Гарри вынуждал компанию так долго и упорно бороться за права, которые она и без того имела согласно договору, что она попросту не успевала посягать на оговорки, ограничивавшие ее в правах. Они прекрасно понимали, что Гарри — их лучший отвлекающий маневр. К тому же благодаря ему руководителям было проще иметь дело с компанией. Хотя практически все представители компании, с которыми им приходилось иметь дело, ненавидели профсоюз, столь большая доля их ненависти носила личный характер и была обращена на Гарри, что руководству профсоюза не составляло особого труда вести с ними переговоры, а в обычных условиях — дела. Вдобавок ко всем прочим функциям, которые выполнял Гарри, он постоянно служил им козлом отпущения. Они никогда не сумели бы найти для триста девяносто второй организации другого такого усердного и способного цехового старосту, как Гарри Блэк. Он был незаменим.
Однако истинной причиной их нежелания допустить увольнение Гарри было, разумеется, то, что это означало бы уступить компании в одном из вопросов, пускай даже несущественном; к тому же — что важнее всего — при передаче компании полномочий и привилегии на увольнение кого бы то ни было, они теряли право, принадлежавшее им и только им; мало того, допусти они нечто подобное однажды, их так или иначе вынудили бы допустить это еще раз. Однако, будь они даже более или менее уверены, что компания не попытается воспользоваться данным правом повторно, все равно нельзя было этого допустить. Кто-нибудь чего доброго мог вообразить о них черт знает что. Уже давно никто не пытался отобрать у них местную организацию (последняя попытка была без особого труда пресечена при помощи нескольких убийств), и, согласись они на это условие, кто-нибудь непременно счел бы их слишком слабыми, чтобы удержать организацию под своим крылом. Они не верили, что ее и вправду у них отберут, но и не хотели, чтобы их вынуждали тратить время и деньги на защиту своей собственности, особенно в тот момент, когда им вдобавок ко всему прочему удалось прибрать к рукам прекрасно функционирующий фонд соцобеспечения. Каждый из них взял под свою долю фонда долгосрочную ссуду, а для того, чтобы привести в порядок бухгалтерские книги, требовались время и сосредоточенность, к тому же порой, когда возникают проблемы, всё выходит из-под контроля и начинаются расследования, а это вновь приводит к потере времени и денег.
Все эти вопросы были рассмотрены в табачно-алкогольном чаду, и по всему выходило так, что, поскольку компания больше не намерена бороться против того, чтобы они осуществляли руководство фондом, для беспокойства нет причин. Давление нарастало, но компания наверняка ощущала его еще в большей степени, иначе она вряд ли сделала бы это предложение. К тому же у них появилась возможность ослабить нажим — слегка, на некоторое время. В следующую субботу, прежде чем рабочие получат свои продуктовые наборы, они сообщат рядовым членам организации, что эти сукины дети, эти жирные кровопийцы готовы уступить в нескольких вопросах, если мы позволим им увольнять рабочих. И, разумеется, будут каждую субботу напоминать рабочим об этом, чего, скорее всего, окажется достаточно, чтобы вся их яростная ненависть была обращена на компанию. Руководители переглянулись. Никто не хотел ничего добавить. Они сошлись на том, что положение дел именно таково. Всё было ясно без слов. Власть они не уступят.
Ребята из «Грека» по-прежнему приходили почти каждый вечер после ухода пикетчиков, сидели с Гарри, пили пиво и, если было настроение, заказывали еду. Гарри заносил стоимость покупок в свою расходную ведомость. Он пускался в свой обычный рассказ о забастовке, ребята, как обычно, не обращая на него внимания, пили пиво и слушали радио, а Гарри, как обычно, продолжал свое повествование.
В будние дни, когда Гарри не ездил к «Мэри», после ухода ребят он запирал контору и шел домой. С того утра, когда он ударил Мэри, они едва перемолвились парой слов. После этого Мэри взяла ребенка и на несколько дней ушла из дома — Гарри ее отсутствия не заметил, — но жить с родителями было еще хуже, и вскоре она вернулась туда, где можно было хотя бы посмотреть телевизор. Гарри сразу шел спать, ложился на спину и принимался размышлять — не замечая Мэри, когда та ложилась, да и вспоминая о ней лишь изредка, как правило, тогда, когда швырял на стол деньги на еду. Лежа в постели, он не только думал о своих подружках из бара «У Мэри», но и надеялся, причем далеко не впервые, что завтра встретит такую, которая попросит его не просто проводить ее домой, а провожать каждый вечер; надеялся, что встретит ту, кто захочет с ним жить, и они смогут каждую ночь предаваться любви или просто сидеть, взявшись за руки, и он будет ощущать ее — маленькую, нежную, слабую — в своих объятиях… отнюдь не скользкую и грязную, как какая-нибудь опостылевшая пизда.
В субботу, до раздачи продуктов, председатель выступил перед рабочими. В последние несколько месяцев рабочие все время оставались у стены, рядом с дверями, где раздавали пакеты — половина зала была пуста, а они толпились сбоку и отталкивали друг друга, пытаясь сохранить или занять место поближе к дверям; и с каждой неделей толкотня усиливалась, а крики делались громче. Руководство пыталось усадить рабочих, но те наотрез отказывались уступать свои места у дверей, и потому во время выступления председателя там теснились и толкались более тысячи человек.
Рабочие!.. Рабочие, победа близка! Они терпят КРАХ! Рабочие немного притихли, и большинство из них уже смотрели на председателя. Все это длится долго… и, видит Бог, мы страдаем вместе с вами… но их позиция уже поколеблена. Они уступили еще не во всем, но это лишь вопрос времени. На большую часть наших условий они уже согласились и скоро согласятся на все. Не услышав ничего нового, рабочие беспокойно зашевелились, и галдеж усилился. Председатель поднял руки и закричал громче. При желании мы могли бы закончить забастовку уже на этой неделе, но такого желания у нас не возникло. Хотите знать, почему? Рабочие снова притихли и уставились на него. Потому что нам нравится вести переговоры с этими чванливыми ублюдками? потому что нам нравится спорить с людьми, которые пытаются лишить наши семьи куска хлеба? потому что нам нравится работать по шестнадцать, по восемнадцать часов в день? ? ? Нет! Я скажу вам, почему. Потому что они хотят получить право увольнять любого, кого пожелают, вот почему. Чтоб, к примеру, если им вожжа под хвост попадет и не понравится чья-нибудь физиономия, они могли тут же этого парня уволить. Не слушая ни вопросов, ни возражений. Попросту дать ему пинка под зад, и пускай он и его семья помирают с голоду. Вот почему мы так упорно боремся с этими ублюдками. Вот почему мы так долго бастуем. Рабочие стояли молча, неподвижно. Более тысячи человек, столпившихся у дверей, пристально смотрели на оратора. За то время, что мы ведем с ними переговоры, они уже не раз пытались тем или иным способом от нас откупиться при условии, что мы позволим им вышвыривать рабочих на улицу, когда вздумается. И вы знаете, что мы им сказали. Вы знаете, что мы ответили, когда они попробовали проверить нас на вшивость. Я скажу вам, что мы ответили. Мы встали, посмотрели этим ублюдкам прямо в глаза и сказали, бросили им прямо в жирные рожи: ДА ИДИТЕ ВЫ НА ХУЙ! Группа поддержки разразилась одобрительным ревом… вот что мы им сказали… другие тоже принялись кричать и свистеть в знак одобрения… вот что сказали люди, которых выбрали руководителями вашего профсоюза, а потом мы удалились… снова крики и топот… мы ушли, а эти ублюдки остались стоять. И можете не сомневаться, эти сукины дети как пить дать знают, что у нашего профсоюза нет уязвимых мест… почти все рабочие принялись орать и свистеть… да пускай они все передохнут, а мы скорее обоссым их могилы, чем позволим бросить хоть одного из наших собратьев на съедение волкам… рабочие продолжали орать, а председатель наклонился над краем сцены, пытаясь перекричать их… мы доказали этим жирный кровопийцам, что не хотим ничего, кроме честно заработанного доллара… мы же не подаяния просим, мы требуем, чтобы нам платили за нашу работу, но, видит бог, мы не позволим им жиреть на нашем поту. Мы, рабочие, вкалываем в поте лица, а они просиживают свои толстые задницы на мягких стульях, в кабинетах с кондиционерами, и загребают деньги за наш труд. И знаете, что они говорят? Они говорят, что будут платить вам в среднем восемь тысяч долларов в год плюс еще тысячу в виде дополнительных выплат. Они считают, что этого достаточно. Они говорят, что не смогут платить больше, если не уволят столько рабочих, сколько захотят. Знаете, что мы им на это ответили? Мы сказали, что все должны получать больше пятидесяти тысяч в год — как они, и им тут же пришлось заткнуть свои треклятые пасти… рабочие заревели так громко, что он вынужден был на минуту умолкнуть… прямо так им и сказали. Он постоял немного, опустив голову, потом поднял ее и заговорил тише, хрипя от воодушевления. Уверяю вас, рабочие, теперь, что бы ни случилось… пускай даже это будет стоить мне жизни… вам не придется волноваться о том, будет ли у вас работа завтра, послезавтра или на следующий день, — он говорил медленно, словно переутомился и ослаб настолько, что с трудом выдавливал из себя каждое слово, — в этом я вас уверяю и ручаюсь, что, когда мы подпишем договор, вы будете каждый вечер спокойно возвращаться домой, зная, что назавтра вас ждет работа. Не будет ни бессонных ночей, ни пустых желудков. Он отступил от края сцены и, слегка наклонив голову, сел рядом с остальными руководителями. Становясь в очередь за своими десятидолларовыми продуктовыми наборами, рабочие орали, похлопывали друг друга по спине и смеялись. В ближайшие несколько недель от них можно было не ждать неприятностей.
В понедельник рабочие все еще пребывали в приподнятом настроении. Не было, правда, веселой атмосферы пикника, царившей в первые дни забастовки, когда они шутили, перебрасывались бейсбольным мячом, чесали языки да мыли и чистили машины; зато развеялись — по крайней мере на время — уныние и отчаяние последних нескольких месяцев. Так же, как в день инцидента с грузовиками, у них появилась реальная причина для ненависти, а это позволяло им игнорировать факты: забастовку, безденежье, то, что они уже полгода сидят без работы и не знают, как долго еще придется бастовать; ежедневные препирательства с женами, то, что приходится экономить на всем ради платежей за дом и машину, а в некоторых случаях — что уже и машины-то нет. Их ненависть и гнев не изливались больше на всех и вся вокруг, на всё, что попадалось под горячую руку, а были энергично обращены против компании и тех рабочих, которые пытались сорвать забастовку. Даже в их походке во время дежурства в пикете стала сквозить жизнерадостность, а в голосах — когда они разговаривали друг с другом, изредка смеясь, — слышался оптимизм.
Гарри прохаживался вместе с рабочими, похлопывая их по задницам и приговаривая, что они сотрут этих кровососов в порошок. Пускай зарубят себе на носу, что нас не наебешь, — и, как всегда, он расплывался в своей улыбочке, как всегда, ставил штампы в книжки.
В следующую субботу для того чтобы рабочие были по-прежнему сравнительно довольны, хватило и краткого напоминания, но вскоре ухмылки постепенно сменились хмурым видом, а хмурый вид — озадаченным, и хотя перед раздачей десятидолларовых продуктовых наборов председатель произнес страстную, яркую речь и в такой отеческой манере, на какую только был способен, объявил, что в День Благодарения вдобавок к обычному набору продуктов каждый получит четыре фунта курятины — группа поддержки принялась аплодировать, — они становились в очередь, ходили и говорили так же угрюмо и сокрушенно, как и всего за неделю-другую до этого. А потом настал День Благодарения. По крайней мере жены были дома и могли приготовить что-нибудь поесть.
В тот вечер Гарри отправился на бал гомиков. Там собрались сотни гомиков, переодетых женщинами — некоторые взяли напрокат дорогие платья, драгоценности и меховые накидки. Они с важным видом расхаживали по огромному бальному залу, окликая друг дружку, крепко обнимаясь, выражая друг дружке свое восхищение, надменно усмехаясь, когда мимо проходил какой-нибудь ненавистный педик. Ах, только полюбуйся, какие на ней лохмотья! Ну просто шлюха подзаборная! М-да, одежонка, надо признать, не из лучших. Впрочем, в настоящем платье от Диора она бы и вовсе смотрелась уродиной, — и, презрительно оглядев ее, они продолжали ходить с важным видом.
Были там и сотни людей, не переодевшихся женщинами: несколько пассивных гомиков, которые прохаживались вместе со всеми, но по большей части — богатые активные клиенты, любовники и бисексуалы. Они сидели на складных стульях по периметру или стояли, прислонившись к стене, едва различимые в полумраке слабо освещенного зала, и украдкой с вожделением смотрели на гомиков. Весь зал освещали четыре прожектора среднего размера, по одному в каждом углу, причем свет проходил сквозь цветные диски-фильтры, и разноцветные пятна света медленно скользили по потолку и стенам, опускались на пол, а потом ползли по залу, по чьей-нибудь ноге или спине, обратно в угол. Цветные пятна снова и снова скользили по стоявшим или бродившим по залу гомикам, и их гладкие обнаженные руки пестрели зеленым, пурпурным, красным, фиолетовым, желтым цветами, или сочетаниями — когда пятна света встречались, — а от тел, приобретавших коричневатую или синюшную окраску, отделялись, подрагивая, многочисленные разноцветные овалы; порой на щеке, розовой, бледной или бронзовой от грима, появлялось вдруг большое гангренозное пятно, оставшаяся часть лица незаметно окрашивалась в желтый и лиловый цвета, после чего щека делалась багровой, потом румяной; изредка луч прожектора высвечивал лица одиноких кавалеров, расположившихся вдоль стен огромного зала — в полумраке мелькали то широко раскрытые глаза, то влажные зеленые губы; пятна света медленно опускались по стенам, стремительно скользили по их лицам, потом расползались по своим углам и пускались в новое путешествие. Некоторые тени разговаривали в полумраке, а то и улыбались, но в большинстве своем сидели неподвижно и молча — слегка наклонившись вперед и следя за перемещениями пятен света и гомиков. Время от времени, когда кто-то закуривал, появлялся язычок пламени, освещавший оранжевое лицо, которое потом надолго делалось абсолютно невидимым и постепенно вновь возникало из полумрака, а взор при этом продолжал скользить только по гомикам и блуждающим пятнам света, ни разу, ни на мгновение не устремляясь ни на что иное.
Гарри постоял у входа в огромный бальный зал, озираясь вокруг, потом прокрался в сторонку и прислонился к стене, пытаясь отыскать кого-нибудь из подружек. Он знал, что сюда придут почти все завсегдатаи бара «У Мэри», но никого в бабских нарядах не узнавал. Когда его глаза привыкли к освещению, он стал более пристально разглядывать гомиков, собравшихся в зале. Хотя он знал, что это мужчины, его удивляло то, насколько они похожи на женщин. На красивых женщин. Никогда в жизни не видел он дам, казавшихся более красивыми и женственными, чем гомики, бродившие по бальному залу. И все же, когда прошло его удивление, он испытал легкое чувство разочарования и стал смотреть на гомиков, не переодевшихся бабами. Заметив нескольких знакомых, он подошел к ним. Поначалу, покинув затененное место у стены и идя по залу среди дрожащих пятен света, он чувствовал, что обращает на себя внимание, но, остановившись и заговорив с подружка-ми, освоился с обстановкой и пожалел, что освещение не очень-то яркое. Изредка к ним подходили подружки в бабских нарядах, и хотя Гарри по-прежнему поражала их красота, он с нетерпением ждал, когда они отойдут.
Некоторое время спустя небольшой оркестр заиграл танцевальные мелодии, и по залу, вихляя задами и бедрами, заскользили пары. Время от времени какая-нибудь пара почти полностью прекращала движение, сливаясь в крепких объятиях и поцелуе, а танцевавший рядом зловредный гомик похлопывал остановившегося гомика по плечу и советовал ей не усердствовать. У тебя же встанет, голубушка, и всё платье в клочья порвется, — и, смеясь, в танце скользила прочь. Народ сновал взад-вперед у стойки бара, а многие стояли на лестнице в коридоре и пили из горлышка; почти на всех ступеньках лестницы сидели парочки, и некоторые безуспешно пытались найти укромный уголок; а оркестр исполнял чарльстон, и гомики с любовниками и богатыми клиентами шаркали и дрыгали ногами, и некоторые с криками и визгом задирали подолы платьев, стараясь поднимать ноги выше, чем партнер, а разноцветные пятна медленно скользили по их бедрам и гениталиям;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36