И запер дверь… Или нет? Я подошел к двери, потрогал — нет, не заперта! Как же это? Может, я все-таки попал в другой день? Снотворное Аркадий мог достать заранее… даже наверняка достал заранее, а не в тот же самый день. Но и открытая дверь ничего не доказывает. Известно, что дверь была заперта сразу после пяти и оставалась запертой минут двадцать. И еще известно, что Аркадий в это время куда-то уходил из лаборатории. А выходил ли он позже и запирал ли при этом дверь, никто не знает. Вот только время уж очень позднее, — по идее, Аркадий должен был давно уже проглотить эту дрянь, а не разгуливать где-то…
Что же делать, ну что же мне делать! Идти его искать?
Я вернулся к столу и с ненавистью посмотрел на аккуратные пачечки. Подумать только! Я до сих пор никак не мог поверить, что Аркадий покончил самоубийством. Я даже целую теорию сочинил, — из ничего состряпал демонического эксплуатационника и яд в роскошном импортном напитке. И все впустую. Аркадий, значит, вернулся в лабораторию и аккуратненько слопал всю эту пакость? И преспокойно лег на диван и стал дожидаться, когда настанет сон… сон, который незаметно для него перейдет в смерть?! Немыслимо! Почему, зачем? Стой! А записная книжка-то! Записка Аркадия!
Я схватил записную книжку, открыл ее поближе к концу. Ну, что же это? Расчеты, расчеты… чей-то телефон сбоку записан… а под конец — пять чистых листков. И все, и ничего кроме! Значит, Аркадий вот-вот явится сюда и напишет записку, а потом примется за таблетки? Потом уснет, и тогда кто-то придет и вырвет листки из записной книжки? Кто? И зачем?
«Ну, погодите вы! — подумал я, разъяряясь. — Я вам покажу, как травиться! Я вам покажу, как письма воровать! Вы у меня побегаете! — Я сгреб пачечки, завернул в листок бумаги и, злорадно ухмыляясь, засунул поглубже во внутренний карман куртки. — Ну, Аркашенька, поищи теперь таблеточки! А если тебе уж так не терпится помереть, придумай что-нибудь другое!»
Тут я запнулся и тревожно подумал: а что, если он и вправду придумает? Но потом рассудил, что ничего Аркадий не станет делать, пока не выяснит, куда девались таблетки. И самоубийство не состоится — по крайней мере, сегодня. Дело сделано, и не двинуть ли мне поскорей обратно? Нет, нельзя. Ничего я еще не выяснил, да и самоубийство может состояться не сегодня, так завтра. Нельзя мне в хронокамеру… а жалко!
Думая об этом, я машинально оглянулся на хронокамеру, на пульт — и вдруг похолодел, прямо обледенел весь, от кончиков пальцев до корней волос!
Зеленый глазок на пульте погас!
Что это значит? Что же это значит? Ведь он был включен на автоматику! Постой… где включен? В будущем, из которого я прибыл. Так-так… В будущем, на три дня вперед стоит этот же самый пульт. Я его сам включил на автоматический возврат хронокамеры. А он взял да отключился. Как же это?! Он же не мог отключиться сам, по собственному почину! Никак он не способен на такое самоуправство!
Постой! Сам-то он, конечно, не способен, а вот под моим воздействием… Я ведь забрал таблетки и этим, вероятно, отклонил линию, и мои действия — сегодняшние, здешние — уже начали, пожалуй, влиять на дальнейший ход событий. От моих действий, как от камня, брошенного в воду, расходятся круги, все дальше, все шире, захватывая в свою орбиту другие события, мне пока неизвестные. И через три дня мир окажется не совсем таким, каким я его оставил. И значит, пульт там не будет включен — видно, некому там будет его включить.
Ясно… А неясно вот что: разве будущее может повлиять на прошлое? Однако тут же я сообразил, что вообще-то, конечно, не может, но как раз в данном уникальном случае это возможно, потому что включенная хронокамера связывает общим каналом два момента времени — настоящий и будущий. Она как бы одновременно существует и тут, и там. И если там, в этом загадочном будущем, пульт почему-то отключился, то он должен отключиться и здесь.
Интересно, а где ж теперь та мировая линия, на которой я все время жил? Получается так, вроде свернул я на углу не в ту сторону, пошел по новому маршруту, и не видна уже прежняя, хорошо знакомая улица, и вернуться туда нельзя, и даже крикнуть «Прощайте!» нельзя, — те, кто остался там, не услышат и не ответят. Прежний твой мир не исчез, но ты исчез из него и для него. Все осталось там по-прежнему, и камера стоит, и пульт тебя дожидается… только никогда уже не дождется.
Теоретически это понятно, а эмоции бунтуют, примитивное чувство реальности возмущается: ну как это могут существовать в одном и том же месте минимум два разных мира?! Да и не очень-то они разные — в общем, все на один манер, с некоторыми вариантами… А может, вся эта теория насчет отклоняющихся мировых линий никуда не годится? Может, изменяя реальность при переходе во времени, мы попросту аннулируем ее, эту прежнюю реальность, и заменяем другой, уже измененной? Нет, постой, как же так? Я ведь только что был в одном времени, а попал в другое. Это же ясно: там была ночь, тут — вечер. И окурков в пепельнице там не было и не могло быть: я же не курю, а Аркадий… Я бессмысленно поглядел на пепельницу. Да, но это никакое не доказательство. Я сравниваю разные точки на одной и той же линии… разно расположенные во времени, но существующие одновременно… Постой, а пульт! Почему тогда погас пульт? Нет, и это ничего не доказывает… или, вернее, доказывает, что я уже изменил реальность… Нет, не так… нет, я окончательно запутался!
И вообще, сколько можно стоять и бесплодно теоретизировать? Этим вполне можно было и там, у себя, заниматься, а здесь действовать надо! И в первую очередь надо разыскать Аркадия. Где он, в самом-то деле, слоняется!
Двигаться надо в направлении зала хронокамер, это элементарно. Какие-то дела в том районе у Аркадия определенно были…
Я решительно распахнул дверь лаборатории. Увидит меня кто — ну и пускай! Чего мне бояться? Увидят, так примут меня… за меня же! Одет я так же, постареть за три дня не успел. Никому даже и не приснится, что я Борис, да не тот.
Вдруг я вспомнил о чем-то… о чем же это? Нет… скользнуло и исчезло
— не поймаешь, не удержишь. Ну, ладно…
Я выглянул в коридор — никого нет. Я осторожно прикрыл дверь лаборатории и зашагал к боковой лестнице — той самой, где недавно, часа два-три назад, но в том, прежнем мире, Нина повстречала Аркадия…
Подумать только: там опять кто-то был! И не один. Прямо не лестница, а Бродвей какой-то… Я прижался к стене, осторожно выглянул на лестницу — и тут же попятился. Внизу стояли двое.
Я изо всех сил напрягал слух, стараясь разобрать, о чем они говорят. Хотя особенно напрягаться и не стоило — в институте было абсолютно тихо, а узкий туннель лестницы отлично работал как рупор, донося до меня каждый звук.
Но они молчали. Стояли и молчали. Это меня совсем уж с толку сбило. Нашли тоже время и место для лирического молчания! Наконец чиркнула спичка, потом что-то затрещало. Вроде бы спичечный коробок сломали. Потом кто-то из них кашлянул, и я отчетливо услышал голос Аркадия:
— Ну что ж, пошли в зал!
— Угу, — буркнул тот, другой.
Внизу скрипнула дверь. Я крадучись спустился по лестнице. Пока ничего не прояснилось. Надо бы пробраться в зал хронокамер, понаблюдать.
Была еще одна причина, по которой мне хотелось сначала все разглядеть как следует. Я все побаивался, что наткнусь… ну, на самого себя! Ведь недаром же видели меня в институте вечером двадцатого мая! Конечно, эта история меняется с каждым моим шагом и все больше расходится с той, прежней, но не может же она сразу во всем измениться! Если загадочным гостем Аркадия был именно я — какой-то другой «я», — то мои теперешние действия вряд ли успели изменить столь существенный факт. А встречаться с самим собой и из первоисточника выяснять, какова же моя роль в этой истории, мне определенно не хотелось. То есть в случае чего никуда не денешься, конечно…
Я тихонько, на цыпочках пробежал по коридору нижнего этажа. В конце коридора была дверь с тамбуром — она выходила во двор, к эксплуатационному корпусу; я стал в тамбуре и сунул носок туфли в дверь, чтобы она оставалась чуть приоткрытой. Сквозь узкую щель я видел весь коридор и дверь зала хронокамер. Сейчас они выйдут, наверное. Уж тут-то я их разгляжу как следует: в коридоре светло…
Дверь зала медленно приоткрылась. Сердце у меня гулко стукнуло и полезло вверх, к самому горлу. Из зала вышел только один человек. И это был Аркадий.
Я отчетливо видел, как он прижмурился, — в зале, наверное, было темновато и яркий свет резанул ему глаза. Он постоял у двери, будто задумавшись о чем-то. Лицо у него было не то озабоченное, не то печальное,
— нет, скорее хмурое… жесткое и хмурое.
Сердце у меня колотилось так громко, что я невольно прижал его локтем — испугался, как бы Аркадий не услышал. Теоретически я был вполне готов встретить здесь, в прошлом, живого Аркадия, — да ведь в расчете на это я и затеял всю историю с переходом. Но сейчас, когда живой Аркадий оказался в десяти шагах от меня, я еле на ногах устоял, даже за стенку уцепился, чтобы не упасть. Шестьдесят часов назад я видел Аркадия мертвым, а сейчас он как ни в чем не бывало стоял в коридоре — хмурый, злой, но живой! И сигарета, как всегда, торчит в углу рта, и глаза чуть прищурены, и смотрит он словно куда-то внутрь себя… Ну полное впечатление, что у Аркадия какой-то важный эксперимент не ладится! Вся моя злость на него пропала, мне хотелось крикнуть во весь голос: «Аркадий!» — и броситься к нему…
Но я остался в своем укрытии, а Аркадий повернулся и, слегка сутулясь, пошел обратно к боковой лестнице. Я выпрямился и вздохнул посвободней. Я даже злорадно ухмыльнулся, потрогав карман куртки: «Иди, иди! Войдешь в лабораторию и приятно удивишься!» Но тут же острая боль сжала сердце: ведь это Аркадий стоял и думал, что пора ему идти умирать!
Мне страшно захотелось догнать Аркадия, прижать его к стенке, добиться истины… Но я понимал, что это будет неразумно. Сейчас надо заняться в первую очередь «незнакомцем». С Аркадием я еще успею поговорить, он пока жив и невредим и минимум на полчаса имеет занятие — выяснить, куда девались таблетки. Запасной порции у него, конечно, нет. Вообще непонятно, где мог Аркадий раздобыть такую уйму снотворного, оно же по специальным рецептам выдается… Ах да, Мурчик! Не иначе как Аркадий к ней подкатился по старой памяти! То-то она вчера так разволновалась, когда я заговорил о снотворном, прямо голос у нее дрожал…
Я на цыпочках двигался к залу и все ожидал, что вот-вот скрипнет дверь,
— тогда я срочно эвакуируюсь обратно в тамбур. Но дверь не скрипела и никто из зала не выходил. Да что же он там делает, что вообще там можно делать, в этом, еще мертвом зале, среди всякого хлама и мусора?! Я уже был сыт по горло всеми этими тайнами пещеры Лейхтвейса. Вот пойду сейчас и добуду интервью у этого типа, кто бы он ни был — хоть и я сам, мне уже все равно! Пора установить, кто есть кто и кто откуда.
Тут у меня снова что-то ворохнулось в мозгу… тяжело так, неуклюже. Я даже приостановился, прислушался, держа одну ногу на весу. Нет, затихло опять, упряталось… Ну ладно, потом додумаю, сейчас все равно некогда!
Я стоял уже у самой двери в зал хронокамер.
За дверью была тишина. Абсолютная тишина. Я приложил ухо, прислушался — ни звука не слышно. Спать он там устроился, что ли? Я осторожно потянул дверь на себя, она скрипнула, открылась; полоса света из коридора легла в полумрак зала, я увидел беспорядочно наваленные обрезки труб, дикую путаницу кабелей, черную, тускло поблескивающую тумбу трансформатора… Никакого человека я там пока не разглядел. Но он-то меня должен был отлично видеть, я ведь стоял на свету! «Вот врежет он мне сейчас чем-нибудь по башке!» — с неудовольствием подумал я. Но все же распахнул пошире дверь, шагнул через порог и торопливо огляделся.
Никто мне ничем не врезал. И вообще в зале вроде никого не было. Если б этот неизвестный посетитель попробовал спрятаться, я бы непременно услышал
— тишина стояла мертвая.
Окна зала выходили в дворик между главным зданием и эксплуатационным корпусом, перед ними росли высокие кусты сирени, поэтому тут было темновато даже днем. Я щелкнул выключателем у двери — вверху загорелись белые нагие огни больших лампочек, развешанных по всему потолку на еле закрепленной проводке.
Ералаш в зале был просто ужасающий, мне даже непонятно стало, как сами-то монтажники пробираются сквозь эти строительные джунгли. Но спрятаться тут было негде, разве что в глубине зала, за хронокамерами. Они стояли, все три в ряд, у задней глухой стены — высоченные кубы, раза в три больше нашей лабораторной. Четвертую монтажники еще не поставили, только фундамент под нижний электромагнит подвели.
Так что же он, действительно за хронокамерами спрятался? Ладно, пошуруем там. Я поднял обрезок тонкой трубы длиной более метра и начал пробираться к хронокамерам, путаясь в кабелях и расталкивая грохочущие трубы.
За хронокамерами тоже никого не было. Да что ж это, в самом деле? Сквозь канализацию он, что ли, просочился, как Кристобаль Хунта у братьев Стругацких? В хронокамеры, может, заглянуть? Да чего в них заглядывать, они все насквозь видны, там мышь не спрячется… Нет, постой, третья хронокамера вся завалена… щиты какие-то, подставки… Щиты будто нарочно так поставлены, что со всех сторон загораживают середину камеры.
Я рванул дверь хронокамеры. Она открылась неожиданно легко и бесшумно, и я ступил на порог. Ну и здоровенная же хронокамера! В ней кабинет вполне можно оборудовать.
— А ну выходи! — негромко, но отчетливо сказал я. — Быстренько, быстренько давай! Некогда мне с тобой…
Вдруг что-то мягко толкнуло меня в спину. Я покачнулся, невольно шагнул вперед, чтобы удержаться на ногах, споткнулся о щит, упал… Что же это? Он, выходит, там был, в зале?! Я вскочил и обернулся к двери, чтобы увидеть его. Дверь была закрыта. За ней никто не стоял.
Мне вдруг стало невыносимо тяжело, — что-то сдавило сердце, в глазах потемнело… нет, побагровело. Дрожащий багровый свет залил всю камеру… Или это мне показалось? Я медленно, с трудом повернулся в этом тяжелом красном сумраке и увидел сквозь двойное стекло передней стенки странное, какое-то перекошенное лицо Аркадия.
Я хотел кинуться к нему, но не мог даже шевельнуться. Багровый туман сгустился, лицо Аркадия растаяло в этом тумане, и я ничего больше не видел…
Что-то твердое и острое врезалось мне в правое бедро, что-то больно давило на шею. Я осторожно пошарил вокруг… Кусок металлической трубы… фанера…
Я открыл глаза. Да ведь это все те же щиты и подставки. И еще кусок трубы, который я прихватил для самообороны. А я лежу на всем этом, как факир на гвоздях… Даже странно, что болит только бедро и шея!..
Я оперся на правую руку и рывком, с большим усилием встал. Неудачно встал — прямо скажем, неаккуратно: под ногами что-то перекатилось, я ударился плечом о щиты, они дрогнули и медленно, будто раздумывая на ходу, начали разваливаться и падать. Я взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но щиты, перед тем как грохнуться на пол, мстительно саданули меня по щиколоткам. Я тихо взвыл от боли и почти упал на дверь. Дверь услужливо распахнулась под тяжестью моего тела, и я вывалился наружу под злорадный грохот щитов и подставок.
— «Герой эпохи, путешественник во времени! — обличал я себя, поднимаясь и старательно стряхивая пыль с локтей, колен и прочих частей тела и одежды. — На пленочку тебя бы заснять, вот фильмик получился бы потомкам в назидание, а также и для увеселения! Ты бы хоть на момент, для фотографии, принял какую-нибудь достойную позу! То торчишь на подставке, скрючившись в три погибели, как сонная курица на насесте, то тебя кто-то швыряет в камеру, как слепого кутенка в воду, то ты начинаешь изображать Дон-Кихота от хронофизики и терпишь позорное поражение в схватке с подставками и щитами! Скандал! Повезло тебе, что нет рядом кинооператоров, они бы тебя запечатлели…»
Кончив бормотать и отряхиваться, я медленно разогнулся и поглядел вокруг.
Ничего я не увидел. Прежде всего потому, что было совсем темно. Только слабый свет лампы над входом в эксплуатационный корпус, пробиваясь сквозь кусты сирени, освещал небольшое пространство у окон. Ночь. Который же это час? Я посмотрел на светящиеся стрелки своих часов. И даже глазам не поверил: стрелки показывали двенадцать минут первого!
Ничего не поймешь! Спал я, что ли, в камере? Или без сознания валялся? Когда я выходил из тамбура, на моих часах было двадцать три минуты двенадцатого. На осмотр зала ушло минут пять-шесть самое большее. Значит, минут сорок — сорок пять у меня просто пропало неизвестно куда. И почему так быстро стемнело? Может, здесь было не начало восьмого, как я думал, а, скажем, около девяти? Парашютная секция занимается часа два, самолетик мог уже возвращаться с занятий, когда я его заметил… Может, тогда правильно стемнело за сорок минут?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39