Казалось, что дальше ничего хорошего не предвидит-
ся. Было страшно.
Школьное средневековье
Уровень жизни в то время был похуже, чем сейчас. А главное - он был
более дифференцирован. Это теперь неизвестно, кто больше получает, и жи-
вет богаче -уборщица или доцент, мясник или младший научный сотрудник.
Хотя в последнем примере с мясником я, пожалуй, немного переборщил, как
выражается моя мама. Тут как раз все ясно.
В те годы деление на имущих и неимущих было четким.
На окраине тогдашней Москвы построили короткую улицу, потеснив дере-
вянные домишки и бараки. Сейчас это далеко уже не окраина, а чуть ли не
центр Москвы. Но тогда улица имела в длину метров двести и насчитывала
около десятка серых четырехэтажных домов. Их и теперь называют "сталинс-
кими". Там жили военные и интеллигенция - врачи, писатели, журналис-
ты-международники, профессора и прочие.
В глубине дворов продолжали стоять бараки, которые до поры до времени
не сносили.
В этом месте я окончательно почувствовал - какой я уже недостаточно
молодой, скажем так. Мне слишком часто приходится разъяснять для молоде-
жи отдельные слова. Ну, например, - "бараки".
Люди старшего поколения помнят эти бараки. Это были длинные одноэтаж-
ные здания с одним входом в каком-нибудь из концов. Вдоль барака тянулся
тусклый узкий кордиор, пропахший жареной на постном масле рыбой. Слева и
справа были двери. За каждой дверью в комнатке жила семья. Три, пять,
семь человек. Конец коридора скрывался в синеватом чаду.
В бараках жили рабочие, мелкие служащие, лица без определенных заня-
тий, бывшие урки и тому подобные. От бараков веяло преступностью. Посе-
лившаяся рядом интеллигенция боялась бараков, как огня.
Сферы деятельности людей из бараков и обитателей сталинских домов бы-
ли совершенно различны. Линия соприкосновения между ними проходила в
школе, где мы
- дети военных, профессоров и писателей - учились вместе с детьми ра-
бочих и лиц без определенных занятий.
Как и во взрослой жизни, мы занимали руководящие посты, а барачные
дети были движущей силой. Я был звеньевым, а мой товарищ - сын журналис-
та-международника - председателем совета отряда. Другие звеньевые, ста-
роста и члены совета отряда тоже проводили свое детство в сталинских до-
мах.
Мы воспитывали барачных и старались сделать из них людей. Мы вызывали
их на заседания совета отряда, прорабатывали за двойки, хулиганство, ку-
рение и матерщину. После заседаний мы вместе с прорабатываемыми шли в
заброшенный парк над грязной речкой Таракановкой, которую потом упрятали
в подземную трубу, и с наслаждением курили и матерились. В пятом классе
я курил какие-то вонючие папиросы и матерился, как извозчик. Значения
произносимых слов я не понимал. Значение слова "извозчик" можно посмот-
реть у писателей девятнадцатого века.
Я испытывал страшный стыд за свое социальное происхождение.
Для меня не было более обидных слов, чем "маменькин сынок". Когда в
школе спрашивали, кто у меня отец, я всегда отвечал - военный. Никакая
сила не могла заставить меня произнести его звание. Раза два отец прихо-
дил в школу в форме. Я прятался под лестницей, в закутке, где нянечка
хранила тряпки и небольшие картонные ящечки мела.
Вот вам пожалуйста - нянечка!
Где они теперь, нянечки? Как их называют сейчас в школах? Уборщицы?
Технические работницы? Может быть, их вообще уже нет?
А у нас были нянечки. Они знали нас по именам.
Стремясь доказать свою пролетарскую сущность, многие мальчики ста-
линских домов превзошли барачных. Мой одноклассник, сын писателя, загре-
мел в колонию. Я был осторожен и хранил самодельную финку дома, за реп-
родукцией картины Шишкина "Корабельная роща".
На школьных переменах, в просторных кафельных туалетах, устраивались
стычки "до первой кровянки". Это были честные состязания. Два противни-
ка, желавшие выяснить отношения, дрались в тесном кругу, пока у одного
из них не появлялась кровь под носом. Бой прекращался. Боец с целым но-
сом объявлялся победителем.
Стычки никогда не возникали стихийно. Они тщательно готовились. Уже
за три дня становилось известно, что в пятницу на большой перемене Яша
Тайц стыкается с Хамсой из параллельного пятого "В" класса. Что они там
не поделили - я забыл. Мы опасались только, что наш огромный, кучерявый
и самый сильный в классе Яша Тайц, сын врача-профессора, может нечаянно
убить барачного Хамсу и тоже загреметь в колонию.
Хамса был ниже Яши на голову. Он вряд ли мог достать кулаком до Яши-
ного носа и добиться "кровянки". Хамса был белобрыс, прилизан, тощ и
вертляв. Голова его по форме напоминала огурец.
Стычка была серьезная и принципиальная - до звонка на урок. Перемена
длилась пятнадцать минут. Это означало, что Яша Тайц и Хамса проведут
пять боксерских раундов без перерыва.
Каково же было наше изумление и огорчение, когда Хамса побил Яшу Тай-
ца! Юркий и ловкий Хамса увертывался от квадратных Яшиных кулаков, кото-
рые тяжело утюжили воздух над его головой. Сам Хамса не переставая моло-
тил Яшу в живот. Улучив момент, Хамса подпрыгивал и концом своего белоб-
рысого огурца бил Яшу по крупному носу. После второго удара у Яши пошла
кровь. Хамса снова и снова бил по носу Яши своей прилизанной макушкой,
отчего она покраснела. Яша, как раненый, истекающий кровью бык, безус-
пешно пытался зацепить хоть раз Хамсу. Прозвенел звонок, и противники
бросились к кранам - отмывать кто нос, кто макушку. Яша явился в класс
бледный, поверженный, поколебавший нашу уверенность в превосходстве силы
над смекалкой.
Я боялся стычек и стыдился своей боязни.
Как вы уже заметили, я часто чего-то стыдился. Не знаю, как другие,
но я испытывал это чувство постоянно. В моей памяти глубже всего отпеча-
тались моменты, когда мне было стыдно. Стыдно за свою чувственность,
ложь, страх, тайное честолюбие, стремление быть похожим на других, за
родственников, за школу, за страну, в конце концов.
Самый страшный стыд - это стыд за страну. Он возник позже, в юности -
я еще об этом расскажу. Стыд уравновешивался гордостью, когда были при-
чины гордиться. Гордость и стыд, как мне кажется, соединенные вместе,
составляют любовь. Я хочу сказать, что это патриотические чувства. Одна
сплошная гордость еще не является любовью к родине. Здесь, как и везде,
диалектика проявляется в единстве противоположностей.
Гордость за свое благородное происхождение и стыд за него.
Гордость за великие идеи свободы, равенства и братства - и стыд перед
их реальным воплощением.
Но я отвлекся. Страшно было, когда мы всем классом били одного. На
нашем языке это называлось - "обламывать". У нас был предмет для обломов
- мальчик по фамилии Горюшкин. Его участь блестяще подтверждала фамилию.
Горюшкин сидел со мною за одной партой, и я подтягивал его по русскому
языку. Надо сказать, что Горюшкина били не зря. В школе почти никогда не
бьют зря. Он был фискал, во всем его облике было что-то подленькое, наг-
ловатое и трусливое. Когда созревала мысль в очередной раз побить Горюш-
кина, мы караулили его после уроков во дворе школы. Горюшкин безошибочно
чувствовал созревание этой мысли и не выходил из школы до темноты. Он
маялся там в коридоре, несчастный Горюшкин, и тосковал, а мы терпеливо
сидели во дворе на своих портфелях и смотрели на окна школы. Наконец в
темноте выходил Горюшкин, слабо надеясь, что товарищи простили его и ра-
зошлись. Но товарищи бросались на Горюшкина и били его пыльными портфе-
лями по голове. Я старался быть в задних рядах и лишь имитировал учас-
тие. Мне было жалко Горюшкина. И стыдно было невыносимо, потому что я не
находил в себе сил противостоять толпе. Горюшкин никогда на меня не жа-
ловался, хотя и видел меня среди нападавших. Некое благородство при-
сутствовало в Горюшкине. Он не напоминал мне о моем участии в битье,
когда мы занимались с ним русским языком. Вероятно, Горюшкин понимал,
что вел бы себя так же, если бы мы поменялись ролями.
Где ты теперь, Горюшкин?
Прости меня.
Все это - и курение, и матерщина, и самодельные финские ножи, и стыч-
ки, и обломы - происходило в школьное средневековье, с третьего по шес-
той класс, и прошло, как корь, к седьмому классу.
Как раз в это время воссоединили мужские и женские школы. Это было
первой ощутимой мною переменой после смерти Сталина. Воссоединение стало
выдающимся событием в моей жизни.
Первая любовь
Я оказался в бывшей женской школе. Так получилось, потому что она бы-
ла ближе.
В женской школе были свои традиции. Там на переменках не "стыкались",
как у нас. Все ходили по коридору парами, отдыхая от умственной работы.
У меня было впечатление, что я попал в музей. В класс входили учительни-
цы с буклями и, медленно ужасаясь, взирали на представителей мужского
пола. Для них это воссоединение было как снег на голову.
Мы быстро приспособились и стали расшатывать устои. Между прочим, де-
вочки охотно помогали нам их расшатывать. Вот тут и случилась первая лю-
бовь. Она была из параллельного класса.
Любовь из параллельного класса - это немного неудобно. Во-первых, ви-
дишься редко, на переменах. Во-вторых, необходимо как-то познакомиться.
Нужны посредники. И посредники нашлись.
Меня привели в кружок бальных танцев, где занималась также и она. Ее
звали Ира. Кружок бальных танцев существовал для привития нам чего-то
возвышенного, розового и душистого, как туалетное мыло. Кроме галантнос-
ти, распространяемой между нами, нас учили танцевать менуэты, па-де-па-
тинеры, мазурки, полонезы и прочую дребедень, будто мы собирались слу-
жить при дворе Людовика Четырнадцатого или играть в опере "Иван Суса-
нин". Насколько мне известно, судьба у всех сложилась иначе.
И вот меня стали учить правильно подходить к даме, протягивать ей ру-
ку с легким поклоном головы, на что она отвечала элегантным книксеном, и
вести ее на танец. В танце полагалось тянуть носочки и смотреть на даму
с великосветской полуулыбкой.
Два раза в неделю я танцевал с Ирой менуэты. Постепенно мы стали
встречаться помимо менуэтов. Мы гуляли компанией, потому что гулять
вдвоем было слишком откровенно. Я старался понравиться. Она, кажется,
тоже.
Запрещенными танцами в то время были фокстрот и танго. Господи, как
мне хотелось научиться их танцевать! Во время танго допускалось обнять
даму за талию. Это казалось мне верхом счастья.
Ира пригласила меня на день рождения. Я долго мучился, что бы ей по-
дарить, и подарил брошку в виде рыбки и книгу "Дон Кихот" писателя Сер-
вантеса. На книге я что-то написал. Она была идейным приложением к брош-
ке.
Не так давно я держал эту книгу в руках. Передо мной сидела взрослая
Ира, моя первая любовь. Я смотрел на свою дарственную надпись и удивлял-
ся этой безжалостной штуковине, которая называется время.
А танго я все-таки научился танцевать. Только позже.
Отец
Мой отец был военным летчиком.
Я всегда гордился тем, что он летчик и стыдился его высоких званий.
Мне казалось, да и сейчас кажется, что одного слова вполне достаточно,
чтобы определить человека. Летчик. Физик. Врач. Писатель. Учитель...
Это существительные, отражающие, как им и положено, существо дела.
Всякие же звания - суть прилагательные, или эпитеты, указывающие на ка-
чество предмета. Хороший летчик - это полковник. Плохой - лейтенант. Хо-
роший физик -академик, физик так себе - младший научный сотрудник.
Если бы это всегда было так!
Мой отец по отзывам сослуживцев был отличным летчиком еще в звании
лейтенанта. Когда он стал полковником, то прекратил летать по возрасту,
ибо наступила эра реактивной авиации.
Знаете ли вы, что такое запах аэродрома?
На аэродромах росла редкая желтая трава. Земля была в крупных масля-
ных пятнах. Взлетные полосы были грунтовыми, а иногда набирались из фи-
гурных железных полос с отверстиями, из которых торчала все так же колю-
чая трава.
Бортмеханик брался за узкую лопасть винта и поворачивал его на полто-
ра-два оборота. Летчик кричал из кабины: "От винта!" - и бортмеханик от-
бегал назад, забирался по железной лесенке в самолет, а затем втягивал
лесенку за собой и захлопывал дверцу.
Пропеллер начинал вращаться. За самолетом возникало желтое облако пы-
ли, в котором струилась аэродромная трава. Гром раскатывался вокруг. Са-
молет выруливал на полосу. Он ехал, мягко покачиваясь на дутиках и на
ходу шевеля элеронами, как бы разминая мышцы перед полетом. Потом он
взлетал, втыкаясь в небо с упрямым ревом.
В детстве я летал с отцом на многих марках военных бомбардировщиков и
транспортных самолетов. До сих пор названия "бостон", "Ту-4", "Ли-2",
"каталина" - волнуют мой слух. "Каталиной" назывался огромный гидросамо-
лет, который взлетал и садился на воду. Его пропеллеры были вынесены вы-
соко над плоскостями, чтобы не задевать воды. От этого "каталина" казал-
ся удивленным самолетом, у которого глаза вылезли на лоб.
Я стал физиком и знаю принцип реактивного движения. Но я не люблю ре-
активных самолетов и стараюсь на них не летать. В душе я не понимаю, как
может лететь самолет с дырками вместо пропеллеров. Действительность не
убеждает меня. Меня убеждает детство, от которого осталось в ладони ощу-
щение острой и теплой лопасти пропеллера.
Отец стал летчиком в те годы, когда зарождалась советская авиация. Он
учился на летчика в Севастополе и летал на фанерных самолетах, которые
вывозились из ангара лошадьми. На боку каждой лошади был написан номер,
соответствующий номеру самолета. Самолеты часто разбивались. У отца в
альбоме я видел групповую фотографию курсантов. Около трети группы были
помечены крестиками. Эти курсанты погибли еще до войны.
Отец тоже чуть не погиб до войны, но по другой причине. В тридцать
седьмом году его арестовали и объявили врагом народа. Два года он сидел
в тюрьме. Отец оказался врагом многомиллионного народа. Потом Ежова сме-
нили на Берию, в связи с чем отца выпустили и восстановили в звании и
должности. Те два года знакомые обходили маму стороной, и ей было никак
не устроиться на работу.
Если бы отца не выпустили, я мог бы не родится вообще, хотя мне в это
не верится. Мне кажется, что все, кто должен родиться, непременно рожда-
ются. Более того, если они рождаются, чтобы выполнить какое-нибудь дело
- они его выполняют несмотря ни на что.
Отец не любил вспоминать тридцать седьмой год. Об этом периоде я уз-
нал, когда мне было шестнадцать лет, то есть после Двадцатого съезда.
Дальше его судьба складывалась более или менее удачно. Он воевал,
имел много наград, дослужился до высоких званий и командовал разными
авиационными соединениями. Потом он вышел в отставку и вскоре умер от
инфаркта.
Ни я, ни брат не пошли по стопам отца.
И опять раздвоение души. Детство и юность прошли у меня в обстановке
военных городков, среди людей в форме, приказов и воинской субординации.
Я любил летчиков. Даже сейчас, встречая человека в военной форме, я гля-
жу на его погоны и радуюсь, замечая голубую окантовку. Мне кажется, что
летчики вылеплены из особого теста. Их спокойный и добродушный фатализм
восхищал меня. Обстановка в авиации в смысле воинской дисциплины и чино-
почитания всегда считалась и в действительности была более демократич-
ной, чем в других родах войск. Может быть, исключая флот.
И все же я с детства не взлюбил армию как систему. Я еще ничего не
понимал в жизни, а лишь ощущал огромный и точный в мелочах организм ар-
мии, остающийся бестолковым по самой своей сути.
Вероятно, я чего-то не усвоил, но сознание того, что миллионы людей
на земном шаре заняты тем, что учатся убивать друг друга все более эф-
фективно, - не умещается в моей голове. Если таковы исторические законы
развития, то я отказываюсь принимать глупость таких исторических зако-
нов.
На этом можно поставить точку в главе об отце.
Мой отец был хорошим летчиком и мудрым человеком. Он понимал больше,
чем я. Он отдал армии всю жизнь, и не его вина, что сын стал пацифистом.
Новое местожительство
Мы уехали из Москвы.
Мы ехали долго, через всю страну, и оказались во Владивостоке. Дальше
ехать было некуда. Там наша семья стала жить. Местожительство заслужива-
ет описания.
Это был специальный дом для воинских начальников. Он стоял на склоне
берега Амурского залива, а вернее, бухты Золотой рог. На центральную
улицу выходил лишь верхний третий этаж. Остальные этажи смотрели окнами
во двор, куда с улицы вели железная дверь и каменная лестница.
1 2 3 4 5 6 7