Четырнадцатого и мадам де Монтеспан. Бедняжка была несчастна с мужем-вертопрахом, не пропускавшим ни одной юбки, но в скором времени Бог услышал ее молитвы, и она овдовела. Юная вдова принца де Ламбаль приказала разбить роскошный парк с садом и оранжереей. Богатая принцесса, фрейлина и любимица ее величества королевы Марии-Антуанетты, могла позволить себе такую дорогостоящую прихоть. Сад спускался широкими террасами почти до Сены — вы и сейчас можете их видеть, — а по аллеям гуляли многочисленные друзья и знакомые принцессы, любившей принимать у себя поэтов и драматургов. Даже сама королева наведывалась в гости к своей подруге.Во время революции 1791 года принцесса бежала, но вскоре вернулась, так как не нашла в себе силы предать королеву, которую арестовали септембристы. Ее тут же схватили, а спустя несколько месяцев предали страшной казни: истерзанную, изуродованную бедняжку привязали к лошадям и протащили по улицам. Отрубили ей груди, руки, а один из республиканцев похвалялся, что будет вечером ужинать сердцем принцессы де Ламбаль.— Какой ужас! — воскликнула я. — Неужели эта женщина была таким страшным врагом революции?Трактирщик ухмыльнулся:— Были враги и пострашнее де Ламбаль, но принцессе ставили в вину не только преданность королеве — за это просто полагалась гильотина, — ее обвиняли и в другом страшном преступлении.— В каком? — спросила я.Папаша Робер огляделся и, понизив голос, многозначительно произнес:— Ее называли «трианонской Трианон — два увеселительных замка в версальском парке: большой Трианон, выстроенный Людовиком XIV для госпожи Ментенон, и малый Трианон, выстроенный Людовиком XV. (Прим. авт.)
Сапфо» и кавалерственной дамой «анандринского ордена». В этот орден входили только женщины, а мужчин к нему и близко не подпускали. И скажу я вам, Полин, дыма без огня не бывает. Поговаривали, что высокородные герцогини и маркизы задались целью отвратить простых женщин от мужчин и таким образом довести страну до полного бесплодия. А это хуже, чем революции, — это попрание божеских законов!— Что за глупости?! — возмутилась я. — Как может кучка герцогинь противостоять естественному желанию всех граждан Франции любить и быть любимыми? Думаю, это был злобный и невежественный навет, вызванный завистью к сильным мира сего. Чего только люди не придумают!— Глупости, не глупости, а бедняжка принцесса поплатилась жизнью за свою противоестественную любовь к женщинам и, в частности, к королеве-австриячке. Любила бы мужчину — умерла бы, как все, на гильотине.— Очень познавательно, — мрачно констатировала я, сомневаясь в преимуществе такого завершения жизненного пути. — Но все же, папаша Робер, простите мою настойчивость, мне хотелось бы узнать о лечебнице для душевнобольных.— Да это здесь, — кивнул трактирщик, — в доме, где раньше была оранжерея для растений из жарких стран. Он там один такой. Сразу увидите.— И как туда добраться?— Можно пойти прямо через сад — перед вами будет длинный одноэтажный дом. Это и есть больница, но попасть в нее вы не сможете — очень хитрое здание. То, что вы увидите, — не первый этаж, а стена третьего, и входа там нет.— Как это стена третьего? — удивилась я.— Очень просто. Я же говорил, что здесь террасы. Поэтому вам надо сейчас идти вниз по улице де Рок. Дойдете до самого конца и там увидите высокую ограду с коваными ажурными воротами. Это запасной выход между садом Ламбаль и домом Оноре де Бальзака. Откроете калитку, она никогда не запирается, чтобы посетители проходили беспрепятственно, и через нее попадете куда нужно.Я собралась было поблагодарить словоохотливого трактирщика, но, услышав известное имя, замерла.— Как вы сказали, папаша Робер, — Бальзака? Писателя?— Ну да, — кивнул он. — Вон, видите дом номер девятнадцать? Это его дом. Точнее, не совсем его. Он снял его на имя мадам де Бреньоль, которая многие годы была его верной экономкой.— Зачем ему надо было снимать дом на имя служанки?— Скрывался от кредиторов. А особняк удобный. Он расположен на склоне горы, и у него несколько выходов. Судебный пристав стучался в главные ворота третьего этажа, а Бальзак спускался на первый, проходил через калитку и по тропинке бежал вниз на дилижанс до Пале-Рояля. Я его помню, он полный такой был, вроде меня сейчас, волосы как воронье крыло, по дому в халате всегда расхаживал. Роскошный халат, муаровый…— Сколько же вам лет тогда было, папаша Робер? Вы — живая история! — восхитилась я.— Лет десять-одиннадцать. Я ему свежемолотый кофе носил — он был страстным поклонником кофе. У нас покупал обычный мокко на каждый день, а в соседней лавке, в Пасси, там выбор богаче, — мартиникский и бурбон. Так что вы, Полин, пьете тот же кофе, что и мсье Бальзак. Как вам аромат?— Неужели! — воскликнула я. — Так вот почему он мне показался необыкновенно вкусным. Спасибо вам за все!Я оставила на столике двадцать франков и вышла на улицу. Признаться, разговорчивый трактирщик лучше любого доктора по душевным болезням сумел развеять тоску, терзавшую меня. *** На удивление, кованые ворота с ажурным переплетением были распахнуты настежь, и никто не воспрепятствовал моему проникновению в лечебницу. Я шла по пустынной заросшей аллее, ни единой души не попалось мне на пути.Я подошла ко входу. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел седой мужчина лет шестидесяти пяти. Он снял очки, протер их и снова водрузил на переносицу.— Простите, вы доктор Бланш? — спросила я. — Мне нужно срочно с вами поговорить.— Да, — кивнул он. — А в чем дело?— Меня послал к вам доктор Бабинский, ваш коллега. У меня к вам письмо от него. Погиб мой близкий друг, по этому поводу я хотела бы с вами поговорить. Вы позволите?— Прошу вас, — он посторонился, дав мне пройти.Мы молча шли по длинному коридору, и я с любопытством оглядывалась по сторонам. На больницу это заведение не походило никоим образом. Скорее, на дом, в котором живут самые разные обитатели. Навстречу попадались люди в обычной одежде: одни кланялись, приветствуя доктора, и бросали на меня любопытный взгляд, другие, не замечая нас, проходили мимо. Огромные окна бывшей оранжереи выходили во внутреннюю часть парка. По аллеям чинно прогуливались люди, беседуя друг с другом. Некоторые отдыхали на траве, наслаждаясь солнцем, и нигде я не видела тех, кто работает в клинике, — врачей и сиделок. Отличить, кто врач, а кто больной, не представлялось возможным.— Присаживайтесь, мадам… — предложил мне доктор Бланш и выразительно посмотрел на меня.— Авилова. Я из России, — ответила я. — Вот рекомендательное письмо от доктора Бабинского. Очень надеюсь на вашу помощь, доктор.Пока Эспри Бланш читал записку, я рассматривала комнату. Мне захотелось больше узнать о владельце этой необычной больницы.Кабинет доктора Бланша был выдержан в золотисто-коричневых тонах. Массивная уютная мебель, дипломы в резных рамках на стенах: член ассоциации врачей-невропатологов, выпускник медицинского факультета Сорбонны, доктор гонорис кауза. Только одна картина выбивалась из общего строгого ряда — гравюра с изображением лошади, волокущей обнаженное женское тело, и мужчины, держащего насаженную на пику голову с развевающимися волосами.— Принцесса де Ламбаль? — показала я на гравюру.— Верно, — кивнул доктор, — это произошло сто лет назад на этом самом месте. Здешние стены еще помнят принцессу — она любила гулять в оранжерее.— Как вы объясните такую нечеловеческую жестокость по отношению к женщине? Мне рассказывали, что над ее телом даже надругались каннибалы!— Революционный невроз, — ответил он. — Ее прикончили не люди, а мощный единый организм по имени «толпа». Это страшно — стоять на его пути: толпа сметает все преграды. У толпы нет оттенков, толпа воспринимает все однозначно — или в черном свете, или в белом. Поэтому я в своей клинике возрождаю в людях индивидуальность, их чувство собственного достоинства и осознание своего «я».— Так вот почему я не видела больничных халатов! — воскликнула я. — Это так прогрессивно!Каждый человек — личность, со своими достоинствами и недостатками. А в толпе он растворяется, снимает с себя ответственность за свои отрицательные действия и помыслы и перекладывает ее на других. Он уже не личность, а клетка, не имеющая воли и разума. Я повесил эту гравюру не только потому, что купил дом, принадлежавший когда-то несчастной умерщвленной принцессе, но и чтобы никогда не забывать: садизм толпы не выдумка, а грозная болезнь, которая унесет еще немало жизней…— Простите, что вы сказали? Садизм? Французский не родной мне язык, и это слово мне неизвестно.Доктор усмехнулся:— Это слово неизвестно и большинству французов. Мы, ученые, любим придумывать разные словечки, чтобы объяснять ими то, на что раньше никто не обращал внимания. Мой коллега, доктор Крафт-Эбинг, впервые применил его несколько лет назад в монографии «Половая психопатия» Крафт-Эбинг, Рихард (Krafft-Ebing, Richard von) (1840-1902), немецкий психиатр и невропатолог, основоположник клинического анализа паранойи, автор многочисленных трудов по психиатрии и невропатологии. Его труд «Половая психопатия» («Psychopathia sexualis») был издан в 1886 г. (Прим. ред.)
, образовав термин от фамилии скандально известного маркиза Донасьена де Сада, любителя пыток и насилия. Не думаю, что это слово выйдет за рамки узкоспециализированных монографий. Все же я оптимист и надеюсь, что мир становится человечнее с каждым годом.— Да, конечно, — пробормотала я, опустив голову, чтобы скрыть вспыхнувший румянец. Я вспомнила, как читала «Жюстину» скандального маркиза, тщательно пряча книгу от отца и горничной. Как подобная книга могла появиться в библиотеке Лазаря Петровича? Не иначе как по профессиональной надобности.Эспри Бланш заметил мою реакцию, но интерпретировал ее по-своему:— Простите, мадам Авилова, я немного заговорился и доставил вам неприятные ощущения. Когда врачи начинают говорить о работе, их не остановить. Что ж, давайте вернемся к нашим баранам «Вернемся к нашим баранам» («Revenons a nos moutons» (фр.) — такими словами в фарсе XV века «Адвокат Пьер Пат-лен» судья прерывает речь богатого суконщика. Возбудив дело против пастуха, стянувшего у него овец, суконщик, забывая о своей тяжбе, осыпает упреками защитника пастуха, адвоката Патлена, который не уплатил ему за шесть локтей сукна. Выражение это применяется (часто по-французски) по отношению к тому, кто отвлекается от основной темы разговора. (Прим. авт.)
. У меня совсем мало времени. Что привело вас сюда?— Дело в том, что я получила странную записку, доктор. Вот она.Я протянула ему полоску бумаги, и доктор прочитал: «Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете».— Занятно. — Доктор снял очки и положил их на стол. Глаза у него были светло-голубые, с темной радужкой, и я ощутила на себе слабое гипнотическое воздействие. Зная, как ему противостоять, я слегка расфокусировала взгляд, как учил меня отец, и уставилась доктору в переносицу. Кажется, он понял, что я ему противостою, поэтому отвел глаза и потер переносицу.— Поймите, доктор, мне очень нужно найти хоть какую-то зацепку. Убили моего друга, русского художника. Потом убили его возлюбленную, а в больнице у доктора Бабинского умертвили соседку художника, видевшую убийцу. Сгорела мансарда с картинами моего друга. И мне кажется, это не последнее злодеяние. Преступника надо остановить!— Но ведь это дело полиции, — сказал Бланш, — отнесите записку туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Сапфо» и кавалерственной дамой «анандринского ордена». В этот орден входили только женщины, а мужчин к нему и близко не подпускали. И скажу я вам, Полин, дыма без огня не бывает. Поговаривали, что высокородные герцогини и маркизы задались целью отвратить простых женщин от мужчин и таким образом довести страну до полного бесплодия. А это хуже, чем революции, — это попрание божеских законов!— Что за глупости?! — возмутилась я. — Как может кучка герцогинь противостоять естественному желанию всех граждан Франции любить и быть любимыми? Думаю, это был злобный и невежественный навет, вызванный завистью к сильным мира сего. Чего только люди не придумают!— Глупости, не глупости, а бедняжка принцесса поплатилась жизнью за свою противоестественную любовь к женщинам и, в частности, к королеве-австриячке. Любила бы мужчину — умерла бы, как все, на гильотине.— Очень познавательно, — мрачно констатировала я, сомневаясь в преимуществе такого завершения жизненного пути. — Но все же, папаша Робер, простите мою настойчивость, мне хотелось бы узнать о лечебнице для душевнобольных.— Да это здесь, — кивнул трактирщик, — в доме, где раньше была оранжерея для растений из жарких стран. Он там один такой. Сразу увидите.— И как туда добраться?— Можно пойти прямо через сад — перед вами будет длинный одноэтажный дом. Это и есть больница, но попасть в нее вы не сможете — очень хитрое здание. То, что вы увидите, — не первый этаж, а стена третьего, и входа там нет.— Как это стена третьего? — удивилась я.— Очень просто. Я же говорил, что здесь террасы. Поэтому вам надо сейчас идти вниз по улице де Рок. Дойдете до самого конца и там увидите высокую ограду с коваными ажурными воротами. Это запасной выход между садом Ламбаль и домом Оноре де Бальзака. Откроете калитку, она никогда не запирается, чтобы посетители проходили беспрепятственно, и через нее попадете куда нужно.Я собралась было поблагодарить словоохотливого трактирщика, но, услышав известное имя, замерла.— Как вы сказали, папаша Робер, — Бальзака? Писателя?— Ну да, — кивнул он. — Вон, видите дом номер девятнадцать? Это его дом. Точнее, не совсем его. Он снял его на имя мадам де Бреньоль, которая многие годы была его верной экономкой.— Зачем ему надо было снимать дом на имя служанки?— Скрывался от кредиторов. А особняк удобный. Он расположен на склоне горы, и у него несколько выходов. Судебный пристав стучался в главные ворота третьего этажа, а Бальзак спускался на первый, проходил через калитку и по тропинке бежал вниз на дилижанс до Пале-Рояля. Я его помню, он полный такой был, вроде меня сейчас, волосы как воронье крыло, по дому в халате всегда расхаживал. Роскошный халат, муаровый…— Сколько же вам лет тогда было, папаша Робер? Вы — живая история! — восхитилась я.— Лет десять-одиннадцать. Я ему свежемолотый кофе носил — он был страстным поклонником кофе. У нас покупал обычный мокко на каждый день, а в соседней лавке, в Пасси, там выбор богаче, — мартиникский и бурбон. Так что вы, Полин, пьете тот же кофе, что и мсье Бальзак. Как вам аромат?— Неужели! — воскликнула я. — Так вот почему он мне показался необыкновенно вкусным. Спасибо вам за все!Я оставила на столике двадцать франков и вышла на улицу. Признаться, разговорчивый трактирщик лучше любого доктора по душевным болезням сумел развеять тоску, терзавшую меня. *** На удивление, кованые ворота с ажурным переплетением были распахнуты настежь, и никто не воспрепятствовал моему проникновению в лечебницу. Я шла по пустынной заросшей аллее, ни единой души не попалось мне на пути.Я подошла ко входу. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел седой мужчина лет шестидесяти пяти. Он снял очки, протер их и снова водрузил на переносицу.— Простите, вы доктор Бланш? — спросила я. — Мне нужно срочно с вами поговорить.— Да, — кивнул он. — А в чем дело?— Меня послал к вам доктор Бабинский, ваш коллега. У меня к вам письмо от него. Погиб мой близкий друг, по этому поводу я хотела бы с вами поговорить. Вы позволите?— Прошу вас, — он посторонился, дав мне пройти.Мы молча шли по длинному коридору, и я с любопытством оглядывалась по сторонам. На больницу это заведение не походило никоим образом. Скорее, на дом, в котором живут самые разные обитатели. Навстречу попадались люди в обычной одежде: одни кланялись, приветствуя доктора, и бросали на меня любопытный взгляд, другие, не замечая нас, проходили мимо. Огромные окна бывшей оранжереи выходили во внутреннюю часть парка. По аллеям чинно прогуливались люди, беседуя друг с другом. Некоторые отдыхали на траве, наслаждаясь солнцем, и нигде я не видела тех, кто работает в клинике, — врачей и сиделок. Отличить, кто врач, а кто больной, не представлялось возможным.— Присаживайтесь, мадам… — предложил мне доктор Бланш и выразительно посмотрел на меня.— Авилова. Я из России, — ответила я. — Вот рекомендательное письмо от доктора Бабинского. Очень надеюсь на вашу помощь, доктор.Пока Эспри Бланш читал записку, я рассматривала комнату. Мне захотелось больше узнать о владельце этой необычной больницы.Кабинет доктора Бланша был выдержан в золотисто-коричневых тонах. Массивная уютная мебель, дипломы в резных рамках на стенах: член ассоциации врачей-невропатологов, выпускник медицинского факультета Сорбонны, доктор гонорис кауза. Только одна картина выбивалась из общего строгого ряда — гравюра с изображением лошади, волокущей обнаженное женское тело, и мужчины, держащего насаженную на пику голову с развевающимися волосами.— Принцесса де Ламбаль? — показала я на гравюру.— Верно, — кивнул доктор, — это произошло сто лет назад на этом самом месте. Здешние стены еще помнят принцессу — она любила гулять в оранжерее.— Как вы объясните такую нечеловеческую жестокость по отношению к женщине? Мне рассказывали, что над ее телом даже надругались каннибалы!— Революционный невроз, — ответил он. — Ее прикончили не люди, а мощный единый организм по имени «толпа». Это страшно — стоять на его пути: толпа сметает все преграды. У толпы нет оттенков, толпа воспринимает все однозначно — или в черном свете, или в белом. Поэтому я в своей клинике возрождаю в людях индивидуальность, их чувство собственного достоинства и осознание своего «я».— Так вот почему я не видела больничных халатов! — воскликнула я. — Это так прогрессивно!Каждый человек — личность, со своими достоинствами и недостатками. А в толпе он растворяется, снимает с себя ответственность за свои отрицательные действия и помыслы и перекладывает ее на других. Он уже не личность, а клетка, не имеющая воли и разума. Я повесил эту гравюру не только потому, что купил дом, принадлежавший когда-то несчастной умерщвленной принцессе, но и чтобы никогда не забывать: садизм толпы не выдумка, а грозная болезнь, которая унесет еще немало жизней…— Простите, что вы сказали? Садизм? Французский не родной мне язык, и это слово мне неизвестно.Доктор усмехнулся:— Это слово неизвестно и большинству французов. Мы, ученые, любим придумывать разные словечки, чтобы объяснять ими то, на что раньше никто не обращал внимания. Мой коллега, доктор Крафт-Эбинг, впервые применил его несколько лет назад в монографии «Половая психопатия» Крафт-Эбинг, Рихард (Krafft-Ebing, Richard von) (1840-1902), немецкий психиатр и невропатолог, основоположник клинического анализа паранойи, автор многочисленных трудов по психиатрии и невропатологии. Его труд «Половая психопатия» («Psychopathia sexualis») был издан в 1886 г. (Прим. ред.)
, образовав термин от фамилии скандально известного маркиза Донасьена де Сада, любителя пыток и насилия. Не думаю, что это слово выйдет за рамки узкоспециализированных монографий. Все же я оптимист и надеюсь, что мир становится человечнее с каждым годом.— Да, конечно, — пробормотала я, опустив голову, чтобы скрыть вспыхнувший румянец. Я вспомнила, как читала «Жюстину» скандального маркиза, тщательно пряча книгу от отца и горничной. Как подобная книга могла появиться в библиотеке Лазаря Петровича? Не иначе как по профессиональной надобности.Эспри Бланш заметил мою реакцию, но интерпретировал ее по-своему:— Простите, мадам Авилова, я немного заговорился и доставил вам неприятные ощущения. Когда врачи начинают говорить о работе, их не остановить. Что ж, давайте вернемся к нашим баранам «Вернемся к нашим баранам» («Revenons a nos moutons» (фр.) — такими словами в фарсе XV века «Адвокат Пьер Пат-лен» судья прерывает речь богатого суконщика. Возбудив дело против пастуха, стянувшего у него овец, суконщик, забывая о своей тяжбе, осыпает упреками защитника пастуха, адвоката Патлена, который не уплатил ему за шесть локтей сукна. Выражение это применяется (часто по-французски) по отношению к тому, кто отвлекается от основной темы разговора. (Прим. авт.)
. У меня совсем мало времени. Что привело вас сюда?— Дело в том, что я получила странную записку, доктор. Вот она.Я протянула ему полоску бумаги, и доктор прочитал: «Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете».— Занятно. — Доктор снял очки и положил их на стол. Глаза у него были светло-голубые, с темной радужкой, и я ощутила на себе слабое гипнотическое воздействие. Зная, как ему противостоять, я слегка расфокусировала взгляд, как учил меня отец, и уставилась доктору в переносицу. Кажется, он понял, что я ему противостою, поэтому отвел глаза и потер переносицу.— Поймите, доктор, мне очень нужно найти хоть какую-то зацепку. Убили моего друга, русского художника. Потом убили его возлюбленную, а в больнице у доктора Бабинского умертвили соседку художника, видевшую убийцу. Сгорела мансарда с картинами моего друга. И мне кажется, это не последнее злодеяние. Преступника надо остановить!— Но ведь это дело полиции, — сказал Бланш, — отнесите записку туда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31