Если бы что-нибудь произошло… навернулись слезы, но из глаз так и не хлынули. Что-нибудь… что угодно… господи, боже сраный. Он невольно открыл глаза — слезы всё набегали. В поле зрения возникла конторка: там были две большие шарообразное ручки, сверху одна поменьше, еще одна большая — сбоку; стена. Глаза защипало от пота. Он вытер лицо о подушку. Слегка повернул голову — так, чтобы виден был потолок. Перевести взгляд дальше он был не в силах. Потолок оказался на месте. Стены тоже. Никаких тайн. Ничто не скрыто. Кое-какие вещи были достойны внимания. В них виделся некий порядок. Глазам стало лучше. Они не были больше измученными. Не боялись больше смотреть. Теперь он должен был пошевелиться. Давление, вероятно, ослабло. Оно еще чувствовалось, но явно не было уже таким сильным. Наверняка. Надо было собраться с силами и пошевелиться. Он сглотнул слюну… еще раз… горло обожгло горечью. Он лежал совершенно неподвижно. Не дыша. Содержимое желудка бурлило, пытаясь извергнуться наружу. Горло пульсировало. Горело. Он снова сглотнул… сделал вдох. Неглубокий. Извержение понемногу шло на убыль. Пульсация в горле успокаивалась. Но жжение не прекращалось. Сглотнул… вдохнул… медленно подтянул ноги к животу… потихоньку свесил их с кровати. Медленно приподнялся. Не дыша. Зажав пальцами нос. Осторожно вдохнув воздух сквозь зубы… встал. Вытер лицо… медленно вышел в гостиную. Сел, закурил и уставился в окно. Затянулся сигаретой. На улице пусто. Ни души. Напротив, на стоянке — машина, пустая. Прикурил вторую сигарету от первой. В горле горело, зато в желудке стало поспокойней. Тошнота перестала быть угрожающей. Однако еще не прошла. Мерзость. Мерзкий привкус во рту. Он сидел и курил. Смотрел прямо перед собой. Глаза увлажнялись. Болели. Слез не было. Бросил сигарету в пепельницу. Вытер лицо. Вернулся в постель. Уставился в потолок, и глаза в конце концов стали закрываться. Хоть бы что-нибудь произошло. Что? Что? Что может произойти? Чего ради? В каком смысле? Он чувствовал жжение в слезящихся глазах. Трудно было долго держать их открытыми. Тело стало слабеть. Голова слегка повернулась в сторону. Он лег поудобнее. На Мэри так и не взглянул. О ней и не вспомнил. Его всего передернуло. Он коснулся лицом подушки. Застонал в полусне. И вскоре уснул.
Гарпии ринулись вниз на Гарри, и во тьме, под их крыльями, ему не было видно ничего, кроме их глаз: маленькие, полные ненависти, их глазки смеялись над ним, насмехались, а он пытался от них ускользнуть, зная, что не сумеет и что, прежде чем медленно убить его, они смогут вдоволь с ним позабавиться. Он попытался отвернуться, но не смог пошевелить головой. Он не оставлял попыток, и в конце концов завертел головой во все стороны, но глазки всё сверкали и насмехались, всё быстрее и быстрее хлопали гигантские крылья, вокруг Гарри поднялся вихрь, и он оцепенел, осознав, какие у них большие острые клювы, и ощутив, как касаются его лица кончики перьев. Он пытался слезть со скалы, но сколько ни слезал, всякий раз вновь оказывался на вершине, где кружил вихрь, а гарпии зловеще кричали, кричали, и сквозь завывание ветра и зловещие крики он слышал, как отдирают плоть от его живота, этот резкий пронзительный звук раздавался у него в ушах оглушительным рваным эхом, потом он слышал свои вопли, а гарпии медленно, очень медленно отрывали кусочки плоти от его живота, потом медленно тянули, и плоть отделялась от тела длинными узкими полосами, а он вопил и ворочался с боку на бок, вскакивал и убегал, спотыкался и падал со скалы, но по-прежнему был на вершине, и гарпии по-прежнему насмехались над ним, выдирая плоть из его живота, из груди, царапая клювами ребра, и внезапно вонзали клювы ему в глаза и выдергивали их из глазниц, и, лишаясь глаз, он дважды слышал хлюпающий звук, а зловещие крики гарпий делались такими громкими, что он больше не слышал собственных воплей, и он пытался отбиваться от них ногами и кулаками, но тело отказывалось повиноваться ему, и оставалось только лежать неподвижно, а они сызнова, вновь и вновь, принимались выдирать плоть из его живота и груди, царапать ребра и снова выдергивать глаза из глазниц а он стоял один на улице и смотрел, медленно поворачиваясь кругом — смотрел, смотрел в никуда. Все простиралось во все стороны бесконечно, покуда не возникали стены, которые, казалось, двигались на эксцентриковой тяге, и стены эти смыкались, в то же время описывая полукруг за полукругом, а Гарри все поворачивался кругом, и стены смыкались, и Гарри кричал и заливался слезами, но ничто не нарушало тишину, даже стены не издавали ни звука, сближаясь, и Гарри бежал, пока но натыкался на стену и не оказывался посреди уменьшающейся комнаты, где ощущал безупречную гладкость стен, когда те касались его рук, затылка, носа, и стена медленно расплющивала его а глаза его катились, подпрыгивая, вверх по склону холма, и Гарри ковылял вслед за ними, разыскивая их, подбирая камни и колючки и пытаясь всунуть их в пустые глазницы — он выплевывал камни и вскрикивал, когда ранил и без того кровоточащие глазницы о колючки, и продолжал спотыкаясь подниматься по склону холма, а глаза время от времени останавливались, изумленно таращились друг на дружку и, дождавшись, когда Гарри поравняется о ними, снова катились в гору, а Гарри запихивал в глазницы еще две колючки и кричал, разодрав о них веки, кричал всё громче и громче, сжимая колючки и пытаясь их вытащить, но никак не мог крепко сжать их окровавленными пальцами, и крики его делались вое громче и громче, пока он наконец и вправду не закричал — он подскочил на кровати, открыл глаза и ждал целую вечность, пока стена и комод не показались ему знакомыми.
Мэри шевельнулась, а Гарри схватился за голову и застонал. Кошмар не всегда был одним и тем же, но когда он кончался, всякий раз казалось, будто ничего не меняется. Уже не один год Гарри, полумертвый от страха, вскакивал иногда в постели, пытаясь спихнуть с груди тяжесть, мешавшую дышать, а потом в поле зрения постепенно возникал какой-нибудь знакомый предмет, и он понимал, что наконец-то проснулся. Глаза его снова опухли, но слезы так и не потекли. Он довольно долго сидел, потом опустился затылком на подушку, вытер ладонью лицо и голову, потом заслонил рукой глаза.
Гарри прошел несколько кварталов от дома до завода, прокомпостировал свой рабочий листок, переоделся и направился к своему станку. Он был худшим токарем из тысячи с лишним рабочих завода. На завод он пришел незадолго до начала войны и всю войну там проработал. Вскоре после того, как началась война, цехового старосту призвали в армию, а Гарри занял его место и стал больше времени посвящать профсоюзной деятельности, чем работе. С самого начала он принялся упорно травить хозяев и вскоре сделался полноправным членом внешней группировки союза. Во время войны руководство компании не имело права его уволить, а когда оно попыталось сделать это после войны, профсоюз пригрозил забастовкой, и потому Гарри по-прежнему стоял за тем же токарным станком.
Каждое утро Гарри, с полчасика поработав, выключал станок и совершал обход завода, напоминая злостным неплательщикам о необходимости своевременной уплаты взносов; спрашивая у других, почему они не были на последнем профсоюзном собрании; а то и попросту советуя некоторым рабочим не особенно напрягаться: спешка тебе ничего не даст. Ты просто помогаешь компании наживаться, а у них денег и без того хватает. И хотя он проделывал это уже долгие годы и мастера научились не обращать на него внимания, многие руководящие работники, особенно экономисты, занимавшиеся сметной калькуляцией стоимости, инженеры-технологи и генеральный директор, он же вице-президент компании, приходили в ярость всякий раз, когда видели, как он, демонстративно игнорируя все правила и инструкции, разгуливает по заводу. Обычно они, багровея от злости, направлялись в другую сторону, но иногда строго спрашивали, чем он занимается, и он отвечал, что выполняет свои обязанности, а если они продолжали донимать его вопросами, то посылал их к едрене фене: мол, справляйся они со своими обязанностями так же хорошо, как он, всем жилось бы гораздо лучше, да и что, черт подери, они смыслят в работе, только и знают, что целыми днями свои толстые жопы просиживать да почесывать яйца от скуки… и удалялся, неизменно поглядывая на всех с ехидной улыбочкой — всей позой своей давая понять, что не боится никаких хвастливых толстожопых хозяев, а вот они-то как раз наверняка его побаиваются, — удалялся, уверенный в своей правоте и в том, что он резал именно правду-матку.
Его утренний обход продолжался, как правило, полтора-два часа. Потом он возвращался к станку и трудился до обеденного перерыва. Гарри никогда не ходил обедать домой, он шел в бар напротив и ел вместе с работягами. Для начала он всегда опрокидывал пару стаканчиков и запивал их пивком, потом — две-три бутылки пива с бутербродом и еще две-три под конец. Он болтал с некоторыми рабочими, выслушивал их анекдоты, их россказни о победах на поприще ебли, сопровождая каждую небылицу одной из своих собственных — о том, как снял одну красотку и кинул ей палку, как она решила, что он просто бесподобен, и захотела увидеться с ним еще разок, — и все терпеливо слушали, испытывая облегчение, когда он наконец покидал их компанию, чтобы присоединиться к другой; а Гарри продолжал обход бара, считанные минуты слушая, потом рассказывая свои небылицы или анекдот про гомика, которому отрезали яйца; изредка нажимая пальцев кому-нибудь на живот и издавая громкий пердеж; или спрашивая у кого-нибудь, когда его угостят выпивкой, смеясь, похлопывая парня по плечу и отходя, когда тот говорил, мол, сразу, как дождусь угощения от тебя; если же рабочий был новичком, Гарри ставил свой пустой стакан на стойку, дожидался, когда буфетчик нальет под завязку и расплачивался лежавшей на стойке мелочью неопытного рабочего.
После обеда Гарри достиг того этапа работы, когда для правильной обработки детали требовалось подрегулировать станок и произвести кое-какие расчеты, поэтому он решил немного прогуляться. Если он отставал от графика слишком надолго, все эти операции приходилось выполнять мастеру. Он не спеша бродил по заводу, спрашивая у некоторых рабочих, как идут дела, но большей частью помалкивая и просто растягивая губы в своей улыбочке — бродил, посматривая по сторонам. Прогуливаясь по цеху, расположенному на шестом этаже, он вдруг остановился, нахмурился, на несколько минут глубоко задумался, достал из кармана профсоюзную брошюрку с описанием обязанностей рабочих различной квалификации, заглянул в нее, потом подошел к одному из столов, отключил токарный станок и спросил у рабочего, чем это он тут, черт подери, занимается. Рабочий молча стоял, пытаясь понять, что случилось и о чем Гарри толкует. Гарри стоял перед ним, размахивая брошюркой и пытаясь перекричать заводской шум. Некоторые из работавших неподалеку людей оглянулись, а мастер подбежал и принялся орать на токаря, все еще стоявшего перед Гарри и пытавшегося понять, что происходит, — принялся орать, почему, мол, отключен токарный станок? Гарри повернулся к мастеру и спросил, не он ли дал рабочему это задание. А кто же еще, по-твоему, черт подери? Другого мастера тут нет, правда? Ну и какого черта ты поручил ему обрабатывать нержавейку, а? Что значит, какого черта? Этот малый — токарь высшего разряда. Он уже сто лет нержавейку обрабатывает. Почему это вдруг он не должен этого делать? Потому что он новичок, вот почему. Он всего пару месяцев здесь работает. Даже полноправным членом профсоюза еще не стал. Разве не так, а? Не так, что ли? — крича прямо в лицо токарю и размахивая брошюркой. Да, но у меня двадцатилетний стаж. Я всё обрабатывать умею. Гарри подошел почти вплотную к нему и, повернувшись спиной к мастеру, заорал еще громче. Да насрать мне, что ты там обрабатывать умеешь, слышишь? Профсоюз постановил, что обрабатывать нержавейку могут только полноправные члены или те, кто проработал тут не меньше шести месяцев, и лучше делай, что я тебе говорю, а не то тебя живо забаллотируют! — заорав еще громче, с распухшим лицом… токарь непонимающе уставился на него, желая лишь одного: чтобы его оставили в покое и не мешали работать… слышишь меня? Мастер наконец-то втиснулся в поле зрения Гарри и заорал, чтобы тот заткнулся. Черт подери, какого хуя ты тут разорался? Хочу — и ору! А ты лучше отстрани этого малого от работы, а не то и на свою жопу беду накличешь. Черт подери, Гарри, заказ надо выполнить, а этот малый — единственный свободный токарь, которому это по силам. А мне по хую, даже если тебе придется, бля, десять лет готового изделия дожидаться, и насрать мне, во что это обойдется хозяину! Брось, Гарри, не упрямься, ты же… Да смогу я обработать и нержавейку, и любую треклятую деталь, которая у вас тут сыщется. Слушай, приятель, лучше заткни свой поганый рот, а не то окажешься в полном дерьме! Токарь побагровел и потянулся за гаечным ключом, а мастер поспешно встал перед ним, схватил его за плечи и велел ему пойти перекурить: когда мы решим этот вопрос, я тебя позову. Он ушел, а мастер глубоко вздохнул, на секунду закрыл глаза и вновь повернулся к Гарри. Слушай, Гарри, нет смысла делать из этого проблему. Ты же знаешь, я никогда не нарушаю предписаний профсоюза, но заказ надо выполнить, а он может это сделать, так кому от этого хуже? Даже не пытайся подлизываться, Майк. Нержавейку он обрабатывать не будет. Ладно, ладно, сейчас позвоню наверх и выясню, что можно сделать. Он пошел к своему столу звонить, а Гарри прислонился к бездействующему станку. Мастер повесил трубку и вернулся. Сейчас спустится Уилсон, и, возможно, мы сумеем всё уладить. Да насрать мне, кто там спустится!
Через несколько минут к ним через весь цех торопливо направился Уилсон, руководитель производства. Улыбнувшись, он обнял Майка и Гарри за плечи. Какие трудности, ребята? — улыбаясь Гарри и понимающе, ободряюще сжимая плечо Майка. Гарри нахмурился, повернулся так, чтобы рука Уилсона упала с его плеча, и заговорил сквозь зубы. Токарь, работающий на этом станке, обрабатывать нержавейку не будет. Я пытался объяснить ему, мистер Уилсон, что заказ надо выполнить… ничего страшного, Майк, — похлопывая его по плечу и еще шире улыбаясь обоим, — я уверен, что мы сумеем все уладить. Гарри — человек благоразумный. Нечего тут улаживать. Нержавейку он обрабатывать не будет. Майк собрался было раздраженно всплеснуть руками, но Уилсон помешал ему это сделать, на мгновение обняв его одной рукой, потом улыбнулся и снова похлопал его по спине. Может, пойдем в комнату отдыха, покурим и все обсудим? Вы не против, ребята? Майк согласился и направился в курилку. Гарри хмыкнул, не двинувшись с места, когда Уилсон жестом пригласил его следовать за Майком, и лишь тогда, когда Уилсон сам направился туда, тоже пошел, отставая от Уилсона меньше, чем на шаг. В курилке Уилсон достал пачку и предложил им сигареты. Майк взял одну и сунул ее в рот. Гарри молча вынул сигарету из собственной пачки и, не обращая внимания на зажигалку Уилсона, закурил. Уилсон спросил, не хотят ли они по бутылочке коки, и оба отказались. Токарь, до той поры сидевший в углу, подошел к Майку и спросил, может ли он продолжить работу. Гарри принялся было что-то орать, но Майк велел токарю идти на рабочее место, а станок не включать. Обожди пока. Через минуту мы подойдем. Рабочий ушел, и Уилсон тотчас же повернулся к Гарри — улыбаясь, стараясь казаться спокойным и не показывать своего к нему отвращения.
Уилсон посмотрел на Гарри и решил больше не пытаться обнять его за плечи — этот номер не пройдет. Послушай, Гарри, твоя позиция мне понятна, и я с ней считаюсь. Мы давно знакомы, ведь я уже много лет имею удовольствие с тобой работать и знаю, так же, как знает Майк, да и все на заводе, что ты добросовестный, честный труженик и что тебе дороги интересы организации и рабочих. Не правда ли, Майк? Майк машинально кивнул. Вот я и говорю, Гарри, все мы знаем, что ты хороший парень и что лучше тебя никто не смог бы следить за выполнением решений профсоюза на нашем заводе, и за это мы все тебя уважаем и тобой восхищаемся. Да, твои способности, твой ум, вызывают у всех уважение и восхищение. Поверь моим словам, ведь я говорю это не как руководитель организации, а как человек, который трудится здесь вместе со всеми, как товарищ по работе. Я ни за что на свете не стал бы просить кого бы то ни было пойти даже на малейшее нарушение профсоюзных инструкций. Для меня договор — это священный документ, и я буду следовать ему, чего бы это мне ни стоило… однако — и это я говорю как работник и руководитель… видишь ли в чем дело, у нас тут всё так же, как в профсоюзе. У вас есть устав и регламент. Так? Я уверен, что ты с ними знаком. Мало того, я уверен, что ты строго их соблюдаешь, но, вероятно, бывают случаи, когда тебе приходится делать незначительное исключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36