— Я понимаю, что психологически это не лезет ни в какие ворота, — продолжал Линьков. — Стружков и Левицкий не могли запутаться в такой, можно сказать, гангстерской истории…
— Гангстерская история? Даже так? — чуть живее переспросил Шелест. — Да вы говорите, не стесняйтесь! В конце концов, любой вариант, даже самый сумасшедший, стоит проверить, если он отвечает каким-то фактам.
— Фактам-то он отвечает, но вот людям… людям никак не соответствует!
— Понятно. — Шелест усмехнулся. — Нам в физике легче — приходится иметь дело только с фактами. Вы, значит, попытались уяснить себе, что получается, если мы допустим, что загадочный незнакомец в лаборатории — это был Стружков? Один резон я вижу — показания Чернышева и Берестовой становятся понятными. Это, конечно, может соблазнить.
— Соблазнить-то может, — со вздохом сказал Линьков, — но дальше логически приходишь к таким выводам, что остается только руками развести.
— Понятно! Ведь нужно объяснить, зачем Стружкову понадобилось сидеть в запертой лаборатории. И почему его пребывание там окончилось столь трагически для Левицкого.
— Вот именно! — подхватил Линьков. — Обычная логика ведет здесь к тому, что Стружков был заинтересован в смерти Левицкого, а этого я принять не могу. Можно рассматривать это лишь как чисто гипотетический случай. В гипотетическом случае два человека — назовем их А и Б — могли бы, скажем, находиться в скрытой вражде. Например, из-за ревности (Шелест поморщился), или из-за научной конкуренции. Скажем, А сделал открытие — крупное открытие, фундаментальное, — а Б по некоторым причинам считает, что имеет права на соавторство. Но А ему в этих правах отказывает. Утром двадцать первого мая Б узнает, что А умер при загадочных обстоятельствах; притом листки из записной книжки, где, очевидно, были записаны основные положения открытия, эти листки похищены. Что получается? Б должен благодарить неведомого помощника — ведь он теперь может без опасений присвоить себе открытие А!
— История действительно получается гангстерская. — Шелест снова поморщился. — Но я не усматриваю тут разрекламированной вами логики… Стандартный уголовный сюжет…
— Нет, логика тут есть, и даже, на мой взгляд, изящная, только с гнильцой… Ну ладно, выложу уж все по порядку! Но с условием, что все это мы анализируем чисто гипотетически.
Шелест кивнул.
— Надо полагать, что Б, — начал Линьков, — усиленно размышляет: кто мог похитить листки и для чего? Вскоре выясняется, что Б видели в вечер смерти А в лаборатории… А тут нужно сказать, что открытие А позволяет перемещаться во времени…
Шелест быстро посмотрел на Линькова.
— Это вы заключили из моих слов? — спросил он. — Видимо, я нечетко высказался. Стружков вполне мог сделать это сам… в принципе вполне мог!
— Это уже другой вариант, другая версия… Допустим, что открытие все-таки не его, а Левицкого, но попадает к нему. Тут и начинается логика, которая скрепляет намертво всю эту вымышленную конструкцию. Б быстро соображает: с помощью машины времени я могу вернуться в прошлое и… убить А!..
Шелест криво усмехнулся.
— Я же предупредил, что с характерами это не согласуется! — напомнил Линьков. — Но уж давайте доведем эту линию до конца! Б рассуждает так: раз меня видели там, значит, я там был. И это сделало меня хозяином открытия. Значит, теперь я должен сделать то, что все равно уже совершилось. Я обязан заполнить «дыры» в прошлом, иначе некому будет убить А… и открытия я не заполучу. Совесть можно успокоить весьма просто: ведь А уже умер, стало быть, речь идет об убийстве уже умершего человека.
— Ну, положим, убивать-то все равно придется живого! — возразил Шелест.
— Конечно! Это Б просто себя успокаивает. И вообще нельзя это принимать всерьез. Но все же эта дьявольская логика меня смущает. Не могу я ей ничего противопоставить. Дальше так. Алиби у Б непробиваемое: он весь вечер нарочно сидит в компании. Значит, двойник может орудовать вполне свободно. К тому же Б заранее знает, что все удастся, — ведь это уже произошло!
— М-да! — хмыкнул Шелест. — Не знаю, как для преступника, но для следователя ситуация весьма соблазнительная!
— Потом Б является в прошлое, — уже смелее продолжал Линьков, — убивает А, похищает его записку… Теперь он размышляет: что же делать дальше? Обратите внимание: находясь в прошлом, он уже знает все, что произойдет в ближайшие три дня! Знает, что его двойник, который в данный момент сидит в библиотеке, будет последовательно переживать все события, которые он, путешественник, уже однажды пережил, и что по истечении трех дней он придет к идее отправиться в прошлое. А для этого ему понадобятся чертежи открытия. Как же ему подсунуть эти чертежи?
Линьков сделал эффектную паузу. Шелест с ироническим любопытством смотрел на него.
— Он переписывает все в этот журнал! — с театральным пафосом сказал Линьков, указывая на лабораторный журнал. — А сам остается в прошлом — тайком, конечно. Ему нужно только прожить эти три дня — еще раз прожить! Потом его двойник отправится в прошлое, а сам он заявится к нам героем!
А как же! Ведь он открытие совершил, он хотел другу помочь, отправился в прошлое, чтобы его спасти… Только не удалось ему!
Линьков тяжело вздохнул. Искусственность конструкции назойливо лезла в глаза.
Шелест насмешливо хмыкнул:
— Ну, а как же он этого самого А… прикончил, разрешите узнать? Табуретом, что ли, трахнул? А с отравлением тогда как?
— Не знаю! — с нарочитым равнодушием ответил Линьков. — Этого я толком не продумывал. Ну, мог он А, допустим, в ту же хронокамеру сунуть — это очень даже подходит для гангстерской истории… Нет, правда, в этом что-то есть! Представляете, в камере мощное магнитное поле, наш Б сует туда А, у того начисто смывает память, и он теперь как дитя — хочешь, корми его снотворным, а хочешь… Брр! — Линьков поежился.
— Да, жуткое у вас воображение, Александр Григорьевич! — сказал Шелест.
— Ну как, вы все высказали?
— Все как будто… Так, детали некоторые остались. Например, как с хронокамерой быть?
— А что с хронокамерой? — вдруг насторожился Шелест и почему-то обернулся к вычислительной машине.
— Ну, в этом… гипотетическом случае, — задумчиво сказал Линьков, — «гангстер» Б, конечно, должен был предусмотреть, что ему нужно создать видимость неудачного путешествия в прошлое… Иначе начнутся расспросы: что он там делал, да почему…
— Ну и что?
— Да ерунда все это! — Линьков махнул рукой. — Все вместе — ерунда. Хоть и логично с виду, но, вероятно, я где-нибудь элементарную ошибку допустил…
— А с камерой как же все-таки? — напомнил Шелест.
— Он мог, скажем, отправить камеру обратно. Сам остался в прошлом, а камеру для виду отправил обратно: будто он тут же и вернулся и не сумел спасти А… Это я к примеру. А вообще-то все это бред!
— Это, конечно, бред, — медленно сказал Шелест. — Но имеется тут один забавный фактик. Я вот посчитал сейчас на ЭВМ этот расход энергии… И получается, что в одном вы правы: камера действительно вернулась назад не пустая, а с нагрузкой!
8
Я медленно, с трудом выпрямился, разогнул замлевшую спину, спустил ноги с подставки. Непонятная тяжесть по-прежнему сковывала меня, давила со всех сторон, и казалось, что стоит мне пошевельнуться, как весь мир со стеклянным звоном разлетится вдребезги.
Но все же я двигался, преодолевая эту странную тяжесть, и мир не разлетался вдребезги… этот мир, куда я попал. И вдруг я понял, что не знаю, куда попал, и не знаю, как это узнать. То есть, конечно, в прошлое, в этом у меня не было сомнений; но куда именно?
Я открыл дверь камеры, вышел, неуверенно ступая, — ноги затекли, в них будто иголки торчали, минимум по сотне в каждой, — аккуратно прикрыл за собой дверь и остановился в проходе из технического отсека. Отсюда я видел столы, часть дивана — да практически видел всю лабораторию. Она была пуста и тиха. Меня почему-то пугала и обескураживала эта мертвая тишина, и я никак не решался выйти из прохода между пультом и хронокамерой, — стоял да стоял, весь напрягшись, как пойнтер на стойке. Я осознавал, конечно, что любые мои телодвижения не окажут сколько-нибудь заметного влияния на судьбу человечества в целом, но все же двигаться побаивался. Человечество в целом выдержит любое мое вмешательство, а вот здесь, в институте, я могу заварить такую кашу, что и не расхлебаешь.
Эх, хорошо бы прямо сейчас, не сходя с места, придумать какое-нибудь элегантно-миниатюрное МНВ, в стиле героев Азимова! Выйти, например, сейчас в лабораторию, переставить графин с подоконника на стол — и спокойненько нырнуть обратно в камеру. И чтобы в результате этого Аркадий остался жив… Жаль только, что я понятия не имею, какое Минимальное Необходимое Вмешательство надо произвести в данном случае, да еще так, чтобы оно повлияло только на судьбу Аркадия… Судьбу человечества в целом я как-то не рвался переделывать. Раз уж Вечные, с их божеской властью, не смогли справиться с этим делом (Азимов это здорово объяснил!), так мне-то, в одиночку, и соваться нечего!
На этот счет мы с Аркадием как-то провели весьма оживленную дискуссию. Аркадий прямо трясся от злости, ругал меня на чем свет стоит и орал, что если б ему такое подвернулось, так он бы… И что вообще я, по его глубокому убеждению, дуб, начисто лишенный воображения и любопытства, если могу отвергать такую блестящую возможность! Он так пылко обличал меня, будто мне и вправду предложили власть над миром, чтобы в темпе исправить все исторические ошибки человечества с железной гарантией на будущее, а я нахально ответил: «Да ну его, некогда мне, и голова сегодня что-то побаливает».
Стоять и думать все же бывает полезно. Постоял я вот так, и в голове у меня что-то сработало, словно защелка соскочила в механизме. Все вокруг сдвинулось, а вернее, вдвинулось в свои реальные очертания. Время стронулось с места и пошло в своем обычном темпе. Мне даже показалось, что я слышу, как оно бодро и ритмично тикает где-то в районе моей левой верхней конечности. Я поглядел в данном направлении и обнаружил, что это тикают мои собственные часы фирмы «Восток», на восемнадцати камнях, хорошие, надежные часы, вполне пригодные для измерения времени, по крайней мере в пределах одного мира. Но даже и здесь, в другом мире, они хоть чуточку помогают ориентироваться. Например, сейчас на них одна минута двенадцатого; значит, уже шесть минут я вот так стою возле камеры… Ночевать я, что ли, собрался в техническом отсеке?
Все вокруг выглядело теперь вполне реально и даже заурядно. Так, будто я прибыл на реактивном самолете куда-то далеко — ну, скажем, в Сибирь. В таких случаях ощущение времени ведь тоже путается: летел ты вроде и недолго, а попал в другой мир, и часы здесь показывают другое время, куда более позднее, чем твои, — ты за три-четыре часа полета прожил, выходит, целый день, тут люди с работы уже идут. Словно кто-то ножницами, аккуратненько так взял да вырезал из твоей жизни несколько часов. Хотя ты и понимаешь, что все в порядке, а просто здесь другой часовой пояс.
«Ну пошли!» — сказал я себе, решительно шагнул в лабораторию и огляделся. Это — прошлое? Может быть, даже измененный мир? Поди догадайся! Все знакомо до мелочей, все привычно. Столы, табуреты, диван… вот и белоснежный красавчик пульт светит зеленым кошачьим глазом индикатора готовности, и стеклянная стена хронокамеры привычно тускло мерцает среди электромагнитов. Если б не торчала громадная подставка в центре камеры, можно было бы подумать, что весь этот переход мне просто приснился.
Я встряхнулся, как собака, вылезшая из воды. Неужели я действительно уже прожил однажды это время, уже видел то, что здесь только еще будет через час, завтра, послезавтра? Да нет, что это я? Того, что будет здесь , в этом мире, я, конечно, еще не прожил. Этот мир только возникает, новая мировая линия только-только начинает ответвляться от прежней, я стою у ее истоков, и от моих действий теперь зависит, насколько сильно она отклонится… Ах, чтоб тебе! Выходит, я в ответе за то, как сложится эта история? Я лично? Ничего себе…
Но пока отклонение мировой линии имеет чисто принципиальное значение, никак не практическое. В ближайшие часы мне, наверное, предстоит увидеть примерно то же, что было в том двадцатом мая, наблюдать тех же людей, те же события…
Да, кстати, а где же они, эти люди и эти события? Я вдруг понял, что налицо явное неблагополучие. Который здесь час? Только что пролетел самолетик аэроклуба. Занятия секции парашютизма начинаются в семь… Допустим, что сейчас половина восьмого… ну, четверть восьмого! Тогда где же Аркадий? Опять куда-то ушел? Куда, интересно? Что это ему на месте не сидится, да еще в такой вечер? И того, второго, тоже не видать, и вообще все тихо-мирно, будто никакой трагедии даже не намечается… Странно. Очень странно. Допустим, они вот-вот вернутся или Аркадий один придет. Но время-то уж очень позднее! Ведь эксперты сказали, что снотворное было принято часов в шесть, если не раньше.
Может, я все-таки не в тот день попал? Эта вредная камера могла меня зашвырнуть и подальше, и поближе, не посчитавшись с моей программой, — я ведь даже контрольную проверку не провел…
Вообще в камеру-то я полез, а не успел подумать, как смогу определиться во времени и как буду спасать Аркадия. А если б я вышел из камеры и сразу увидел, что Аркадий лежит на диване уже полумертвый? Что я стал бы тогда делать?
Ну, положим, тут и думать особенно нечего, я же не врач, — вызвал бы «скорую помощь», это элементарно. А может, и сейчас стоит вызвать, заблаговременно, покуда кандидат в самоубийцы где-то разгуливает? Да нет, чепуха это, как он может разгуливать, приняв снотворное, он же максимум через полчаса после приема уснет. И по идее, именно здесь, на диване. Значит, либо он таблеток еще не принял, либо это вообще не тот день… Что же делать? До чего дурацкое положение! Рвался я в прошлое, спешил изо всех сил, мучился, голову ломал — и все для того, чтобы бессмысленно стоять на пороге технического отсека и заниматься пустопорожними рассуждениями? Как-то мне путешествие во времени иначе рисовалось… содержательнее, что ли…
Я досадливо поморщился и решительным шагом наискось пересек лабораторию. Ну вот, и ничего особенного, вот и прибыли в прошлое и сейчас займемся делом… В институте, наверное, пусто, а если кто и остался, то намертво засел у себя в лаборатории. А кто остался-то? Если это двадцатое мая, то Ленечка Чернышев определенно существует неподалеку. Не могла же действительность уже так сильно измениться, чтобы Ленечка не сидел по вечерам в своей дорогой лаборатории! Ну, это потом; сначала для порядка обследуем нашу лабораторию.
Я начал методично, по квадратам осматривать лабораторию. Пульт все так же старательно и преданно следил за мной зеленым глазом индикатора готовности. Молодец пульт, ждет, старается, хоть и не понимает, что к чему… Ничего, друг, не сердись, я и сам не очень-то понимаю. Хронокамера стоит важная и надутая, с сознанием исполненного долга. И правильно: потрудилась ты сегодня, голубушка! Шутка сказать — почти девяносто килограммов живого веса перебросить, без всякой тренировки, прямо после наших жалких брусочков!.. Обследуем подоконник… Чисто, пусто — ни соринки, ни бумажки. Перейдем к столам… Мой стол чистый, все убрано. Неужели это я такую аккуратность проявил?.. Стол Аркадия… Ого! В пепельнице окурки! Сейчас мы, до методу Шерлока Холмса, приглядимся к ним…
Окурки все сигаретные, с фильтром — такие Аркадий курит. Два окурка чуть тлеют — их небрежно ткнули в пепельницу и не до конца загасили. Значит, курили двое… значит, я вроде правильно попал.
Но кто же это был с Аркадием? Совершенно непонятно! Ну-ка сопоставим… В начале шестого кто-то ждал Аркадия в лаборатории, встретился с ним… они о чем-то говорили… Сейчас примерно восемь — а может, семь? — и они куда-то вышли… Значит, Аркадий должен вот-вот вернуться. Постой, а как же я? Ничего не понимаю! Неужели я проторчу здесь до одиннадцати — до одиннадцати по здешнему времени, — а потом преспокойно уйду и брошу умирающего Аркадия?
Нет, что-то тут определенно не клеилось. Но я не мог понять, что и почему. А понять мне надо позарез, иначе я черт те что могу натворить. И даже не узнаю, к чему это приведет.
Тут я с досады стукнул кулаком по столу Аркадия, по листку чистой бумаги, который лежал с краю.
Под бумагой что-то было! Что-то скользнуло под кулаком, бесшумно рассыпалось, развалилось…
Я поспешно схватил листок — и остолбенел, держа его в руке.
На столе лежала записная книжка Аркадия, в том самом неистребимом красном переплете. А рядом с ней — маленькие, узенькие оранжево-голубые пачечки…
Я глядел на эти пачечки, не веря своим глазом. Вот они. Мирно лежат рядом с записной книжкой. Аркадий куда-то вышел и на всякий случай прикрыл их бумагой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39