И даже стыдно.
Мой папа, к примеру, никогда не ругается. А однажды, подвыпив и расхрабрившись, он вдруг выругался на людях, и это прозвучало гадко и непристойно, как будто он звучно испортил воздух в комнате. Это, как говорится, не его амплуа. Произносить вкусно ругательства — удел настоящих мужчин. А какой мой отец мужчина? Это мы знаем.
И вот моя мама-«классик» живет с человеком, изрыгающим ругательства на каждом шагу и по любому поведу. А рядом за стенкой живет созревающая девочка, подросток, с хрупким воображением. С душой, открытой добру и злу в равной степени. Мама имеет в виду меня. Святая простота!
Она даже поссорилась с Б.С. и в припадке благородного негодования предложила, если он не может прикусить свой язык, искать себе другую квартиру.
Мама ляпнула это и — осеклась. Это уже был явный перебор. В ее планы никак не входило остаться одной, в скучной вдовьей постели, чтоб отдаться всецело воспитанию дочери.
За стеной наступила тишина. И я затаила дыхание. А вдруг Б.С. воспользуется этим удобным предлогом и пошлет мою маму к чертовой бабушке и уедет. Как же буду тогда я?
Мне даже захотелось выскочить к ним, броситься к Б.С., обнять его ноги и запричитать:
— Миленький, дорогой! Не слушай ее, дуру с классическим образованием! Не уходи! Ты нужен ей! Без тебя она совсем прокиснет! И меня уморит нравоучениями. Пожалей меня, созревающего подростка с хрупким воображением. Я не смогу без тебя! Я не знаю, что сделаю! Если не хочешь спать с ней, спи со мной!
Я все это выпалила в уме и чуть не захлебнулась от собственной смелости. Выбегать к ним мне не понадобилось. Умный уравновешенный Б.С. великодушно пропустил мимо ушей мамин дерзкий выпад и в знак примирения взял ее за грудь, которая, как у Ахиллеса пята, является ее самым слабым местом. В таких случаях мама сразу теряет контроль над собой. Гнев и самолюбие испаряются. Глаза ее заволакиваются серой пленкой, как у засыпающей курицы, и она начинает возбужденно поскуливать, как щенок.
Я этого не вижу за стеной, но отчетливо представляю. Потому что не раз подглядывала за ними и знаю, что произойдет дальше. Мама однообразна в своей реакции. Она начинает скулить, сладострастно повизгивать, а Б.С. продолжает катать между пальцев соски ее груди, словно заводя мотор. Скулеж все усиливается по звуку, завывания ускоряются, и начинается «Танец с саблями» из балета «Гаянэ», как очень точно определил это мамино состояние жестокий потрошитель дамских сердец Б.С.
Спор исчерпан. Как говорит Б.С., «аргументы исчезли, осталась голая физиология».
Мама, как курица-наседка, хочет прикрыть меня, своего цыпленка, от дурных влияний, от прозы жизни, которая может испепелить «мою нежную неокрепшую душу» (цитата из маминых выкриков в спорах с отцом, и с Б.С.).
Бедная, бедная наседка! Если тебе попадутся когда-нибудь на глаза мои записки, глаза твои полезут на лоб.
Мне нравятся ругательства. Я их произношу с наслаждением. Как ты — стихи классических поэтов. Мне кажется, что я из той породы людей, что и Б.С., которым к лицу бранные выражения.
В области секса я образованней тебя и теоретически подкована так, что мне уже давно пора выдать аттестат зрелости.
У мамы чуть не случился припадок, когда по моей небрежности она обнаружила в моей школьной сумке порнографический журнал с цветными фотографиями. Журнал был с воплями порван на куски. А был он не моим. Я взяла почитать у школьной подруги. И пришлось ей возвращать стоимость.
Я дала клятвенное обещание больше подобного не допускать и не брать такую гадость в руки. Мама немножко успокоилась, прижала мою голову к своей груди, я даже почувствовала сосок, но от моего прикосновения она не стала исполнять «Танец с саблями» из балета «Гаянэ», а прочувственно спросила:
— Почему ты не интересуешься настоящей литературой? Ведь ради тебя я тащила сюда из Москвы всю русскую классическую литературу. Читай! Наслаждайся сладким слогом и высокой поэзией!
— А зачем? — тихо спросила я.
— Как зачем? — оттолкнула меня от груди мама. — Чтоб вырасти полноценным человеком. Человеком с большой буквы, как сказал Максим Горький.
— Зачем с большой буквы? — снова спросила я.
Мама онемела, и глаза у нее стали круглые, как у птицы. Мне даже стало жаль ее.
— Я не вырасту, мама.
— Ты что, останешься карликом?
— Нет, я просто не успею вырасти и мне не понадобится сладкая поэзия классической литературы, которую ты притащила из Москвы в Нью-Йорк.
— Почему?
— Потому что будет атомная война. Из Москвы в Нью-Йорк прилетит ракета с боеголовкой… а дальше ты сама знаешь.
Ночь. В спальне за стенкой утихли мамины стоны. Они оба сходили в ванную помыться и сейчас лежат, отдыхая и беседуя. В туалете еще продолжает шуметь вода. Мама ищет сочувствия у Б.С. Речь идет обо мне. Мама считает себя опытным психологом и каждый мой поступок анализирует, разбирает по косточкам, словно рассматривает в микроскоп.
Господи, до чего она меня не понимает!
Но я лежу и прислушиваюсь. Все же интересно слушать чужие заблуждения. Особенно, если это касается твоей собственной персоны.
— Она, конечно, не совсем обычный ребенок, — говорит мама мурлыкающим голосом сытой кошки. — Я стараюсь быть объективной. Хотя она моя дочь и самое дорогое существо на земле. И единственное.
Последнее мама произносит со значением, весьма прозрачно намекая Б.С., что он, изверг, ее недостаточно любит и ценит, и поэтому ей приходится обходиться лишь одной любовью ребенка.
Б.С. на это реагирует, как только и может реагировать этот человек, не принимающий маму всерьез:
— Вы отклоняетесь, мадам. Ближе к делу. Значит, у вас не совсем обычный ребенок…
— Да, не совсем обычный, — вздыхает мама. — Еще в Москве, когда она была крошкой, я наблюдала в ней не совсем обычные проявления… какие-то отклонения от нормы. Она говорила такие вещи, которые ставили нас в тупик, ибо мы не могли понять, откуда это в ней… По крайней мере, ни у нас, ни у наших знакомых она подобному научиться не могла.
— Конкретней, — поправляет маму Б.С.
— Ну, взять хотя бы такой случай. Было это в Москве. Она пошла впервые в школу. Совсем крошка. И вот бабушка приводит ее домой. Мы, взрослые, ее окружили, тискаем, целуем, цветы, подарки. Все же такое событие: человек впервые переступил порог школы. «Ну как, деточка, спрашиваем, тебе понравилось в школе? Что произвело на тебя самое большое впечатление?» «Ничто», — отвечает. — «Скучища». Мы обомлели. Это произносит существо, которому еще не исполнилось семи лет.
— Здоровый скепсис, — бормочет Б.С. — Правда, весьма раннее проявление. Не вижу никакой патологии.
— Послушай, что дальше произошло. «А как твоя учительница? Понравилась тебе?» — «Почему она должна мне нравиться?» — спрашивает вместо ответа. — «Простая баба. Разговаривает, как деревенская. Вы бы такую за свой стол обедать не посадили».
Я в своей комнате задрыгала под одеялом ногами от удовольствия. Если мама не врет, не сочиняет, значит, я уже не таким дерьмом была в семь лет. Браво! Кое-что новенькое узнала о себе.
— Бабушки, дедушки чуть в обморок не попадали, — продолжает мама. — Они у нас — коммунисты старой закалки, искренне верующие во всеобщее равенство и братство. У нас в роду не было богатых, мы выросли в страшной бедности и гордились своим пролетарским происхождением. И тут — на тебе!
— сноб, баловень, аристократ паршивый, говорящий о простых людях с таким высокомерием и презрением. Откуда это взялось? Где она слышала такое? Она подобному не могла научиться в нашем доме. Ты можешь мне объяснить? Я — педагог, но отказываюсь понимать. Ответь мне ты. Возможно, медицина знает больше.
— Моя медицина, дорогая, — с откровенной иронией в голосе отвечает Б.С., — такая же слепая и глупая старуха, как и твоя педагогика. Мои скудные познания наводят меня на мысль, что тут все дело в генах. Ваш плебейский род имел в далеком прошлом весьма аристократичных предков, и вот через столько поколений прорвались гены знатного происхождения, опрокинули, смели с пути пролетарские и даже коммунистические гены и явились на свет в образе этого очаровательного юного сноба.
— Ты серьезно так думаешь? — спросила мама каким-то изменившимся голосом. Ей, кажется, польстила догадка Б.С. о наших благородных предках.
— Я этого не утверждаю, но допускаю, — невозмутимо ответил Б.С.
— Второй пример, — сказала мама.
— Что еще такое? — сонно отозвался Б.С.
— Ей было, боюсь соврать, годика три или четыре. Зашел к нам как-то сосед и решил пошутить с ребенком. Неумная шутка. Сделал страшное лицо, потянулся руками к шее моего мужа и зловещим таким голосом прохрипел:
— Я задушу твоего папу.
Знаешь, что она сделала? Она топнула ножкой, сжала кулачки так, что они побелели, и крикнула соседу, которого она прежде любила и часами сиживала на его коленях:
— Если ты тронешь папу, я тебя разрежу на мелкие кусочки, пропущу через мясорубку, сделаю котлеты, поджарю, съем и… покакаю. Ты останешься в ночном горшке.
Б.С. рассмеялся. Я у себя в комнате тоже завизжала, от удовольствия.
— Что ты об этом думаешь? — спросила мама. — Мне тогда совершенно не было смешно. Откуда в ней столько злости? Как в этой маленькой головке созрел такой изощренный чудовищный план мести?
— Прелестно, прелестно, — продолжал смеяться Б.С.
— Ты мне ответишь? — настаивала мама.
— Завтра, завтра. Пора спать. Я пошел к себе.
— А поцеловать на прощание? — жалобно протянула мама.
— Обойдешься. Нельзя все сразу.
— Свинья.
— Спокойной ночи.
Мимо моей двери прозвучали шаги Б.С. по коридору. Доски пола прогибались и скрипели под его весом, хотя он ступал осторожно, чтобы меня не потревожить.
Я в эту ночь уснула с улыбкой. Узнала кое-что занятное о себе. А еще позлорадствовала, что он ушел, не поцеловав ее.
Сколько мне суждено прожить, я никогда не забуду сцены прощания в московском аэропорту, когда мы с мамой навсегда покидали Россию. Навсегда, навсегда. Нас не пустят обратно, даже если мы очень будем просить. Потому что в Советской России считается, как неписаный закон, что каждый, кто ее покидает — предатель Родины, отщепенец и негодяй. А уж еврей — тем более.
Мы прошли таможенный осмотр. И теперь мы уже были одной ногой за границей. В зале, где мы ожидали посадки на самолет, все надписи были по-английски, а в буфете принимали плату в иностранной валюте. Советские деньги тоже принимали, но не так охотно. Мы уже были за границей, но не совсем. Лишь одной ногой. В любой момент нас могли вернуть обратно. В Советский Союз. За стеклянную стену, отделявшую наш зал от всего аэропорта. Они еще могли выкинуть любой трюк, поиздеваться над нами, как захотят. Потому что мы все еще были в их руках. На советской территории. Поэтому все взрослые, и в их числе моя мама, сильно нервничали и все поглядывали на часы и на радиорупор, откуда объявляли посадку на самолеты. По-русски и по-английски. И еще на каком-то иностранном языке, который я не смогла определить.
Даже дети перестали шалить и вели себя тихо-тихо. Словно боялись потревожить кого-то страшного, навлечь беду на родителей.
А за стеклянной перегородкой от потолка до пола был Советский Союз. Страна, в которой мы родились и которую мы сейчас покидали навсегда. Через эту стенку было все видно, но ничего не слышно. Она была звуконепроницаемой. И за ней теснились провожающие. Бледные, испуганные люди. Плакавшие и что-то кричавшие. Беззвучно. Как в телевизоре, когда выключишь звук. Шевелили губами, махали руками. Они уже были, как не живые.
За стеклянной стеной, навсегда от нас отгороженные, стояли плечом к плечу шесть стариков. Единственные люди на этой земле, приходившиеся мне родней. Три бабушки, два дедушки и прадед Лапидус.
Они казались ужасно маленькими и несчастными. И хоть я не всегда была с ними ласкова, мне очень захотелось погладить каждого и сказать ему в утешение доброе слово.
Их глаза были устремлены на меня. Не на маму. Словно с моим отъездом для всех для них прерывается нить, связывавшая их с жизнью, и они останутся на земле осиротевшими. Шесть стареньких сироток. У которых больше нет ни детей, ни единственной внучки. И будут хоронить один другого, каждый дожидаясь, когда придет его черед.
Я уже не буду на их похоронах. И от этого им будет очень тяжело умирать. Как будто они напрасно прожили свои жизни.
Мы их предали. Мы их бросаем. Одних. Беззащитных. В стране, где не любят евреев.
— А где их любят? — как любил говорить дедушка Лева.
Я чувствую, что моя мама совершает страшный грех, бросая этих стариков. Я не в счет. Я не решаю. Меня и увозят, не спросив моего желания. Мама объясняет, что старикам лучше оставаться в Москве. Здесь у них квартиры, пенсии. И друзья, к которым они привыкли. А там? Кому они нужны в чужой стране? Кто их возьмет на содержание? Нельзя их трогать с места. Это лишь ускорит приход смерти.
Это жестоко, говорит мама, но разумно. А у самой текут слезы.
Может быть, она думает о том, что когда-нибудь я так же оставлю ее. Одну-одинешеньку. Старенькую и беспомощную.
Потому что у меня впереди будет жизнь, а у нее — могила.
И это тоже будет жестоко, но разумно.
От этих мыслей у меня делалась гусиная кожа. А лица стариков за стеклом, с приплюснутыми носами, расплывались, потому что горючие слезы застилали мне глаза.
Маме звонит папин друг-подружка Джо. Этот американский гомосексуалист с коровьими моргающими глазами. Жалуется на папу. Тот ему, видать, изменяет. Ну и папашка у меня! Хоть и гомик, а порядочный кобель! Бедняжка Джо! Вот он и ищет утешения у бывшей жены своего любовника в надежде, что она замолвит за него перед папой словечко. Потеха! Как говорила в Москве бабушка Сима: сойти с ума и то мало!
Мама терпеливо выслушивает в трубке занудное поскуливание своего «соперника-соперницы», даже пытается утешить его по-английски с железным русским произношением, путая времена глаголов и опуская артикли. И обещает поговорить с папой, пристыдить его.
Б.С. нервно ходит по комнате, краем уха ловя обрывки этой задушевной беседы. Ему нужен телефон. И он злится.
— Да кончай ты, — говорит он маме в сердцах. — Пошли его в жопу!
И вначале сам не понял, какой он отвалил каламбур, отправляя гомосексуалиста в жопу. Я пришла ему на помощь:
— А ему только туда и надо!
Б, С. глянул на меня, аж разинул рот, когда до него дошло, и расхохотался, сотрясаясь всем своим огромным телом мужчины-быка.
Мы обменялись взглядами отлично понимающих друг друга единомышленников.
Мама ничего не расслышала, она все еще кудахтала утешения в трубку и поэтому не была шокирована.
У меня с прадедушкой Лапидусом свои тайны. Мы с ним играем в свои игры. Чтоб ни мои родители, ни дедушки с бабушками не слышали. А то бы прадедушке влетело за то, что он ребенку забивает голову всякой чепухой. Ребенок — это я. А всякая чепуха — это жизнь прадедушки Лапидуса, по которой можно лучше, чем по школьному учебнику, изучать историю России и революции. С той разницей, что прадедушка от меня ничего не утаивает, а в учебнике, как выражается моя мама, имеются большие пробелы.
— Старик впал в детство, — сокрушаются наши, видя, как мы с пра гуляем вдвоем и без умолку болтаем. — Что стар, что млад.
Они завидуют нашей дружбе. Потому что не умеют со мной разговаривать без сюсюканья, на равных. А пра Лапидус только такой разговор и признает.
Мы играем с пра Лапидусом в Красную Шапочку и Серого Волка. Я — Красная Шапочка, задаю вопросы, а он отвечает.
Как это в сказке?
— А скажи, отчего у тебя такие большие уши?
— Чтоб лучше слышать тебя.
Так в сказке. А в нашей игре немножко другой текст.
— А скажи, пра, за что ты сидел при царе?
— Потому что хотел свергнуть царя и установить советскую власть — власть рабочих и крестьян.
— А скажи, пра, за что ты сидел в тюрьме при советской власти?
— Честно сказать? Не знаю. Я только добра хотел советской власти.
— А скажи, пра, сколько ты сидел в тюрьме при царе?
— Два года и три месяца. По сравнению с советской эта тюрьма была как курорт. И охраняли нас так, — что даже ребенок мог бы сбежать. Вот я и сбежал, — чтоб свергнуть царя.
— А скажи, пра, сколько ты сидел при советской власти?
— Двадцать лет. От звонка до звонка. И если б Сталин не умер, не видать мне свободы никогда.
— А скажи, пра, тебя пытали в царской тюрьме?
— Боже сохрани.
— А скажи, пра, а в советской тюрьме?
— Охо-хо. Еще как, деточка. До сих пор косточки ноют.
— А теперь ты ответь мне, пра, зачем же было делать революцию и заменять царя советской властью?
— Спроси меня что-нибудь полегче, внученька. За что боролись, на то и напоролись. А ты будь умницей. Что я сказал
— запомни, но никому не говори. В школе на уроке отвечай по учебнику. Там точно сказано, как надо отвечать.
— Хорошо, пра. Я буду умницей. Честное ленинское! А то тебя за такие разговорчики снова погонят старенького в Сибирь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Мой папа, к примеру, никогда не ругается. А однажды, подвыпив и расхрабрившись, он вдруг выругался на людях, и это прозвучало гадко и непристойно, как будто он звучно испортил воздух в комнате. Это, как говорится, не его амплуа. Произносить вкусно ругательства — удел настоящих мужчин. А какой мой отец мужчина? Это мы знаем.
И вот моя мама-«классик» живет с человеком, изрыгающим ругательства на каждом шагу и по любому поведу. А рядом за стенкой живет созревающая девочка, подросток, с хрупким воображением. С душой, открытой добру и злу в равной степени. Мама имеет в виду меня. Святая простота!
Она даже поссорилась с Б.С. и в припадке благородного негодования предложила, если он не может прикусить свой язык, искать себе другую квартиру.
Мама ляпнула это и — осеклась. Это уже был явный перебор. В ее планы никак не входило остаться одной, в скучной вдовьей постели, чтоб отдаться всецело воспитанию дочери.
За стеной наступила тишина. И я затаила дыхание. А вдруг Б.С. воспользуется этим удобным предлогом и пошлет мою маму к чертовой бабушке и уедет. Как же буду тогда я?
Мне даже захотелось выскочить к ним, броситься к Б.С., обнять его ноги и запричитать:
— Миленький, дорогой! Не слушай ее, дуру с классическим образованием! Не уходи! Ты нужен ей! Без тебя она совсем прокиснет! И меня уморит нравоучениями. Пожалей меня, созревающего подростка с хрупким воображением. Я не смогу без тебя! Я не знаю, что сделаю! Если не хочешь спать с ней, спи со мной!
Я все это выпалила в уме и чуть не захлебнулась от собственной смелости. Выбегать к ним мне не понадобилось. Умный уравновешенный Б.С. великодушно пропустил мимо ушей мамин дерзкий выпад и в знак примирения взял ее за грудь, которая, как у Ахиллеса пята, является ее самым слабым местом. В таких случаях мама сразу теряет контроль над собой. Гнев и самолюбие испаряются. Глаза ее заволакиваются серой пленкой, как у засыпающей курицы, и она начинает возбужденно поскуливать, как щенок.
Я этого не вижу за стеной, но отчетливо представляю. Потому что не раз подглядывала за ними и знаю, что произойдет дальше. Мама однообразна в своей реакции. Она начинает скулить, сладострастно повизгивать, а Б.С. продолжает катать между пальцев соски ее груди, словно заводя мотор. Скулеж все усиливается по звуку, завывания ускоряются, и начинается «Танец с саблями» из балета «Гаянэ», как очень точно определил это мамино состояние жестокий потрошитель дамских сердец Б.С.
Спор исчерпан. Как говорит Б.С., «аргументы исчезли, осталась голая физиология».
Мама, как курица-наседка, хочет прикрыть меня, своего цыпленка, от дурных влияний, от прозы жизни, которая может испепелить «мою нежную неокрепшую душу» (цитата из маминых выкриков в спорах с отцом, и с Б.С.).
Бедная, бедная наседка! Если тебе попадутся когда-нибудь на глаза мои записки, глаза твои полезут на лоб.
Мне нравятся ругательства. Я их произношу с наслаждением. Как ты — стихи классических поэтов. Мне кажется, что я из той породы людей, что и Б.С., которым к лицу бранные выражения.
В области секса я образованней тебя и теоретически подкована так, что мне уже давно пора выдать аттестат зрелости.
У мамы чуть не случился припадок, когда по моей небрежности она обнаружила в моей школьной сумке порнографический журнал с цветными фотографиями. Журнал был с воплями порван на куски. А был он не моим. Я взяла почитать у школьной подруги. И пришлось ей возвращать стоимость.
Я дала клятвенное обещание больше подобного не допускать и не брать такую гадость в руки. Мама немножко успокоилась, прижала мою голову к своей груди, я даже почувствовала сосок, но от моего прикосновения она не стала исполнять «Танец с саблями» из балета «Гаянэ», а прочувственно спросила:
— Почему ты не интересуешься настоящей литературой? Ведь ради тебя я тащила сюда из Москвы всю русскую классическую литературу. Читай! Наслаждайся сладким слогом и высокой поэзией!
— А зачем? — тихо спросила я.
— Как зачем? — оттолкнула меня от груди мама. — Чтоб вырасти полноценным человеком. Человеком с большой буквы, как сказал Максим Горький.
— Зачем с большой буквы? — снова спросила я.
Мама онемела, и глаза у нее стали круглые, как у птицы. Мне даже стало жаль ее.
— Я не вырасту, мама.
— Ты что, останешься карликом?
— Нет, я просто не успею вырасти и мне не понадобится сладкая поэзия классической литературы, которую ты притащила из Москвы в Нью-Йорк.
— Почему?
— Потому что будет атомная война. Из Москвы в Нью-Йорк прилетит ракета с боеголовкой… а дальше ты сама знаешь.
Ночь. В спальне за стенкой утихли мамины стоны. Они оба сходили в ванную помыться и сейчас лежат, отдыхая и беседуя. В туалете еще продолжает шуметь вода. Мама ищет сочувствия у Б.С. Речь идет обо мне. Мама считает себя опытным психологом и каждый мой поступок анализирует, разбирает по косточкам, словно рассматривает в микроскоп.
Господи, до чего она меня не понимает!
Но я лежу и прислушиваюсь. Все же интересно слушать чужие заблуждения. Особенно, если это касается твоей собственной персоны.
— Она, конечно, не совсем обычный ребенок, — говорит мама мурлыкающим голосом сытой кошки. — Я стараюсь быть объективной. Хотя она моя дочь и самое дорогое существо на земле. И единственное.
Последнее мама произносит со значением, весьма прозрачно намекая Б.С., что он, изверг, ее недостаточно любит и ценит, и поэтому ей приходится обходиться лишь одной любовью ребенка.
Б.С. на это реагирует, как только и может реагировать этот человек, не принимающий маму всерьез:
— Вы отклоняетесь, мадам. Ближе к делу. Значит, у вас не совсем обычный ребенок…
— Да, не совсем обычный, — вздыхает мама. — Еще в Москве, когда она была крошкой, я наблюдала в ней не совсем обычные проявления… какие-то отклонения от нормы. Она говорила такие вещи, которые ставили нас в тупик, ибо мы не могли понять, откуда это в ней… По крайней мере, ни у нас, ни у наших знакомых она подобному научиться не могла.
— Конкретней, — поправляет маму Б.С.
— Ну, взять хотя бы такой случай. Было это в Москве. Она пошла впервые в школу. Совсем крошка. И вот бабушка приводит ее домой. Мы, взрослые, ее окружили, тискаем, целуем, цветы, подарки. Все же такое событие: человек впервые переступил порог школы. «Ну как, деточка, спрашиваем, тебе понравилось в школе? Что произвело на тебя самое большое впечатление?» «Ничто», — отвечает. — «Скучища». Мы обомлели. Это произносит существо, которому еще не исполнилось семи лет.
— Здоровый скепсис, — бормочет Б.С. — Правда, весьма раннее проявление. Не вижу никакой патологии.
— Послушай, что дальше произошло. «А как твоя учительница? Понравилась тебе?» — «Почему она должна мне нравиться?» — спрашивает вместо ответа. — «Простая баба. Разговаривает, как деревенская. Вы бы такую за свой стол обедать не посадили».
Я в своей комнате задрыгала под одеялом ногами от удовольствия. Если мама не врет, не сочиняет, значит, я уже не таким дерьмом была в семь лет. Браво! Кое-что новенькое узнала о себе.
— Бабушки, дедушки чуть в обморок не попадали, — продолжает мама. — Они у нас — коммунисты старой закалки, искренне верующие во всеобщее равенство и братство. У нас в роду не было богатых, мы выросли в страшной бедности и гордились своим пролетарским происхождением. И тут — на тебе!
— сноб, баловень, аристократ паршивый, говорящий о простых людях с таким высокомерием и презрением. Откуда это взялось? Где она слышала такое? Она подобному не могла научиться в нашем доме. Ты можешь мне объяснить? Я — педагог, но отказываюсь понимать. Ответь мне ты. Возможно, медицина знает больше.
— Моя медицина, дорогая, — с откровенной иронией в голосе отвечает Б.С., — такая же слепая и глупая старуха, как и твоя педагогика. Мои скудные познания наводят меня на мысль, что тут все дело в генах. Ваш плебейский род имел в далеком прошлом весьма аристократичных предков, и вот через столько поколений прорвались гены знатного происхождения, опрокинули, смели с пути пролетарские и даже коммунистические гены и явились на свет в образе этого очаровательного юного сноба.
— Ты серьезно так думаешь? — спросила мама каким-то изменившимся голосом. Ей, кажется, польстила догадка Б.С. о наших благородных предках.
— Я этого не утверждаю, но допускаю, — невозмутимо ответил Б.С.
— Второй пример, — сказала мама.
— Что еще такое? — сонно отозвался Б.С.
— Ей было, боюсь соврать, годика три или четыре. Зашел к нам как-то сосед и решил пошутить с ребенком. Неумная шутка. Сделал страшное лицо, потянулся руками к шее моего мужа и зловещим таким голосом прохрипел:
— Я задушу твоего папу.
Знаешь, что она сделала? Она топнула ножкой, сжала кулачки так, что они побелели, и крикнула соседу, которого она прежде любила и часами сиживала на его коленях:
— Если ты тронешь папу, я тебя разрежу на мелкие кусочки, пропущу через мясорубку, сделаю котлеты, поджарю, съем и… покакаю. Ты останешься в ночном горшке.
Б.С. рассмеялся. Я у себя в комнате тоже завизжала, от удовольствия.
— Что ты об этом думаешь? — спросила мама. — Мне тогда совершенно не было смешно. Откуда в ней столько злости? Как в этой маленькой головке созрел такой изощренный чудовищный план мести?
— Прелестно, прелестно, — продолжал смеяться Б.С.
— Ты мне ответишь? — настаивала мама.
— Завтра, завтра. Пора спать. Я пошел к себе.
— А поцеловать на прощание? — жалобно протянула мама.
— Обойдешься. Нельзя все сразу.
— Свинья.
— Спокойной ночи.
Мимо моей двери прозвучали шаги Б.С. по коридору. Доски пола прогибались и скрипели под его весом, хотя он ступал осторожно, чтобы меня не потревожить.
Я в эту ночь уснула с улыбкой. Узнала кое-что занятное о себе. А еще позлорадствовала, что он ушел, не поцеловав ее.
Сколько мне суждено прожить, я никогда не забуду сцены прощания в московском аэропорту, когда мы с мамой навсегда покидали Россию. Навсегда, навсегда. Нас не пустят обратно, даже если мы очень будем просить. Потому что в Советской России считается, как неписаный закон, что каждый, кто ее покидает — предатель Родины, отщепенец и негодяй. А уж еврей — тем более.
Мы прошли таможенный осмотр. И теперь мы уже были одной ногой за границей. В зале, где мы ожидали посадки на самолет, все надписи были по-английски, а в буфете принимали плату в иностранной валюте. Советские деньги тоже принимали, но не так охотно. Мы уже были за границей, но не совсем. Лишь одной ногой. В любой момент нас могли вернуть обратно. В Советский Союз. За стеклянную стену, отделявшую наш зал от всего аэропорта. Они еще могли выкинуть любой трюк, поиздеваться над нами, как захотят. Потому что мы все еще были в их руках. На советской территории. Поэтому все взрослые, и в их числе моя мама, сильно нервничали и все поглядывали на часы и на радиорупор, откуда объявляли посадку на самолеты. По-русски и по-английски. И еще на каком-то иностранном языке, который я не смогла определить.
Даже дети перестали шалить и вели себя тихо-тихо. Словно боялись потревожить кого-то страшного, навлечь беду на родителей.
А за стеклянной перегородкой от потолка до пола был Советский Союз. Страна, в которой мы родились и которую мы сейчас покидали навсегда. Через эту стенку было все видно, но ничего не слышно. Она была звуконепроницаемой. И за ней теснились провожающие. Бледные, испуганные люди. Плакавшие и что-то кричавшие. Беззвучно. Как в телевизоре, когда выключишь звук. Шевелили губами, махали руками. Они уже были, как не живые.
За стеклянной стеной, навсегда от нас отгороженные, стояли плечом к плечу шесть стариков. Единственные люди на этой земле, приходившиеся мне родней. Три бабушки, два дедушки и прадед Лапидус.
Они казались ужасно маленькими и несчастными. И хоть я не всегда была с ними ласкова, мне очень захотелось погладить каждого и сказать ему в утешение доброе слово.
Их глаза были устремлены на меня. Не на маму. Словно с моим отъездом для всех для них прерывается нить, связывавшая их с жизнью, и они останутся на земле осиротевшими. Шесть стареньких сироток. У которых больше нет ни детей, ни единственной внучки. И будут хоронить один другого, каждый дожидаясь, когда придет его черед.
Я уже не буду на их похоронах. И от этого им будет очень тяжело умирать. Как будто они напрасно прожили свои жизни.
Мы их предали. Мы их бросаем. Одних. Беззащитных. В стране, где не любят евреев.
— А где их любят? — как любил говорить дедушка Лева.
Я чувствую, что моя мама совершает страшный грех, бросая этих стариков. Я не в счет. Я не решаю. Меня и увозят, не спросив моего желания. Мама объясняет, что старикам лучше оставаться в Москве. Здесь у них квартиры, пенсии. И друзья, к которым они привыкли. А там? Кому они нужны в чужой стране? Кто их возьмет на содержание? Нельзя их трогать с места. Это лишь ускорит приход смерти.
Это жестоко, говорит мама, но разумно. А у самой текут слезы.
Может быть, она думает о том, что когда-нибудь я так же оставлю ее. Одну-одинешеньку. Старенькую и беспомощную.
Потому что у меня впереди будет жизнь, а у нее — могила.
И это тоже будет жестоко, но разумно.
От этих мыслей у меня делалась гусиная кожа. А лица стариков за стеклом, с приплюснутыми носами, расплывались, потому что горючие слезы застилали мне глаза.
Маме звонит папин друг-подружка Джо. Этот американский гомосексуалист с коровьими моргающими глазами. Жалуется на папу. Тот ему, видать, изменяет. Ну и папашка у меня! Хоть и гомик, а порядочный кобель! Бедняжка Джо! Вот он и ищет утешения у бывшей жены своего любовника в надежде, что она замолвит за него перед папой словечко. Потеха! Как говорила в Москве бабушка Сима: сойти с ума и то мало!
Мама терпеливо выслушивает в трубке занудное поскуливание своего «соперника-соперницы», даже пытается утешить его по-английски с железным русским произношением, путая времена глаголов и опуская артикли. И обещает поговорить с папой, пристыдить его.
Б.С. нервно ходит по комнате, краем уха ловя обрывки этой задушевной беседы. Ему нужен телефон. И он злится.
— Да кончай ты, — говорит он маме в сердцах. — Пошли его в жопу!
И вначале сам не понял, какой он отвалил каламбур, отправляя гомосексуалиста в жопу. Я пришла ему на помощь:
— А ему только туда и надо!
Б, С. глянул на меня, аж разинул рот, когда до него дошло, и расхохотался, сотрясаясь всем своим огромным телом мужчины-быка.
Мы обменялись взглядами отлично понимающих друг друга единомышленников.
Мама ничего не расслышала, она все еще кудахтала утешения в трубку и поэтому не была шокирована.
У меня с прадедушкой Лапидусом свои тайны. Мы с ним играем в свои игры. Чтоб ни мои родители, ни дедушки с бабушками не слышали. А то бы прадедушке влетело за то, что он ребенку забивает голову всякой чепухой. Ребенок — это я. А всякая чепуха — это жизнь прадедушки Лапидуса, по которой можно лучше, чем по школьному учебнику, изучать историю России и революции. С той разницей, что прадедушка от меня ничего не утаивает, а в учебнике, как выражается моя мама, имеются большие пробелы.
— Старик впал в детство, — сокрушаются наши, видя, как мы с пра гуляем вдвоем и без умолку болтаем. — Что стар, что млад.
Они завидуют нашей дружбе. Потому что не умеют со мной разговаривать без сюсюканья, на равных. А пра Лапидус только такой разговор и признает.
Мы играем с пра Лапидусом в Красную Шапочку и Серого Волка. Я — Красная Шапочка, задаю вопросы, а он отвечает.
Как это в сказке?
— А скажи, отчего у тебя такие большие уши?
— Чтоб лучше слышать тебя.
Так в сказке. А в нашей игре немножко другой текст.
— А скажи, пра, за что ты сидел при царе?
— Потому что хотел свергнуть царя и установить советскую власть — власть рабочих и крестьян.
— А скажи, пра, за что ты сидел в тюрьме при советской власти?
— Честно сказать? Не знаю. Я только добра хотел советской власти.
— А скажи, пра, сколько ты сидел в тюрьме при царе?
— Два года и три месяца. По сравнению с советской эта тюрьма была как курорт. И охраняли нас так, — что даже ребенок мог бы сбежать. Вот я и сбежал, — чтоб свергнуть царя.
— А скажи, пра, сколько ты сидел при советской власти?
— Двадцать лет. От звонка до звонка. И если б Сталин не умер, не видать мне свободы никогда.
— А скажи, пра, тебя пытали в царской тюрьме?
— Боже сохрани.
— А скажи, пра, а в советской тюрьме?
— Охо-хо. Еще как, деточка. До сих пор косточки ноют.
— А теперь ты ответь мне, пра, зачем же было делать революцию и заменять царя советской властью?
— Спроси меня что-нибудь полегче, внученька. За что боролись, на то и напоролись. А ты будь умницей. Что я сказал
— запомни, но никому не говори. В школе на уроке отвечай по учебнику. Там точно сказано, как надо отвечать.
— Хорошо, пра. Я буду умницей. Честное ленинское! А то тебя за такие разговорчики снова погонят старенького в Сибирь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22