OCR: A_Ch
«Судьбе вопреки»: Мир книги; Москва; 2007
ISBN 5-486-00953-4
Аннотация
Мара возвращается в родной городок спустя девять лет после своего таинственного исчезновения, узнав, что жизнь ее бабушки в опасности. Все считают ее погибшей, включая бывшего мужа Эдварда, из-за которого она решилась на побег.
Что предпримет этот страшный человек, узнав о ее появлении? И как ей уберечь их дочь Роуз, о существовании которой он не знает?
Луанн Райс
Судьбе вопреки
Посвящается Розмари Гоуттше
«Уиллоби мун» — самой прекрасной розе на свете
Глава, «в которой Кристофер Робин и Винни-Пух приходят в Зачарованное место…»
Не забывай
Верных своих друзей,
Верных своих,
Сочинивших сей стих…
Впрочем…
Короче…
(Что-то опять я запутался)
Впрочем, короче, ты молодец!
Любим тебя.
Конец
Глава X из книги «Дом на Пуховой опушке» А.А. Милна
Пролог
Моя свадьба была похожа на счастливый сон. Было почти все, что должно быть на настоящей свадьбе. И даже сейчас, когда я думаю о ней, она предстает перед моим взором, как волшебная сказка, у которой всегда счастливый конец.
Я выходила замуж ослепительно-ярким ранним июльским утром в саду моей бабушки, домик которой стоит прямо у моря в самом конце мыса Хаббардз-Пойнт. Цвели лилии. Это я помню очень хорошо, почти так же, как бабушкины розы. Помню и оранжевые, кремовые, лимонные, золотистые лилии на высоких зеленых стеблях, покачивающиеся от дуновений летнего ветерка и как будто возвещающие о предстоящем торжестве чистому синему небу. Но розы были особенной любовью моей бабушки, ее гордостью и отрадой, и в тот год они все буйно цвели, как будто специально для моей свадьбы.
Алые розы «Дублин бэй» поднимались по деревянной решетке рядом с дверью бабушкиного домика, облицованного потемневшим от непогоды гонтом. Розы «гарнет голдз» и бледно-розовые розы «нью донз» обвивали трубу камина. Клумбы у железной скамейки цвели красными, желтыми, персиковыми и розовыми классическими английскими сортами, а вдоль каменной стены, рядом со старым «колодцем желаний», и у ступеней, ведущих вверх к дороге, росли низкие кусты кремовых роз. Почти двухметровая живая изгородь из белых и светло-красных береговых роз возвышалась вдоль стены, защищавшей бабушкин домик от морских волн. Там же красовались темно-синие дельфиниумы и гортензии.
Розовый сад моей бабушки был идеальным местом для идеальной свадьбы, хотя многие мои знакомые, да и я сама, даже не думали, что я когда-нибудь выйду замуж. Я относила себя к тому типу женщин, которые не выходят замуж. А может быть, вела себя излишне осторожно. Мои родители умерли, когда я была совсем маленькой. У нас была очень счастливая семья. Знаю, звучит мелодраматично, но это правда. Мои родители любили друг друга с такой необузданной, безрассудной страстью, как будто каждый день был последним в их жизни. И я, видя перед собой такую любовь, впитывала эти чувства в себя и уже в четыре года решила, что ничто другое меня не устроит. Они погибли во время поездки в Ирландию: паром, на котором они плыли, потерпел аварию и затонул. И хотя в тот ужасный день я была дома в Коннектикуте со своей бабушкой, мне казалось, я умерла вместе с ними.
Поэтому моя свадьба и все, что к ней привело, — то, как я нечаянно, словно в сказке, встретила Эдварда Хан-тера, как безумно в него влюбилась и буквально растворилась в этом чувстве, чего я никогда от себя не ожидала и даже не думала, что такое возможно, — все это стало для меня своего рода возрождением, воскрешением маленькой девочки, которая двадцать семь лет назад утонула в Ирландском море вместе со своими родителями.
Эдвард, казалось, любил меня всем сердцем, всеми фибрами своей души, ни на минуту не желая выпускать меня из виду. Выражение его лица, его объятия, наше общение — все было словно освещено фонарем, включенным на полную мощь. И когда он направлял этот свет на меня, я просто замирала от восторга.
Ростом Эдвард был невысок — чуть выше ста семидесяти сантиметров, но во мне нет даже ста шестидесяти, и мне приходилось подниматься на цыпочки, чтобы поцеловать его. Он был широкоплеч и мускулист и, учась в Гарварде, играл в регби. На его красном «саабе» красовались две наклейки — Гарвардского университета, Колумбийской школы бизнеса и надпись на бампере: «Регбисты пожирают своих мертвецов». Однако Эдвард был настолько нежен, что я даже не могла представить, что он способен заниматься таким грубым спортом.
Когда я вспоминаю день нашей свадьбы, то вижу красный автомобиль, стоящий позади покрытого розами и плющом «колодца желаний», у начала каменных ступеней, спускающихся от дороги к дому бабушки. Вижу грациозную арку, выкованную из листового железа в то время, когда еще был жив мой прадед. На ней надпись «Морской сад» — название дома моей бабушки. Черные буквы уже тогда, двенадцать лет назад, начали покрываться ржавчиной под воздействием соленого морского воздуха. Я очень хорошо помню этот момент: я стою там, во дворике моей бабушки, зная, что скоро стану женой Эдварда и уеду с ним на этой красной машине в свадебное путешествие.
Могу ли я сейчас с уверенностью сказать, что когда в тот день я смотрела на эту арку и видела заржавевшие буквы, то думала о том, что даже самая прекрасная вещь, которая, казалось, неподвластна самой вечности, может быть испорчена или уничтожена? Нет, вряд ли. Но я точно помню, что мое сердце в тот момент как будто сжала холодная рука.
Моя бабушка и Клара Литтлфилд — ее соседка и лучшая подруга с самого детства — не пожалели сил, чтобы моя свадьба превратилась в счастливый сон, воплотившийся в реальность. Шатер в желто-белую полоску был установлен в боковом дворе между их домами, на самом кончике мыса Хаббардз-Пойнт, гордо выступавшего в пролив Лонг-Айленд. Вокруг стояли столы, во всю длину покрытые золотисто-кремовыми скатертями и украшенные цветами из сада. Струнный квартет из музыкальной школы Хартта играл Вивальди. Мои подруги были одеты в свои лучшие летние наряды — яркие открытые платья, соломенные шляпки, синие блейзеры.
Бабушка, такого же роста как и я, стояла передо мной, глядя мне в глаза. Мы смеялись, потому что обе были очень счастливы. На мне было белое подвенечное платье, на ней — бледно-желтое платье из шифона. Мою вуаль нежно развевал мягкий морской бриз, в руке я держала букет из белых роз, бледно-желтых гортензий и плюща с «колодца желаний». На бабушке была желтая соломенная шляпка, украшенная синими цветами.
— Жаль, что семья Эдварда не смогла приехать, — с сожалением вздохнула она, когда мы стояли у «колодца желаний», уже готовые начать церемонию.
— Жаль, — ответила я. — Но он старается не показывать виду.
— Ну что ж, — сказала она, — всякое случается… Уверена, ты их скоро увидишь. Но одно я знаю точно, Мара, — твои родители сегодня с тобой.
— Бабуль, не надо, а то я расплачусь!
— Не буду, — ответила моя бабушка, решительно поведя плечами. — Мы будем сильными, когда пойдем к алтарю. Или я не Мэйв Джеймсон!
— Мои родители были бы очень благодарны тебе, — Я знала, что она думает о них так же часто, как я старалась о них не думать. И я улыбнулась ей, чтобы доказать, что не собираюсь плакать.
— Нам обеим, — ответила она, взяв меня под руку, когда квартет заиграл Баха.
С тех пор прошло много времени, но некоторые воспоминания по-прежнему очень отчетливы. Крепкая бабушкина рука, которой она поддерживала меня, ведя по траве; мои подруги детства Бей и Тара, широко мне улыбающиеся; запах роз и моря; короткая стрижка Эдварда, его золотистый загар, подчеркиваемый бледно-голубой сорочкой и светло-желтым пиджаком из льняной ткани; взгляд его широко открытых глаз.
Помню, как я подумала, что его глаза похожи на глаза маленького мальчика: зеленые с золотистыми искорками. Он нам очень помогал в то утро: руководил расстановкой столов, рассаживал музыкантов. Это было немного непривычно — видеть мужчину, дающего указания здесь, в той точке земли, где всегда командовали сильные женщины. Мы с бабушкой обменялись веселыми взглядами, позволив ему заниматься всем этим. И вот теперь он стоял у нашего самодельного алтаря на боковом дворе и, когда я шла к нему по траве, больше походил на потерявшегося маленького мальчика. А потом я вдруг заметила его пустой взгляд — пустой и в то же время какой-то напряженный, — и он заставил меня засомневаться и крепче опереться на руку бабушки.
Да, я помню этот взгляд его зеленых глаз. Это был страх — стоя в тени полосатого тента и глядя, как я подхожу к нему, мой суженый чего-то боялся. Прошли годы, и мне рассказали все о его страхе…
Но вернемся в день моей свадьбы и представим себе, что мы еще ничего этого не знаем. А тогда у меня в голове вдруг пронеслась одна мысль, а следом сердце кольнуло чувство… Или нет, все было наоборот: я сначала почувствовала, а потом подумала.
Я почувствовала холод — тот самый непонятный холод, который уже сжимал мое сердце, когда я, глянув вверх, на автомобиль Эдварда, увидела покрытую морской солью и ржавчиной металлическую арку. Но я отогнала это непрошеное, неприятное чувство, подумав: «Эй, Эдвард, дорогой! Эдвард! Не бойся… Не беспокойся, что все произошло так быстро, не думай, что моя бабуля сомневается в тебе. Я люблю тебя… Я люблю тебя…»
«Я люблю тебя».
До встречи с Эдвардом я редко произносила эти слова, но потом говорила их почти постоянно. Прежняя Мара Джеймсон была слишком замкнутой в себе, чересчур сдержанной, не позволяла им сорваться с языка. Но возродившаяся Мара Джеймсон не уставала их повторять.
«Это мой дом, мой дворик, а вокруг меня — моя семья и мои друзья. А Эдвард далеко от всего, что ему мило и привычно. Его семья не смогла приехать». Именно эти мысли проносились у меня в голове, когда бабушка передавала мою руку в его, прошептав: «Береги ее, Эдвард». Эдвард кивнул, но выражение его глаз осталось таким же напряженным.
Сейчас бы я, наверное, посоветовала всем невестам: если вы стоите перед мировым судьей, собираясь выйти замуж, и замечаете, что ваш будущий муж почему-то выглядит напряженным и встревоженным, обязательно обратите на это внимание и постарайтесь выяснить, в чем тут дело.
Церемония бракосочетания состоялась. Теперь я вспоминаю о ней словами «речи» и «музыка». Наша брачная церемония маскировала собой одну простую истину: брак — это контракт. Отбросим романтику в сторону. В первую очередь брак — это законный, имеющий обязательную силу контракт, по условиям которого два человека объединяются в некое товарищество, их судьбы на законном основании сплетаются властью, и не какой-нибудь, а государственной.
Когда в мыслях я возвращаюсь к напугавшему меня взгляду Эдварда, я понимаю, что он боялся, что я вдруг сорву нашу сделку и не поставлю свою подпись. А что бы произошло, если бы я действительно так поступила? Если бы я тогда прислушалась к своему внутреннему голосу, если бы я, почувствовав тот холод в душе, поверила, что он означает что-то серьезное, на что обязательно нужно обратить внимание?
Но я не вняла этому предупреждению. Я отмахнулась от своих ощущений и, как фокусник из шляпы, выхватила из летнего воздуха другое: любовь, надежду, веру, решимость. Я держала Эдварда за руку. «Согласна», — сказала я. «Согласен», — сказал он. Жених поцеловал невесту. Публика зааплодировала, а когда я взглянула на своих подруг, то увидела, что многие из них плачут и смеются одновременно — они очень радовались за меня.
Мы стояли перед алтарем — уже муж и жена. Наш яркий летний свадебный день, голубое небо и искры на спокойной воде моря. Бах уступил место Моцарту и звуку листьев, шумящих от дуновений бриза. Все было необыкновенно прекрасным, все, казалось, должно было предвещать счастливую будущую жизнь.
Я повернулась и посмотрела на Эдварда. В моих глазах стояли слезы, а голос дрожал от безудержно нарастающего волнения. «Эдвард», — только и смогла вымолвить я, и меня захлестнули все надежды, все мечты о нашем совместном будущем. Он пристально смотрел на меня — страх ушел из его глаз, а на его место пришло нечто другое. Тогда я впервые увидела… Ну, вы еще услышите о том, что я увидела, я почувствовала, как покачнулась подо мной земля — тонкий слой травы на гранитном выступе.
Он дотронулся до цветов в моем букете и произнес: «Ты такая хрупкая, Мара. Как белая роза. А белые розы так легко помять. Именно это имела в виду твоя бабушка, когда сказала, чтобы я заботился о тебе?»
От его слов у меня перехватило дыхание. Разве они не означали величайшую нежность? Не говорили о его заботливости, о глубине его понимания? Он мог быть таким нежным. Тогда я думала только об этом. Но сейчас я понимаю, что в этих его словах прозвучала угроза.
Было такое ощущение, что он никак не может забыть мягкое наставление моей бабушки и для себя интерпретировал ее слова так: это беспокойство чрезмерно заботливой бабки, отдающей свою единственную внучку чужому человеку. Но все-таки я думаю иначе. Мне показалось, что Эдвард не слышал ни одного слова из брачной церемонии, может, даже вообще не присутствовал на ней!
Совсем недавно мне приснилась женщина, которая носила сразу несколько вуалей. Черная, серая, белая, серебристая, синевато-серая, темно-синяя — слои вуали скрывали ее лицо. Если снять одну вуаль, под ней непременно окажется другая. Эта женщина жила в темноте, даже когда светило солнце. Ее жизнь была тайной для всех. Она почти не видела, что происходит снаружи, а окружающие не могли заглянуть внутрь. Кто же надел на нее эти вуали? Может быть, она сама? Во сне она снимает их, одну за другой, и, наконец, остается самая последняя — или самая первая — свадебная вуаль. В моей жизни с меня эти вуали сорвали. Я хотела их оставить — вы даже не представляете себе, как они были мне нужны.
Женщины учатся скрывать самое худшее. Мы любим лучшее и показываем его всем, кому это интересно. Наши достижения, карьеру, награды, семейный очаг, счастливый брак, прекрасных детей. По молчаливому соглашению мы учимся не замечать у других и прятать от чужих глаз свою боль, утраченные надежды, тьму, чудовище в шкафу и мрак в глазах мужчины, за которого только что вышли замуж.
Но для некоторых наступает время, когда чудовище выходит из шкафа и не хочет возвращаться обратно. Это случилось и со мной. Эдвард очень изменился после свадьбы. Первой это заметила моя бабушка.
Только самые мудрые способны наблюдать женщину в подобных семейных отношениях и не судить ее. Моя бабушка не судила. Она постаралась понять. А если кто и мог понять, то только она — женщина, которая вырастила меня в своем укрытом розами домике у пролива Лонг-Айленд, женщина, которой достало терпения вырастить красные, розовые, персиковые, желтые и белые розы на каменистой почве Коннектикута, чтобы вернуть свою осиротевшую, убитую горем внучку к жизни, у которой хватило бы выдержки, чтобы заглянуть за все пласты лжи, за все эти вуали и вместо осуждения постараться помочь.
Люди спрашивали меня: «Как ты могла оставаться с Эдвардом так долго?» Правдивый ответ заключается в том, что я надела массу вуалей. Но отвечала я так: «Я любила его». До некоторой степени этот ответ тоже был правдой. Моя бабушка это понимала.
Но это не было настоящей любовью. Я долго не осознавала этого. Настоящая любовь — это бумеранг: она возвращается к тебе. Любовь к Эдварду почти полностью поглотила меня, забирая все, что у меня было, и даже больше, пока я сама и все вокруг меня не распалось на части.
Теперь у меня есть Лайам, поэтому я знаю разницу. И у меня есть дочь, Роуз. В тот день, когда она родилась, девять лет назад, я была в бегах. Я оставила дом, бабушку, обожаемое побережье в Коннектикуте, где жила всегда, чтобы скрыться от Эдварда и попытаться сохранить то, что еще осталось от меня и моей жизни. Моим девизом тогда было: «Тот, кто переселяется, выживает».
Я покинула дом, будучи беременной Роуз, распадаясь на части. Но я вновь собрала себя с помощью Роуз и Лайама. И с помощью моей бабули, хотя ее уже и не было рядом со мной. Я хранила ее в своем сердце, она направляла меня каждый божий день, в то время как я скрывалась и жила в другой стране вдали от дома.
Дело в том, что моя бабушка сама позволила мне уйти. Она принесла мне в жертву самое дорогое — дала мне и Роуз, своей правнучке, возможность и средства уйти от Эдварда. И это стоило ей очень дорого — я даже не знаю, будет ли она жить.
Теперь меня зовут Лили Мэлоун. Именно так я называла себя, когда была в бегах. Потом я решила оставить это имя навсегда. Я выбрала имя Лили, вспомнив оранжевые и желтые лилии, которые росли вдоль каменной стены морского садика моей бабушки и раскачивались на длинных и стройных зеленых стеблях под дуновениями соленого бриза, а фамилию Мэлоун взяла из песенки, которую она обычно мне пела, когда я была еще совсем маленькой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33