Инвалид сидел на своей доске по пояс голым, и я мгновенно сумел оценить мощь его тяжелых узловатых рук и великолепно развитой мускулатуры груди и плечевого пояса.
— Кто таков? — строго спросил он меня.
— Женька Савицкий. Из Станички, — охотно дал я о себе необходимые сведения и, помолчав секунду-другую, добавил на всякий случай: — Иду на базар добывать еду.
— Это как — добывать? — удивился инвалид и, видимо, чтобы получше разглядеть свалившегося на его голову чудака, даже приподнялся насколько мог на руках от земли, отчего бугры мышц на них налились и вспухли.
Я сказал, что пока еще не знаю как, но должен же, мол, существовать какой-то способ. Под пристальным взглядом собеседника мне стало неловко, и я на всякий случай прикрыл локтем заплывающий в синяке глаз.
— Эх ты-ы, ду-ура… — сочувственно протянул человек без ног. — А воровать-то умеешь?
Я и сам понял, что последний вопрос задан чисто риторически. Воровать я действительно не умел.
— Все ясно! — язвительно хмыкнул он, глядя, как я смущенно переминаюсь с ноги на ногу. Но в последний миг сменил гнев на милость и молча ткнул пальцем в сторону дымящегося костра.
Верно угадав в этом лаконичном движении приглашающий жест, я через минуту уже сидел в компании беспризорников, усердно жевал сунутый мне ломоть хлеба, попутно отмечая про себя, что в драке досталось не одному мне: у кого виднелся синяк, у кого — кровоподтек на скуле, а у парня, устроившегося напротив меня, кровоточила рассеченная ударом губа. Не остались незамеченными результаты схватки и безногим.
— Драться-то где научился? — как бы ненароком спросил он, прикуривая от уголька махорочную самокрутку. — Хорошо хоть кулаки при тебе, раз уж башка не на месте. Как-никак компенсация… Верно говорю?
Я молча проглотил ядовитое словцо. Ладно, мол, смейся, коли охота есть, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А про себя подумал, что тут у меня и в самом деле порядок. Постоять за себя я всегда умел. И братья, передавая нажитой опыт, не скупились. И сама жизнь учила… Улица в те времена щедростью на культурный досуг не отличалась. Клубов да стадионов в ту пору для рабочего люда не строили. Карты да гармонь — вот, считай, и все тогдашние дворовые развлечения. Не повывелась еще до конца и стенка на стенку. Сходились улица на улицу, слободка на слободку. Дрались без церемоний, серьезно: и крови хватало, и ребра, случалось, крушили друг другу… Но не было в этих схватках ни подлости, ни ненужной злобы. Неписаные, но строго соблюдаемые правила не позволяли, например, бить лежачего, поднимать с земли кирпич или применять оружие; противника каждый обычно выбирал себе по росту и по силе — ведь в стенках сходились и взрослые, и подростки… Ни старшие братья, ни сам я от участия в подобных кулачных потехах никогда не отказывались. Бойцами своими наша Станичка всегда славилась. Ходили мы и на Нахаловку, и на Стандарт, где городские парни гордились своей ловкостью в драке и бесстрашием. Не по возрасту рослый и физически крепкий, я охотно пускал в дело, когда надо, свои кулаки. Так понемногу и набирался опыта…
А опыт этот порой бывал попросту необходим. И не только в той стычке с беспризорниками. Забегая вперед, расскажу об эпизоде, происшедшем несколькими годами позже.
В Новороссийске, как и в любом портовом городе, был морской клуб, где отдыхали и развлекались моряки с иностранных судов — с греческих, английских, турецких, итальянских… В клубе помимо ресторана и помещения для игры в карты имелся также и гимнастический зал с борцовским ковром, с помостом для штанги и гирь, со столами для игры в настольный теннис… Но наибольшей популярностью пользовался боксерский ринг, на котором обычно первенствовали особо охочие до искусства рукопашного боя англичане и американцы. Существовала при клубе и спортивная секция, которая нередко нуждалась в парнях, вроде меня, готовых ради куска хлеба выходить на ринг в качестве спарринг-партнеров для заморских любителей. Тренеры наскоро натаскивали нас, чтобы при надобности было кого выпихнуть на ринг. Начал я туда ходить ради полагавшихся нам бесплатных завтраков, а потом увлекся. И дело у меня вроде пошло…
Однажды (мне шел уже семнадцатый год) выставили меня против какого-то негра. Противник мне достался серьезный. Во-первых, килограммов на десять — двенадцать тяжелее; во-вторых, старше меня и явно опытнее. Словом, не моя весовая категория. Но встреча предстояла товарищеская, не официальная, да и выставить, кроме меня, в тот день было некого.
Негр начал бой без подготовки, решил, видно, смять противника напором и силой. Вид у него и впрямь был устрашающий: широкая волосатая грудь, мощные плечи и руки, а вдобавок шрам через всю скулу и перебитая переносица… Работал он в основном короткими боковыми, перемежая их апперкотами в область солнечного сплетения. Типичная манера силовика, или, как теперь сказали бы, файтера. Я перекрывался локтями, нырками уходил от хуков, стараясь все время разрывать дистанцию. Ближний бой для меня был невыгоден.
Во втором раунде ситуация не изменилась. Негр продолжал наседать, не снижая темпа. От его частых и тяжелых ударов по корпусу мне приходилось солоно: вот-вот собьется дыхание. Надо было что-то срочно придумать. Я знал, что у меня неплохо поставлен левый прямой, но пустить его в ход в ближнем бою не представлялось возможным. И тогда я решил сделать ставку на игру ног. Уйдя от очередной атаки, я разорвал дистанцию и резко увеличил темп. Быстро перемещаясь по рингу, я не давал противнику сблизиться. Догадка, моя оказалась верной: негр теперь пытался достать меня свингами. Свинг — удар страшный, и, если он проходит, игра, можно сказать, окончена. Но длинный размашистый боковой, в который вкладывается весь вес тела, редко достигает цели. Слишком он размашист, слишком уж весь на виду… На это я и рассчитывал. Когда негр швырнул себя в очередном сокрушительном свинге справа, я вместо отхода назад сделал уклон вправо и нанес встречный удар. Мой левый прямой прошел, и перчатка пришлась точно в подбородок противника. Негр сел на брезент, а затем начал медленно валиться на спину…
После этого боя тренер стал проявлять ко мне интерес, и на занятия в секции я ходил уже регулярно.
Но все это случилось позже. А пока я сидел среди беспризорников, уминал с аппетитом ржаную горбушку и отвечал на не всегда понятные мне вопросы безногого. Один из них и вовсе поставил меня втупик.
— На дело не ходил, на стреме не стоял, воровать не воруешь… — ворчливо перечислял мои недостатки вожак беспризорников. — Ну а хоть ужом бегать умеешь?
Ребята откровенно потешались над моим недоумением, наблюдая за тем, как я каждый раз лишь открываю рот, а что сказать в ответ на очередной вопрос — не знаю.
— Ну хватит ржать! — оборвал смех беспризорников безногий предводитель. — И сами не урками родились, зелень-зеленая! Давно ли по деревням яблоки из поповских садов таскали? — Он немного помолчал и, удовлетворившись наступившей тишиной, бросил небрежно уже в мою сторону: — Значит, на базар шел? Туда и пойдешь. Но не один, а с моей шпаной. Иначе с голоду сдохнешь.
Я понял, что принят в компанию. Беспризорники, как по команде, тоже перестали меня подначивать. Завязался общий разговор. Ко мне теперь обращались, как к своему, расспрашивали о семье: есть ли отец, мать, другая родня. Узнал кое-что я и о своих новых приятелях. Большинство из них оказались с Поволжья. Кое-кто, как и намекал безногий, попали сюда из охваченных голодом деревень, где не только яблок, а и самих садов не осталось; другие пробирались из городов — из Астрахани, Царицына, Саратова. Паренька, первым напавшего на меня, занесло сюда аж из Нижнего Новгорода. Звали его, как позже выяснилось, Николаем, но он, казалось, об этом и сам забыл — Зуб да Зуб, иначе к нему никто не обращался. Имена, впрочем не говоря уж о фамилиях, здесь были не в ходу. Каждый имел свое прозвище. У безногого, например, была кличка Хмель.
Вряд ли кто возьмется объяснить, как и почему к человеку прилипает то или иное прозвище. Меня сразу окрестили Совой. Почему Сова? Подобным вопросом я тогда не задавался. Сова так Сова. Мне, в общем-то, было все равно. Как говорится, хоть горшком назови, только в печку не ставь.
Хуже было другое. Получив кличку и став, таким образом, полноправным членом беспризорной вольницы, я вместе с тем должен был принять и их образ жизни. А тут далеко не все было мне по душе.
Меня пугала не опасность, сопряженная с лихой бесшабашной жизнью, когда живут не задумываясь, живут одним днем; мне претила сама пустота, бесцельность подобного существования. Однако выбирать было не из чего. В подобное положение в ту пору попал не один я. Число беспризорников множилось не только в Новороссийске; беда эта становилась общей для всей страны. С ней боролись, но одолеть ее сразу, одним махом было, конечно, нельзя. Во многих местах царила разруха, заводы и фабрики простаивали, остро не хватало продуктов. А голод не тетка. Голод толкал бездомную ребятню на то, чтобы самим позаботиться о себе. Вот они и «заботились» как умели.
Пришлось какое-то время участвовать в их походах и мне.
Зачем я обо всем этом пишу? Но не сказать об этом означало бы утаить правду, приукрасить действительность. А наше общество, на мой взгляд, в этом не нуждается. Оно достаточно жизнеспособно, чтобы не затушевывать трудности, а преодолевать их. И преодолевало. Ведь именно оно, наше общество, позволило мне, бывшему беспризорнику, найти правильный путь в жизни — стать летчиком, затем командиром, наконец, маршалом авиации. Где, в какой еще стране могло случиться такое? А ведь я не исключение. Схожий жизненный путь прошли многие мои сверстники. Среди них есть и военачальники, как я, и крупные хозяйственники, и писатели, и ученые… Разумеется, я не хочу сказать, что, для того чтобы добиться чего-то в жизни, непременно надо было пройти, что называется, огонь, воду и медные трубы. Нет, конечно. У каждого своя судьба, свой жизненный путь. Но нельзя забывать и о том, что подлинная гуманность нашего общества, неисчерпаемая его жизнеспособность и колоссальная воспитующая сила помогли и продолжают помогать становиться на ноги также и тем, кто при иных условиях мог сбиться с пути, оказаться навсегда в числе отверженных.
Понятно, помочь можно не каждому. Но справедливости ради берусь утверждать, что отпетых среди нас было немного. Многие, как и я, тяготились своим положением. Вслух об этом не говорилось. Не позволяла обстановка. Но наедине с собой чуть ли не каждый из нас задумывался над своей судьбой, искал возможности, как ее изменить. Да и что завидного в судьбе бездомного, не знающего, где и как жить, подростка? Бесшабашная лихость, цинизм и дерзость — все это наносное, внешнее, все это бравада.
Искал их и я. Искал настойчиво. Не могу сказать, сколько бы еще времени длилась моя бездомная эпопея, но твердо знаю: так или иначе я сам бы положил ей конец. Во всяком случае, внутренне я был готов к этому. И когда подвернулся случай, я им без колебаний воспользовался.
Впрочем, случаем это вряд ли можно назвать.
Однажды ночью, зимой 1924 года, когда вся наша компания была в сборе, нас неожиданно окружили плотным кольцом какие-то люди в полувоенной форме. Действовали они быстро и решительно. Один из них спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал нам:
— Ну, ребята, поехали, хватит ваньку ломать. Довели, можно сказать, себя до ручки… Будете теперь жить по-человечески.
Кое-кто из беспризорников по привычке начал было хорохориться. С разных сторон послышались выкрики:
— Куда поехали?
— Нам и тут неплохо!
Руководитель операции спокойно возразил:
— Неплохо — это еще не хорошо. А мы с вами, пацаны, новую житуху будем организовывать — умную, интересную. Хорошую на все сто!
Я почему-то сразу поверил этому человеку. Он не подлаживался под нас; в негромком голосе его звучали строгие, даже властные, нотки, но была в нем какая-то неотразимая убежденность в своей правоте, от которой на душе у меня сразу стало как-то легко и спокойно. Такой врать не станет, решил про себя я.
Но нашлись среди беспризорников и такие, кто смотрел на вещи иначе. Кое-кто из ребят попытался было рвануть из кольца окружения. Но затея их не имела успеха. Все выходы оказались перекрытыми.
Подогнали два грузовика. Беспризорники — большинство с шутками, но кое-кто и с руганью — разместились в кузовах, а через полчаса мы уже въехали во двор, на воротах которого издали бросались в глаза огромные буквы: «ОГПУ». Нас выстроили, пересчитали, разбили по возрасту. Потом дали каждому по куску мыла и повели в баню. Пока мы отмывали с себя многонедельную грязь, одежду нашу успели сжечь, а взамен выдали новую. Непривычно было облачаться во все чистое, и здесь без шуток тоже не обошлось.
На другой день, перед завтраком, какой-то серьезный человек, с усталым лицом и с наганом на боку вкратце разъяснил нам наше новое положение, а заодно и обстановку в целом. Он говорил, что решением рабоче-крестьянского правительства начата борьба с беспризорностью, что заниматься этим будет ГПУ, председателем которого является Феликс Эдмундович Дзержинский. Нам объяснили также, что все мы будем учиться — школа рядом. А потом ознакомили с распорядком дня.
И началась наша новая жизнь. За ворота детдома выходить никому не разрешалось. Жили на полном самообслуживании. Все делали сами: убирали, стирали, по очереди готовили пищу на кухне, даже стригли друг друга. Из обслуживающего персонала в детдоме насчитывалось всего три-четыре человека. Они же, кстати, числились и воспитателями.
Спали мы, помню, на железных койках, матрацы и подушки набивали сеном. Вначале спали прямо на матрацах, но потом каждому выдали по простыне. В школе вместо тетрадей использовали шершавую, как наждак, серую оберточную бумагу, писали карандашами, так что и рассмотреть-то написанное на такой самодельной тетрадке было трудно.
Жили, словом, небогато — все только самое необходимое. Но никто нам златых гор и не сулил. Крыша над головой есть; еда хотя и скудная, но зато всякий день и досыта; одеты-обуты, в классах читать-писать учат… Чего же еще! А главное — смысл появился в жизни, которого прежде не было…
Вскоре там же, в детдоме, когда мне исполнилось шестнадцать лет, меня избрали секретарем комсомольской ячейки. Комсомольская работа — дело живое, требующее постоянно быть в самой гуще происходящих событий. Порой приходилось нелегко — не хватало умения, опыта, — но жить зато стало куда интереснее. Влекла меня и учеба. Сколько себя помню, я всегда жадно тянулся к знаниям, ненасытно вбирал в себя все, что так или иначе могло пригодиться в жизни. И когда летом 1927 года директор фабрично-заводского училища объявил, что заводу нашему нужны дизелисты, я записался на курсы одним из первых.
Пришлось, правда, лишиться временно части заработка, но я об этом ничуть не жалел. Жилось, понятно, трудно, каждая копейка была на счету, но я привык обходиться самым малым. Тем более игра, как говорится, стоила свеч. В ту пору такие профессии, как дизелист, считались престижными и котировались высоко. Да и как иначе! Тут тебе и сложная техника, и ответственность, и особое доверие — дизели снабжали электричеством весь завод.
К тому времени меня избрали членом бюро заводской комсомольской организации. И двойная ответственность — рабочая и общественная, а вместе с тем и двойное доверие вселяли в меня уверенность, что я нужен людям, приношу пользу.
Казалось бы, чего еще! От добра, как утверждает пословица, добра не ищут. Но юность неугомонна, и в душу запала новая мечта — овладеть еще более сложной техникой, стать шофером.
Шоферов в городе не хватало, профессия эта считалась тогда чуть ли не экзотической. А в Новороссийске вслед за первым отечественным грузовиком АМО стали появляться легковые автомобили различных иностранных марок — «рено», «мерседес», «дедион». Это теперь «Жигули» да «Волги» чуть ли не возле каждого подъезда стоят. Тогда же автомобиль был в новинку: пропылит по улице — редкий прохожий не обернется.
А тут еще попалось на глаза объявление о наборе на шоферские курсы, и я, конечно, не устоял. Учиться предстояло без стипендии, да что поделаешь — хорошо хоть не надо было платить за науку. Пришлось, словом, на целых шесть месяцев еще туже затянуть пояс. Обносился за полгода дальше некуда, да что одежда — иной раз и есть было нечего, так и промотаешься целый день голодный. Ни мать, ни братья помочь мне тогда не могли, сами еле-еле сводили концы с концами. Ребята, верно, помогали, чем могли, сочувствовали моей мечте…
Наконец наступил день, когда я самостоятельно сел за руль. Возить мне предстояло крупного хозяйственника — начальника строительства Новороссийской тепловой электростанции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53