— Вы слышали, в столицы некоторых республик ввели десантников… И в Ригу ввели, и в Вильнюс…— Зачем же? Мало тут войск?— Значит, нужно больше!— Зачем?— Скоро увидим… Где увидим, в Риге? В Вильнюсе?Странный год… Странное начало. Даже чайки на пляже кричат необычно, как-то нервно.Каждый год, что бы ни случилось, я прихожу к этим пляжным фотографам, которые уже знают меня в лицо, и прошу меня запечатлеть. Вроде бы цветной кусок картона, а ощущаешь себя во времени. А не на отшибе.Я прихожу и говорю, снимите меня, говорю, на фоне красной яхты, но так, чтобы видно было море… И год чтобы был виден!Еще не так давно работал тут старик, занятный чудодей такой, с юмором. В семьдесят восьмом году мы приехали в июле, жена была на седьмом месяце беременности, живот, как мы ни скрывали, торчал, и старик всунул в руки жене огромный якорь: так держи! По замыслу, он должен был закрыть живот, но все равно не закрыл, а на фото все видно. Красная яхта, море, чайки, и жена с огромным якорем, который она послушно держит перед огромным же животом.А еще была у старика привычка в момент спуска затвора левой рукой подбрасывать в воздух крошки, чтобы чайки тоже были твоим фоном.Молодые фотографы так не делают, им все равно, будут у тебя на снимке чайки или не будут.Вот и о старике надо написать.О ежиках, о лебедях, о чайках и о старике. ОТЧЕГО КРИЧАТ ПТИЦЫ Начали они все-таки с Вильнюса. Столкновение с танками, убитые и раненые, военные захватили телевидение.— Доброе утро, — говорим по привычке друг другу.А утро-то недоброе.В Риге митинг, на улицах патрулируют танки. Власти обратились к населению с просьбой соблюдать спокойствие.Да мы-то что, мы такие спокойные. И все у нас спокойно. Вот только сантехник, седоватый сутулый латыш, окликнул меня, когда я шел на завтрак:— Ну, как? Танки-то недалеко! Скоро здесь будут!Я не понял, к чему это он, но кивнул.— Ну, теперь они получат… Да и вы тоже… — произнес он вполне спокойно, но твердо. — У райисполкома стояли от «Апреля»? Или думаете — мы забыли, как вы тут, с плакатиком? А мы ничего не забыли… Помним!Я всмотрелся в его лицо, будто впервые этого человека увидел. А ведь много лет приезжаю, и все время как-то почитал своим, может, потому, что все тут в Доме свои, знакомые, почти как члены семьи.Сколько ни звонишь от дежурной, сколько ни приходишь за почтой или так, мимо, он всегда тут, рядышком, на диванчике посиживает, чуть сгорбившись и уткнувшись в телевизор, который всегда включен.И вдруг вот как: обушком по голове. Да сзади, когда не ожидаешь. А может, поддал с утра?В рабочем ватничке, на месте дежурной, видно, ушла позавтракать, в кепчонке с козыречком, надвинутой на глаза. А голубые глаза исподлобья сейчас в разговоре со мной будто стальные.И вдруг подумалось: не зазря же тут торчит, на людном месте, все видит, все слышит, все запоминает.Но сегодня ему не сидится. Обращаясь уже к моей приятельнице Инне, он говорит возбужденно:— Вчерась на радостях бутылочку даже купил… Как же, вашим демократам по шее надавали! Пока в Литве, но и наши скоро получат!«Наши» — это, конечно, Народный фронт, правительство и так далее.Уборщица — латышка отмахивается:— Ой, да не слушайте его, страшный человек… Секретарь партийной организации, бегает в горком партии, докладывает о вас… и о нас…— А горком разве… еще существует?— Да кто-то есть… — И добавляет с усмешкой (бабы — они мудрые): — Раз нечисть поперла, значит, они все тут.А вот другой латыш, писатель Владимир Кайякс, такой тихий, добрый, милый, — его стол рядом с моим, — позавтракал и собрался ехать.— Куда?— На митинг, — ответил коротко. Надел пальто и отправился на электричку.…Отчего-то все утро, с рассвета летели с криком чайки от Риги. Так много чаек я давно не видал. От кого спасаются, почему кричат? Господи, даже им уже нет спокойствия…Писатель подошел к нашему столу.— Приятного аппетита, — пожелал добродушно.— Какой уж тут аппетит!— Ну почему?— А ты не видел — показывали Вильнюс?— Видел…— На молоденьких ребят танки, а у них в руках лишь зонтики!— Я думаю, все неприятности от космоса, — сказал писатель, в сущности, грустный добрый человек. — Весь мир сошел с ума, вон в Индии тоже…— В Индии всегда что-нибудь происходит… То Неру, то Индира Ганди…— Мариш, — окликнул кто-то. — Тебя Индия не волнует?— Меня волнует космос, — парировала моя жена. — Может, это они послали танки в Вильнюс!Рижское телевидение показало ночную хронику из Вильнюса: прожекторы, стрельба, кого-то бьют прикладом, танки поводят стволами пушек, утыкаясь дулами прямо в стоящих перед входом в телецентр людей.И трупы, лежащие на земле. Один с наброшенной на лицо тряпкой. Подходят старые женщины, откидывают, смотрят, не свой ли…Бедные бабы! Им при всех режимах делать одно дело: хоронить и оплакивать своих и чужих.Хронику повторяют всю ночь. В Москве в это время буйствует «Кравченко-шоу», там Масляков, там веселье.На «Титанике» в момент крушения тоже играли музыканты, но это был их подвиг, они играли, охраняя от страха перед неизбежным концом души погибающих. Да они сами, музыканты, погибли.— Из Москвы ничего нет? — спрашиваю, влетая в комнату, где телевизор.— Москва молчит, — отвечает жена. — А мы с Инной смотрели снова Вильнюс… всплакнули тут… Ты лучше не уходи, а то нам одним страшно.Дали список жертв: 14 погибших, более ста пятидесяти раненых. Погибшие почти все молодежь: от 17 до 25 лет. Говорят: один умер от инфаркта, сердце не выдержало этого ужаса.Но эти сведения все не из Москвы, даже на другой день она не назвала цифр, хотя их знает уже весь мир.Шахтеры Воркуты (не помню уже — где) так прокомментируют увиденное: «Как курят гоняли!» Но кто-то при этом добавил: «А танки, между прочим, тоже горят…»Когда смотрели повторы страшных сцен у телебашни в Вильнюсе, непроизвольно восклицали:— Как в Чехословакии!— Как в Венгрии!— Как в Афганистане!Какой бесконечный, за нашу короткую жизнь, опыт насилия.На митинге в Риге несли и такой плакат: «Хусейн в Кувейте, Горбачев в Балтике!»Инна пошла на почту, в который раз пытается дозвониться нашему другу писателю Кановичу Грише в Вильнюс.Говорят, связь прервана. Но телеграммы берут.Отстаиваю длинную очередь, чтобы дать телеграммы в Вильнюс и в Москву.«Москва, Кремль, президенту Горбачеву. С Литвой вы расстреляли и нашу надежду на демократизацию и обновление общества, мне стыдно и горько за Вашу безрассудную имперскую политику, которая ведет страну к гибели». И подпись.Можно было бы найти и другие слова, но пришли эти, да и времени не было. Я даже телеграммы начиркал на обратной стороне рукописи, где начиналась моя сказка о ежиках. Не беда.Это не беда. Ежики переживут. Беда в другом: когда у друзей несчастье. Еще летом я там выступал в литовском парламенте, и я сказал им в заключение слова: «Спасибо, что вы есть». И на том самом телецентре я тоже выступал, где ныне все произошло.А еще была дружеская встреча в Союзе писателей… Они не забыли поздравить меня с Новым годом.«Вильнюс, Союз писателей. Потрясены горбачевской безрассудной интервенцией и жестокостью, скорбим, молимся о мире на свободной и мужественной литовской земле, всегда с вами».За окошком молоденькая девица, белые крашеные кудряшки. Спросила, принимая телеграммы:— А Горбачев где живет? В Кремле?— Не знаю, — сказал я.— Но это — центр?— Да. Они считают это центром.Когда-то они считали свой Кремль — центром Вселенной, — надо бы добавить.— Вы не хотите послать с уведомлением?— Зачем? — спросил теперь я.— Чтобы дошло, — сказала наивная девочка.Она была русская, но она и вправду хотела, чтобы это дошло.— И так дойдет.— До Горбачева? — Она с сомнением покачала головой. А парень, стоящий позади меня, высокий, спортивного типа, вдруг спросил:— Простите, я слышал… Ну, а вы считаете это… Поможет? — и он кивнул в окошко, имея в виду мои телеграммы.— Ну, а промолчим? Лучше?— Не знаю, — искренне ответил он. — Они же там… (там!) не услышат…— Но ведь никто не знает правды, — вдруг сказала девушка. — Москва все передает не так, как было!Казимера Прунскене «Литва находится в треугольнике: республика — СССР — мир. Именно здесь сейчас проверяется политическая мораль других стран. Фактически вопрос о Литве — один из главных на самых серьезных уровнях зарубежья…»Вообще мораль… И не только стран… А просто каждого человека.Каждое теперь утро, наменяв горсть монет, я бегу на автомат и звоню по нескольким телефонам. Я звоню друзьям и знакомым, повторяю одно лишь слово: «Не верьте! По телевидению врут!»— Не верьте! Не верьте! Не верьте!Может, они там в Москве и сами догадываются или знают, но мне так легче, когда я это прокричу в трубку. КАК ПОПАСТЬ НА БАРРИКАДЫ В Риге строят баррикады.Я не мог не поехать, хотя Мариша не отпускала меня. И провожала, и встречала со слезами. Единственно, обещал не быть один, позвонил писателю Лене Ковалю, он тут же собрался и поехал со мной.Нам объяснили, что в город на машине не проехать, перекрыты мосты. Мы сели на электричку. От вокзала дошли до Дома правительства… Обстановка истинно фронтовая, уж я-то еще помню те времена, когда немцы подходили к Москве.В несколько рядов вокруг Дома правительства встали машины, грейдеры, тракторы, бетоновозы, лесовозы, другие разные «возы»…Не выстроились, а именно встали, сгрудились, окружили плотным кольцом, прикрыв собой беззащитные стены и входы нынешнего главного дома.Машины сейчас похожи на людей, в них видна отчаянная решимость противостоять насилию. И даже танкам.— Да что для танков такая защита? Раздавят!— Пусть давят. Пусть.— А тогда зачем?— А зачем люди встают?— А что им люди? Видели — по телевизору, как девушку… там в Вильнюсе?— Что же они? Звери?— Они военные… Приказ отдадут, и все.Такие вот разговоры на улице.Писатель Ион Друцэ приводит разговор с командующим округом Федором Кузьминым.— Ну, что это за преграда! — сказал тот. — Сельскохозяйственная техника.— Но народ… Который жжет костры? Они как?— Они да. Они — противник, — сказал командующий.Сознался не только в том, что народ, вставший на их пути, им страшен, но, назвав противником, и в том, что ему, то есть, народу, объявлена война.— Ты служил в армии? — спросил Леня.— Конечно. И, кстати, это было как раз здесь, в Риге.— Вот как! Не в танковых?— Я служил в авиации… Но во время праздников мы стояли здесь на площади, заслоном, для порядка.— И был порядок?— Да. Порядок был.— Но… Не при помощи автоматов?— Нет, нет, — успокоил я его.Мы и вправду не были тогда вооружены. Может быть, я еще расскажу и об этом.— Сорок три года я прожил тут в Риге, — сказал Леонид, он пишет книги об еврейских гетто, которые были под Ригой. И войну, и насилие он знает из первых рук. — Я люблю этот город, — продолжает он. — Но никогда я такой Риги не видел… Мне тяжело смотреть…Толпится народ, но любопытствующих мало. Больше тех, кто вышел защищаться: пикеты, дежурные, гражданская самооборона, правда, без оружия. У некоторых транзисторы, приемнички, слушают трансляцию из этого же Дома, где вторую ночь заседает правительство.На машинах листовки, призывы, плакаты.На многих карикатурах Горбачев.На одной из них дядя Сэм — в традиционных полосатых штанах и цилиндре — подкармли-вает птенца, высунувшего свой клювик из гнездышка. Насытившийся птенец встает во весь рост и оказывается выше кормящего дядюшки, и это уже не птенец, а двуглавый орел, грозно расправляющий свои когтистые лапы во все стороны. Словом, та самая советская империя.На улицы вынесены чай и кофе, их предлагают рабочим, но зазывают и нас, по-русски, как-то догадавшись, что мы не латыши.Сгружают и готовят на ночь дрова. Уже пылают костры вдоль бульвара, от подножья Ленина и дальше. В сумерках огромного темного города это ни с чем не сравнимое зрелище.Все революции друг на друга в чем-то похожи.Я сказал:— Как в семнадцатом у Зимнего, правда?Как будто я это помнил. Но нет, не помнил, а видел в кино… Да еще, вот, у Блока…Но Блок правдивей. И так ясно. А то, что показывают в нашей хронике, помните, солдаты виснут на чугунных воротах и бегут с криками к Зимнему… Вовсе это не документ, а инсценировка, взятая из художественных фильмов… Но как бы за давностью лет проскакивает, зритель не успевает заметить подделки!А вот один из моих любимых режиссеров Алексей Герман, который взялся просматривать хронику войны, пишет, что и кинодокументы войны большей частью тоже не что иное, как инсценировка… Только найдешь реальный кадр в архиве, а далее, смотришь, идет дубль…Нет, это, конечно, не Зимний, даже тот, который мы знаем по описаниям. И тут не женский батальон, и не жалкие юнкера, противостоящие братцам-матросикам, в перекрестье пулеметных лент… Здесь — народ. И большевикам он уже не верит. Напрасно Ильич тянет руку к рабочим у костра, они не смотрят в его сторону, и они хотят защитить свою власть от его легионеров. А это не только здешний коммунист Рубикс, но и другие. Вместе с командующим Балтийского военного округа Ф. Кузьминым они от имени комитета спасения предъявили ультиматум. Там о разгоне правительства и парламента. Срок ультиматума сегодня истекает, и ночью можно ожидать нападения. В передачах из Москвы об этом ни слова. Зато потом они будут бормотать о панике, которую посеяли сами демократы, выстроив никому не нужные баррикады…Вот что они скажут в «Известиях»:«Это же город с тысячелетней историей. А тут — костры горят, копоть, дым, а главное, что все это — бутафория. Если был бы смысл для защиты, а то сделано лишь для того, чтобы нагнетать психоз. С утра вокруг костров — чай, яйца, приносят хлеб, масло, а к вечеру тут уже пьяные появляются…»Врут, как всегда. Привыкли врать. Чай, кофе — да, а вот пьяных не видел ни разу, да и милиция потом заявляла, что вытрезвители были практически пусты.Поговорил бы депутат-эмиссар Денисов с этими рабочими. Да он все больше, видно, у Рубикса в кабинете сидел, оттуда, наверное, и все его «наблюдения».Не случайно я провел с этими замечательными парнями несколько дней и вечеров на баррикадах, я поверил в них, а через них и в самого себя.Мне потом зададут в Москве вопрос:— Как вы попали на баррикады?Вопрос столь серьезный, что на него серьезно трудно ответить. И обычно я говорил:— Это очень просто. Идешь на станцию и берешь билет за тридцать копеек до Риги…Владимир Кайякс, поужинав, собирается снова в Ригу.— Ночью буду дежурить… А завтра мне на смену сын выйдет.На ночь:— Дочка, тебе рассказать сказку…— Расскажи, папа.— Тебе, наверное, про ежиков? Ну слушай: «Однажды теплым солнечным днем ежик Коля вышел на улицу и увидел…»— Он увидел бандитов и индюков, — вдруг сказала дочка.«Индюков» — так она сказала с ударением на «ю». МЫ СТАЛИ СТАРШЕ У Гали Дробот внучка однажды сказала:— Я на днях стала старше.Со времени Вильнюса прошли сутки, но мы все «на днях» стали старше.Я даже думаю, особая, незримая, но очень ощутимая граница в нашей жизни, как и в жизни всех вообще, как бы далее ни складывались события, возможно, они станут еще трагичней, проляжет через январь этого года: и через Вильнюс, и Ригу.С этого дня жизнь стала другой, да и мы другие. Отсчет идет даже не на сутки, на часы и минуты. Мы не выключаем телевизора и настроены на Ригу. К счастью, передачи идут на двух языках одновременно, два ведущих, оба молодые, быстро реагирующие на события, листки с телетайпа им кладут прямо на стол, на наших глазах. А в перерывах духовные проповеди и церковная музыка. Никогда в жизни не ощущал так остро свою причастность ко всему, что сейчас с нами со всеми происходит.Не случайно именно в такой момент я решил для себя лично, в день 15 января, когда ждали нападения, ехать туда, к этим ребятам на телецентр, и быть вместе с ними. Если надо, выступать, если надо, то и защищать студию.Но это завтра.А сейчас глубокая ночь, и мы все в тревожном ожидании, как раньше во время войны. Правда, мы сидели не у телевизоров, а у репродукторов, скромных черных тарелок, у нас такая висела в детдоме у директора. И бывало, нас среди ночи будили и выстраивали в крошечном кабинете, чтобы мы слышали…Однажды меня спросили, похоже ли на фронт то, что я теперь вижу. Я отвечал: «Очень». Я помню это до мелочей, начало войны и нашу первую ребячью радость: «Ура! Сейчас им нарком Ворошилов задаст перцу». Мы даже пели песню, переиначивая модные тогда слова: «Если завтра война, слепим пушки из говна,И пойдем на фашистов войною…» Ну, и далее, в том же духе.А потом тревоги, налеты, бомбежки, страх перед голодом и все остальное отрезвило даже нас, пацанов, так же, как рытье «щелей» во дворе, нечто вроде окопов или землянок, где мы отсиживались во время тревог… В осеннем холоде, по колено в воде…Один из писателей на второй день после всех этих событий перестает с нами здороваться. День, другой… Пока мы не попадаем в один лифт. Я заглядываю ему в лицо: глаза какие-то стеклянные, остановившиеся, смотрит в пространство и нас с женой в упор не замечает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19