Цветение полыни, чебреца и лаванды наполняет воздух мимолетной, такой, увы, летучей и быстро пропадающей обонятельной поэзией. Не хочется пропустить ни мига из этой череды быстро проносящихся мигов цветения. Ночью – окна настежь, днем – блуждание по горам. «Я надеюсь, что после меня тысячи тысяч раз будет цвести этот склон, ведь вот после Макса чуть не полсотни раз цветет… – думал Арсений Николаевич. – Ну а когда земля начнет остывать, когда солнце начнет остывать, то по теории вероятности все равно где-нибудь во Вселенной возникнет точно такой же склон и на нем будут раз в год цвести тюльпаны и маки, лаванда, полынь и чебрец…» С улыбкой подумалось, конечно, что, по теории вероятности, может оказаться в тех неведомых глубинах и подобный старик среди подобного цветения, но улыбка эта была подавлена коротким смешком.Между тем высокий старик в старом белом свитере из альпаки, в старых крепчайших ботинках, вполне еще ловкий и совершенно уже добрый и чистый, что в старости случается далеко не со всеми, вполне был достоин повторения в рамках теории вероятности.В это утро спутником Арсения Николаевича по прогулке был другой старик, подполковник в отставке Марковского полка Филипп Степанович Боборыко, такой же, как и сам Арсений Николаевич, бывший юноша Ледяного Похода. Филипп Степанович, в отличие от Арсения Николаевича, был рыхл и одышлив. Он и в отставку-то вышел в 1937 году по причине дурного здоровья, но с тех пор вот уж столько десятилетий тянул, бесконечно охая и скрипя, основал, развил и передал детям небольшой, но вполне солидный судоремонтный бизнес, объездил весь мир. Сейчас, охая и стеная, ругая Арсения Николаевича за то, что вовлек тот его в немыслимую «па нашим-то мафусаиловым годам» прогулку, подполковник Боборыко рассказывал о своем прошлогоднем путешествии в Москву и о наслаждении, которое он испытал на концерте церемониального оркестра Советской Армии.– Арсюша, мон ами, поверь, это было шикарно, елочки точеные! Какой повеяло российской стариной! Тамбурмажор подбрасывал жезл, на задах стояли военные значки, штандарты, сродни, знаешь ли, Семеновским и Преображенским. Все трубачи такие грудастые и усатые, вот она, имперская мощь, не чета нашим «форсиз», которые, ты уж извини меня, я знаю, что ты этого не любишь, но, согласись, с годами стали больше похожи на тель-авивских коммандос, чем на русскую армию, прости, Арсюша, похожи стали на этих дерзких жидков. А что они играют – ты не представляешь! «Морской король», «Тотле-бен», «Славянку» и даже одну нашу, белую, ты себе не представляешь, Арсюша, они играли «Марш дроздовцев», конечно, без слов, но я пел, Арсюша, я пел, сидя в советском зале, пел и плакал…Филипп Степанович слегка даже пробежался по горной тропе, воздвиг свое грузное тело на камень и, прижав руку к груди, спел не без вдохновения: Шли дроздовцы твердым шагом,Враг под натиском бежал,И с трехцветным русским флагомСлаву полк себе стяжал… Затем последовала одышка и затяжной кашель со свистом, деликатное, в кустик, отхаркивание мокроты.– Милый Боборыко, – сказал с улыбкой Арсений Николаевич, (любопытно, что даже в юности у подполковника не было прозвища, сама его фамилия воспринималась как забавная кличка), – должен тебя огорчить: о дроздовцах эти твои трубачи даже и не слышали, а на дроздовский мотив они поют свое – «По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед, Чтобы с боем взять Приморье, Белой армии оплот». Согласись, в поэтическом отношении этот текст явно лучше нашего.Филипп Степанович огорчился. С огорчением и очень серьезно он смотрел на Арсения Николаевича, и тот понимал, что церемониальный оркестр и марши – лишь повод для серьезного разговора, с которым Боборыко приехал в «Каховку».Прошло уже около двух месяцев с того момента, как Временная Государственная Дума обратилась к Верховному Совету с просьбой о включении Крыма в Союз на правах шестнадцатой республики. Ответа до сих пор не было, не было никакой реакции из Москвы, словно все это была детская игра, словно и сам ОК не достоин внимания гигантской Евразии.– И все-таки, Арсюша, в вооруженных силах там чтут российские традиции. Представь, отправился я в Лефортово искать свой кадетский корпус. Представь, сразу нашел. Все те же красные стены, белые колонны, вокруг почти ничего не изменилось, в здании помещается Артиллерийская Академия, у входа дежурный офицер, стройный, перетянутый ремнями, наш, настоящий, Арсюша, русский офицер. Я обратился к нему и сказал, что учился здесь кадетом. Представь, никакой враждебности, представь, наоборот, дружелюбие, уважение…– Что ты хочешь этим сказать, Боборыко? – мягко спросил Арсений Николаевич. – Говори, наконец, впрямую.– Я хочу сказать, что в мире болтают о советском милитаризме, но ведь мы, русские, всегда любили войну, мы… – Филипп Степанович разволновался вконец, руки задрожали, дыхание сбилось.– Давай присядем, – Арсений Николаевич посадил старого друга на нагретый солнцем камень. Огромная чаша Коктебельской бухты со всеми ее парусниками и мотоботами, ее небо с двумя-тремя геликоптерами, ее земля с уступчатыми домами и завитками фриуэя, с катящимися автомобилями в тишине лежала под ними. Здесь, на склоне, была тишина, только свиристела близкая птица да мощно пахли цветущие травы.– Ну, скажи, наконец, Филя, скажи, спроси, – сказал Арсений Николаевич.– Хорошо, – Филипп Степанович отдышался. – Арсюша, мы вымираем с каждым днем. Сколько осталось? И батальона не наберется. Арсюша, меня послали к тебе товарищи. Мы чувствуем, что они скоро придут. Ведь это же бесспорно, они придут. Мы и сами бы пришли на их месте, иного быть не может. Скажи, можем ли мы, последние добровольцы, смотреть на них как на нашу армию?Арсений Николаевич не думал ни минуты.– Нет, это не наша армия, – сказал он.
Теплым майским вечером на открытой веранде литературного ресторана «Набоков» Антон Лучников играл на саксофоне для своей беременной жены. Выпросил инструмент у музыканта – Джей, дай мне свою дудку ненадолго, хочу для жены немного поиграть, она у меня очень беременная. Все тут были свои, все друзья, все яки, и, конечно, знаменитый саксофонист Джейкоб Бриль не отказал Тони, дал свое золотое сокровище, только попросил слюни не пускать. Кумир подземной пересадки на станции метро «Шатле» заиграл в стиле «ретро» мелодию «Сентиментальное путешествие». Он думал, что всех поразит этой древностью, которую недавно выудил в отцовских архивах, но оказалось – все эту штучку знают, вся публика в «Набокове», не говоря уже о музыкантах, которые тут же к нему подстроились и только лишь слегка улыбались, когда он пускал «фиксу». Певица же оркестра, длинноногая черная Заира, обтянутая черным платьем и вся целиком напоминающая стройную изгибающуюся ногу, встала рядом с Тони и запела: Gonna make a sentimental journeyAnd renew old memory… Антон играл, глядя на жену влюбленными глазами. Со дня на день она родит. У меня будет ребеночек, сын или дочь, еще одно родное существо появится в мире. Мать ушла, но придет ребенок, он заполнит то, что называется гнусным словом «пустота», черную дыру в пространстве, образовавшуюся с уходом матери. После недавней смерти матери он почувствовал, что изменился, может быть, повзрослел, может быть, это называется каким-нибудь другим словом, но изменился решительным образом. У каждого человека свой космос, но в моем слишком просторно, слишком много пустот… Мать ушла, а отец и не знает об этом, орбита его удаляется, он кружит в холодных кольцах своей подлой славы, все дальше и дальше отлетает от меня… и от деда… Счастье, что в мир мой вошла такая горячая Памела… Вот она сидит в своем африканском широченном бурнусе, но пузо все равно видно, не спрячешь, там мое дитя…Черная, тоненькая, дочь татарина и негритянки Заира, поводя плечами и бедрами, будто старалась вылезти из своего чулка. Оживи мою короткую память… Когда я увидел двух американочек на торговой улочке Стамбула, разве я думал, что одна из них станет моей женой? Кажется, это дед виноват, кажется, это он сказал – вот твоя жена, Антошка! Отец этого не сказал, может быть, он только подумал об этом, помнится, он бросил на нас в «Калипсо» какой-то странный взгляд, но не сказал ничего. Ему не до этого. Исторический деятель… Экий вздор вся эта история, вся эта политика. Если бы я мог играть на саксе, как Бриль!Он кончил играть и с церемонным поклоном вернул инструмент хозяину.– Ты можешь хорошо играть, – серьезно сказал Бриль. – Хочешь, позанимаюсь с тобой?– Очень хочу, Джей, – сказал Антон. – Готов хоть завтра начать.– Давай поиграем, пока красные не пришли, – сказал Джей Бриль.– На саксофоне сейчас и у них можно играть, – сказал Антон. – Меня как раз там и научили. Некий Дим Шебеко.– Ага, – уважительно кивнул Бриль. – Знаю.Антон вернулся к своему столу, где золотой богиней восседала Памела, а рядом с ней ближайший друг, третий призер «Антика-ралли» Маста Фа и несколько еще парней и девушек из первого национального конгресса яки, который, едва возникнув, тут же и рассыпался на множество групп, группочек и отдельных личностей. К сожалению, отец прав, думал Антон: яки-идея возникла преждевременно, ей нужно еще не менее одного поколения. Быть может, вот тот, кто сидит сейчас в Памеле и так колоссально растянул ее матку, может быть, этот типус и смог бы стать настоящим яки, если бы… если бы не… если бы не было сейчас такой грустной и чудной весны, если бы мы все, весь наш Остров, со всеми его скалами и бухтами, не был зачарован ожиданием неизбежного, загипнотизирован таинственным северным молчанием. А, впрочем, какое все это имеет значение, никогда я не пойду по пути своего папочки, никогда не позволю поработить себя никакой политической идее, любая из них мерзее другой, хватит с меня этого дурмана, лучше на саксофоне буду играть, лучше уеду с Памелой к ней в Малибу, забуду о том, что я русский, что я яки, забуду об Острове Крым, довольно… Вновь и вновь в памяти его вставал дряхлый дворец на окраине Рима, отставшие от стен обои, выскакивающие при каждом шаге плитки паркета, запах распада, неотвратимой беды… Он тряхнул головой, поймав на себе беспокойный взгляд Памелы.– Ну, – улыбнулся он жене. – Как я играл, бэби?– Совсем неплохо, – улыбнулась она. – Я думала всегда, что ты врешь про саксофон, а ты, оказывается, и действительно немножечко умеешь.– Бриль будет заниматься со мной, – сказал Антон. – Через год заиграю, как он.– Браво! – Памела погладила его по голове. Чем больше рос у нее живот, тем более по-матерински она относилась и к мужу своему, русскому мальчишке. – Завтра же напишу маме в Малибу, что ошиблась – выходила замуж за будущего премьера, а он оказался просто саксофонистом.– Ебал я всех премьеров, – пробормотал смущенно Антон. – Джаз – вот независимая страна, ни с какой политической падлой никогда не смешается.– Какой ты стал аполитичный, – ядовито заметил Маста Фа. – Тони, ты вернулся из Италии другим человеком. Может быть, «красные бригадисты» тебя запугали?Все расхохотались, кроме Антона и Памелы. Он никому не рассказывал, для чего ездил в Италию, никому, кроме Памелы, и никому никогда не расскажет: нечего им знать о горшках с черной рвотой, о трещинах в стенах так называемого дворца, о последних хрипах матери, о ее глазах, замутненных наркотиками, об одинокой его молитве, которая обернулась судорогой, никому он не расскажет об этом, кроме Памелы, которой уже все рассказал, никому, даже отцу, прежде всего – никогда – отцу. Он ничего не ответил Маста Фа и отвел глаза. Получается, что у меня совсем нет друзей. Маста Фа – лишь политический союзник, он не друг, если я не могу ему рассказать обо всем этом. Дед Арсений на своей горе… Могу я ему рассказать? Это еще вопрос… Впрочем, дед Арсений – мой друг. Вот ему я расскажу все о матери, об этом ужасном дворце, где она провела свои последние дни… Завтра же отправимся с Пам в Коктебель…– Ну? – настойчиво сверлил его взглядом яростный Маета Фа. – Перед бригадистами там обосрался?– Ебал я «Красную бригаду», – неохотно проговорил Антон, выпил рюмку коньяку и поспешно закурил.– Обосрался! – крикнул Маста Фа. – Мы все обосрались! Мы все оказались дерьмом! Мы не яки, а говно!Еще после участия в «Антика-ралли» бахчисарайская аристократия отлучила юношу от дома. Мусульманин не должен принимать участия в варварских забавах гяуров. Затем и отец, богатейший плантатор, выгнал сына: – иди к своим русским! Теперь Маста Фа собирался и сам послать всех подальше: оскорбленная душа жаждала одиночества.Все за столом после слов темпераментного гонщика зашумели. Маста Фа удалось добиться своего: все забыли про джаз и про очарование поздней весны, про все свои сердечные дела и про марихуану, снова бессмысленно закружилась по столу безнадежная яки-проблема. Антон, хотя и слово себе дал не ввязываться, через минуту уже перегибался через стол, отмахивал волосы, стучал кулаком, безобразно, в худшем русском стиле, оппонировал другу, едва не рыдал.– Да ты пойми, да вы поймите, ты, парень, вы, ребята, поймите, нет у нас еще нации, хоть плачь, но нету! Вы же видели, как проваливались все наши митинги, за исключением тех, где надо было кулаками работать; все наши дискуссии оборачивались комедией, а над своим языком мы сами смеялись!Маста Фа в ответ тоже вскочил и перехватил раскачивающуюся над столом длинную руку.– Это вы, русские, смеялись, а другие не смеялись! Вы русские – мазохисты! Вас Золотая Орда триста лет употребляла, а вы только попердывали! Вас Сталин сорок лет ебал, а вы его отцом народов называли. Вы, русские, сейчас весь наш Остров жопой к красным поворачиваете, напрашиваетесь на очередную выебку. Кончено! Катитесь вы, проклятые русские!Отшвырнув тяжелое кресло, Маста Фа перепрыгнул через перила веранды прямо на мостовую. Через несколько секунд зеленая его «бахчи-мазаратти», рявкая, отвалила от ресторана «Набоков» и исчезла.– Ну вот вам и яки, – печально развел руками Антон. – Вот вам на поверку и вся наша «нация». Вы – русские! При чем тут русские? В конце концов, почему я – русский? Я с таким же успехом и итальянец.– Вы итальянец? – спросила, подходя, Заира. – Такой блондинчик?– По-вашему, все итальянцы черны, как сажа? – надменно возвышаясь над своим животом, обратилась к ней Памела. Она чувствовала, куда клонит певичка – при беременной жене уволочь на ночку мальчика.– Ну вот уже и цвет волос, цвет кожи, примитивнейший расизм, – уныло проговорил Антон. Он был удручен внезапной злобной вспышкой Маета Фа. – Друзья, – сказал он, – мы ссоримся по пустякам, а на самом-то деле думаем об одном – придут ли красные?– Не сомневайтесь, придут – сказал кто-то с дальнего конца стола.Сказано это было по-русски, но Антону показалось, что с советской интонацией, да-да, определенно, кто-то советский высказался. В конце стола на углу бочком сидел маленький, заросший бороденкой по глаза молодой человек в солдатской рубашке, расшитой лилиями, мода советских хиппи.– Вы, кажется, из России? – спросил Антон.– Сейчас из России, – загадочно ответил малыш.Антон повернулся к друзьям и продолжил свою мысль. – Придут или не придут красные, долг крымской молодежи – продолжать процесс формирования новой нации. Надо перенести семя яки через поколение. Нужно организовать многонациональные земледельческие коммуны, работать над языком, над новой культурой… – Говоря это, он чувствовал на себе усмешливый взгляд малыша. Резко повернул голову – так и есть: смеется. – Какого черта вы смеетесь?– Хотел бы я посмотреть на ваши многонациональные коммуны в Крымской АССР, – сказал малыш. – У вас никто до конца не понимает большевизма. Даже вы, яки, противники воссоединения. Даже вы, ребята, не понимаете, что вас очень быстро тут всех раскассируют…– Кто вы такой? Вы из Москвы? – спросили малыша.– Неделю как оттуда, – ответил он.– Турист? Однако туризм прекращен сразу после призыва Думы. Еврейский эмигрант? Они сюда не едут…– Я просто беглец, – скромно сказал малыш: За столом расхохотались – нашел куда бежать!– Мне все равно, куда бежать, – пояснил малыш. – Я могу убежать откуда угодно и куда угодно.– Новый Гудини, – сказал Антон.– Между прочим, что-то в этом роде, – очень просто, без всякой амбиции сказал малыш. – Мое имя Бенджамин Иванов, или Бен-Иван, как зовут меня друзья. Я эзотерический человек. С каждым годом обнаруживаю в себе все новые и новые признаки свободы. Вы можете спросить, Тони, у вашего отца. Прошлым летом мы пересекли с ним вместе советско-финскую границу. Мне удалось тогда «вырубить» целую заставу, на солидном расстоянии спутать показания локатора.– Так это были вы? – поразился Антон.– К вашим услугам, – поклонился Бен-Иван, встал, подошел к перилам веранды клуба «Набоков», и вдруг исчез в подступающих вплотную к веранде ветвях платана.Антон тряхнул головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Теплым майским вечером на открытой веранде литературного ресторана «Набоков» Антон Лучников играл на саксофоне для своей беременной жены. Выпросил инструмент у музыканта – Джей, дай мне свою дудку ненадолго, хочу для жены немного поиграть, она у меня очень беременная. Все тут были свои, все друзья, все яки, и, конечно, знаменитый саксофонист Джейкоб Бриль не отказал Тони, дал свое золотое сокровище, только попросил слюни не пускать. Кумир подземной пересадки на станции метро «Шатле» заиграл в стиле «ретро» мелодию «Сентиментальное путешествие». Он думал, что всех поразит этой древностью, которую недавно выудил в отцовских архивах, но оказалось – все эту штучку знают, вся публика в «Набокове», не говоря уже о музыкантах, которые тут же к нему подстроились и только лишь слегка улыбались, когда он пускал «фиксу». Певица же оркестра, длинноногая черная Заира, обтянутая черным платьем и вся целиком напоминающая стройную изгибающуюся ногу, встала рядом с Тони и запела: Gonna make a sentimental journeyAnd renew old memory… Антон играл, глядя на жену влюбленными глазами. Со дня на день она родит. У меня будет ребеночек, сын или дочь, еще одно родное существо появится в мире. Мать ушла, но придет ребенок, он заполнит то, что называется гнусным словом «пустота», черную дыру в пространстве, образовавшуюся с уходом матери. После недавней смерти матери он почувствовал, что изменился, может быть, повзрослел, может быть, это называется каким-нибудь другим словом, но изменился решительным образом. У каждого человека свой космос, но в моем слишком просторно, слишком много пустот… Мать ушла, а отец и не знает об этом, орбита его удаляется, он кружит в холодных кольцах своей подлой славы, все дальше и дальше отлетает от меня… и от деда… Счастье, что в мир мой вошла такая горячая Памела… Вот она сидит в своем африканском широченном бурнусе, но пузо все равно видно, не спрячешь, там мое дитя…Черная, тоненькая, дочь татарина и негритянки Заира, поводя плечами и бедрами, будто старалась вылезти из своего чулка. Оживи мою короткую память… Когда я увидел двух американочек на торговой улочке Стамбула, разве я думал, что одна из них станет моей женой? Кажется, это дед виноват, кажется, это он сказал – вот твоя жена, Антошка! Отец этого не сказал, может быть, он только подумал об этом, помнится, он бросил на нас в «Калипсо» какой-то странный взгляд, но не сказал ничего. Ему не до этого. Исторический деятель… Экий вздор вся эта история, вся эта политика. Если бы я мог играть на саксе, как Бриль!Он кончил играть и с церемонным поклоном вернул инструмент хозяину.– Ты можешь хорошо играть, – серьезно сказал Бриль. – Хочешь, позанимаюсь с тобой?– Очень хочу, Джей, – сказал Антон. – Готов хоть завтра начать.– Давай поиграем, пока красные не пришли, – сказал Джей Бриль.– На саксофоне сейчас и у них можно играть, – сказал Антон. – Меня как раз там и научили. Некий Дим Шебеко.– Ага, – уважительно кивнул Бриль. – Знаю.Антон вернулся к своему столу, где золотой богиней восседала Памела, а рядом с ней ближайший друг, третий призер «Антика-ралли» Маста Фа и несколько еще парней и девушек из первого национального конгресса яки, который, едва возникнув, тут же и рассыпался на множество групп, группочек и отдельных личностей. К сожалению, отец прав, думал Антон: яки-идея возникла преждевременно, ей нужно еще не менее одного поколения. Быть может, вот тот, кто сидит сейчас в Памеле и так колоссально растянул ее матку, может быть, этот типус и смог бы стать настоящим яки, если бы… если бы не… если бы не было сейчас такой грустной и чудной весны, если бы мы все, весь наш Остров, со всеми его скалами и бухтами, не был зачарован ожиданием неизбежного, загипнотизирован таинственным северным молчанием. А, впрочем, какое все это имеет значение, никогда я не пойду по пути своего папочки, никогда не позволю поработить себя никакой политической идее, любая из них мерзее другой, хватит с меня этого дурмана, лучше на саксофоне буду играть, лучше уеду с Памелой к ней в Малибу, забуду о том, что я русский, что я яки, забуду об Острове Крым, довольно… Вновь и вновь в памяти его вставал дряхлый дворец на окраине Рима, отставшие от стен обои, выскакивающие при каждом шаге плитки паркета, запах распада, неотвратимой беды… Он тряхнул головой, поймав на себе беспокойный взгляд Памелы.– Ну, – улыбнулся он жене. – Как я играл, бэби?– Совсем неплохо, – улыбнулась она. – Я думала всегда, что ты врешь про саксофон, а ты, оказывается, и действительно немножечко умеешь.– Бриль будет заниматься со мной, – сказал Антон. – Через год заиграю, как он.– Браво! – Памела погладила его по голове. Чем больше рос у нее живот, тем более по-матерински она относилась и к мужу своему, русскому мальчишке. – Завтра же напишу маме в Малибу, что ошиблась – выходила замуж за будущего премьера, а он оказался просто саксофонистом.– Ебал я всех премьеров, – пробормотал смущенно Антон. – Джаз – вот независимая страна, ни с какой политической падлой никогда не смешается.– Какой ты стал аполитичный, – ядовито заметил Маста Фа. – Тони, ты вернулся из Италии другим человеком. Может быть, «красные бригадисты» тебя запугали?Все расхохотались, кроме Антона и Памелы. Он никому не рассказывал, для чего ездил в Италию, никому, кроме Памелы, и никому никогда не расскажет: нечего им знать о горшках с черной рвотой, о трещинах в стенах так называемого дворца, о последних хрипах матери, о ее глазах, замутненных наркотиками, об одинокой его молитве, которая обернулась судорогой, никому он не расскажет об этом, кроме Памелы, которой уже все рассказал, никому, даже отцу, прежде всего – никогда – отцу. Он ничего не ответил Маста Фа и отвел глаза. Получается, что у меня совсем нет друзей. Маста Фа – лишь политический союзник, он не друг, если я не могу ему рассказать обо всем этом. Дед Арсений на своей горе… Могу я ему рассказать? Это еще вопрос… Впрочем, дед Арсений – мой друг. Вот ему я расскажу все о матери, об этом ужасном дворце, где она провела свои последние дни… Завтра же отправимся с Пам в Коктебель…– Ну? – настойчиво сверлил его взглядом яростный Маета Фа. – Перед бригадистами там обосрался?– Ебал я «Красную бригаду», – неохотно проговорил Антон, выпил рюмку коньяку и поспешно закурил.– Обосрался! – крикнул Маста Фа. – Мы все обосрались! Мы все оказались дерьмом! Мы не яки, а говно!Еще после участия в «Антика-ралли» бахчисарайская аристократия отлучила юношу от дома. Мусульманин не должен принимать участия в варварских забавах гяуров. Затем и отец, богатейший плантатор, выгнал сына: – иди к своим русским! Теперь Маста Фа собирался и сам послать всех подальше: оскорбленная душа жаждала одиночества.Все за столом после слов темпераментного гонщика зашумели. Маста Фа удалось добиться своего: все забыли про джаз и про очарование поздней весны, про все свои сердечные дела и про марихуану, снова бессмысленно закружилась по столу безнадежная яки-проблема. Антон, хотя и слово себе дал не ввязываться, через минуту уже перегибался через стол, отмахивал волосы, стучал кулаком, безобразно, в худшем русском стиле, оппонировал другу, едва не рыдал.– Да ты пойми, да вы поймите, ты, парень, вы, ребята, поймите, нет у нас еще нации, хоть плачь, но нету! Вы же видели, как проваливались все наши митинги, за исключением тех, где надо было кулаками работать; все наши дискуссии оборачивались комедией, а над своим языком мы сами смеялись!Маста Фа в ответ тоже вскочил и перехватил раскачивающуюся над столом длинную руку.– Это вы, русские, смеялись, а другие не смеялись! Вы русские – мазохисты! Вас Золотая Орда триста лет употребляла, а вы только попердывали! Вас Сталин сорок лет ебал, а вы его отцом народов называли. Вы, русские, сейчас весь наш Остров жопой к красным поворачиваете, напрашиваетесь на очередную выебку. Кончено! Катитесь вы, проклятые русские!Отшвырнув тяжелое кресло, Маста Фа перепрыгнул через перила веранды прямо на мостовую. Через несколько секунд зеленая его «бахчи-мазаратти», рявкая, отвалила от ресторана «Набоков» и исчезла.– Ну вот вам и яки, – печально развел руками Антон. – Вот вам на поверку и вся наша «нация». Вы – русские! При чем тут русские? В конце концов, почему я – русский? Я с таким же успехом и итальянец.– Вы итальянец? – спросила, подходя, Заира. – Такой блондинчик?– По-вашему, все итальянцы черны, как сажа? – надменно возвышаясь над своим животом, обратилась к ней Памела. Она чувствовала, куда клонит певичка – при беременной жене уволочь на ночку мальчика.– Ну вот уже и цвет волос, цвет кожи, примитивнейший расизм, – уныло проговорил Антон. Он был удручен внезапной злобной вспышкой Маета Фа. – Друзья, – сказал он, – мы ссоримся по пустякам, а на самом-то деле думаем об одном – придут ли красные?– Не сомневайтесь, придут – сказал кто-то с дальнего конца стола.Сказано это было по-русски, но Антону показалось, что с советской интонацией, да-да, определенно, кто-то советский высказался. В конце стола на углу бочком сидел маленький, заросший бороденкой по глаза молодой человек в солдатской рубашке, расшитой лилиями, мода советских хиппи.– Вы, кажется, из России? – спросил Антон.– Сейчас из России, – загадочно ответил малыш.Антон повернулся к друзьям и продолжил свою мысль. – Придут или не придут красные, долг крымской молодежи – продолжать процесс формирования новой нации. Надо перенести семя яки через поколение. Нужно организовать многонациональные земледельческие коммуны, работать над языком, над новой культурой… – Говоря это, он чувствовал на себе усмешливый взгляд малыша. Резко повернул голову – так и есть: смеется. – Какого черта вы смеетесь?– Хотел бы я посмотреть на ваши многонациональные коммуны в Крымской АССР, – сказал малыш. – У вас никто до конца не понимает большевизма. Даже вы, яки, противники воссоединения. Даже вы, ребята, не понимаете, что вас очень быстро тут всех раскассируют…– Кто вы такой? Вы из Москвы? – спросили малыша.– Неделю как оттуда, – ответил он.– Турист? Однако туризм прекращен сразу после призыва Думы. Еврейский эмигрант? Они сюда не едут…– Я просто беглец, – скромно сказал малыш: За столом расхохотались – нашел куда бежать!– Мне все равно, куда бежать, – пояснил малыш. – Я могу убежать откуда угодно и куда угодно.– Новый Гудини, – сказал Антон.– Между прочим, что-то в этом роде, – очень просто, без всякой амбиции сказал малыш. – Мое имя Бенджамин Иванов, или Бен-Иван, как зовут меня друзья. Я эзотерический человек. С каждым годом обнаруживаю в себе все новые и новые признаки свободы. Вы можете спросить, Тони, у вашего отца. Прошлым летом мы пересекли с ним вместе советско-финскую границу. Мне удалось тогда «вырубить» целую заставу, на солидном расстоянии спутать показания локатора.– Так это были вы? – поразился Антон.– К вашим услугам, – поклонился Бен-Иван, встал, подошел к перилам веранды клуба «Набоков», и вдруг исчез в подступающих вплотную к веранде ветвях платана.Антон тряхнул головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47